Лики памяти

Эля знала, что он хранил их семейные фотографии и расспрашивал Анюту о делах матери.

– Вы никогда не хотели еще детей? Я всегда хотела сестру, а в итоге так и осталась единственным ребенком. Конечно, капитал семьи в моем распоряжении, но все же…

Эля невольно смолкла, заметив, как Илья сжал рот. Подумав, что он не хочет говорить о своем браке, она замолчала.

Встречный свет раскрывал размытые дождливые капли стекол, прикрываясь слитым массивом чудно-серых туч. Огромные облака, переходящие уже в тяжелые скопление пара, размытые фосфорным акрилом ярчайшего серого цвета, неоправданно чистого и прекрасного. Ни один другой серый не бывает таким. Облака пожирали запах солнца и топили его в себе. Блуждающий ветер издалека доносил дурманящий аромат разрывающихся белоснежными хлопьями полевых цветов, просачивающийся в салон.

Эля жмурилась, а свет бил ее по глазам столпом разбрызгивающихся искр. Переменчивый поток воды бросался в стекла вперемешку с преломленной радугой белесых солнечных лучей. Сброд кипящих мыслей одновременно и выводил из себя, и радовал. Видения исчезали, выветривались из головы, оставляя лишь мглу. Было страшно их терять. Адель вклинивалась в сознание, разрушая барьеры между ними мощью своего вокала. Музыка журчала какой-то фантасмагорией, отражаясь от ирреальной обволакивающей оболочки цвета индиго.

Она летела сквозь пространство, испытывая кристальное наваждение от прикосновений волос к пальцам. Почти физический отпечаток на коже от ощущения музыки, которая подпитывала и кидала в наслаждение как в пирожное со сливками после сытного обеда – завершающим штрихом.

Наконец, они подъехали к симпатичному дому. Ощущение летнего дождя и чистой просторного обиталища, наполненного запахом одежды, захватило Элю. Столько раз она видела это в кино и жаждала воссоздать в жизни.

21

Никита ждал у двери. Эле показалось, что он не в духе. Никита теперь был не важен. Он досаждал, ничего не понимал. С другом – мужчиной не поделишься интимным, как с женщиной или возлюбленным. Это гнетет.

Никита с прохладцей поприветствовал прибывших, размышляя, почему людям так необходимо влюбляться и пытаться строить отношения? Попытки избежать краха почти всегда нелепы, не говоря уже об их однообразии. Сначала он отнесся к союзу своего то ли бывшего, то ли еще действующего дядюшки и Эли терпеливо, но теперь начал понимать, что Эля заражается доводами Ильи, а он ее настроением, что они формируют какое-то отдельное тело и начинают уже потихоньку критиковать его, формируя коллективное мышление, в хороших парах неизбежное. Они друг друга выслушивают целыми днями напролет и поневоле наполняются идеями друг друга, если те не настолько противоположны, чтобы стать причиной ссор и расставания.

Особенно глубоко засела обида из-за Марины, потому что Никите казалось, что Илья слишком просто отпустил жену. И вот теперь он принялся за Элю… Отравляя ее своим мировоззрением так же, как некогда отравлял самого Никиту. Больно было терять человека, который выслушивал и тактично указывал на его огрехи, а чаще просто сочувственно подбадривал. Который не устраивал истерик из-за перенесенных встреч и невыслушанных монологов. Это казалось разумеющимся до тех пор, пока Инна не показала ему другую сторону женщин.

– А, Никита, погоди немного, – быстро проговорила Марина грудным голосом, открыв дверь и едва пробежав по Илье и Эле взглядом.

Она оставила дверь открытой и торопливо скрылась в гуще прихожей.

Илья попытался представить себе мнение знакомых о своей жене. Эксцентрична в своем свободолюбии, немного надменна, но душевна. Колка, но чуть-чуть, необходима, как щепотка перца поверх свежезаваренных макарон. Кандидатка в Фаины Раневские или Риммы Марковы – подобных стальных дам, прошедших трудный путь с заданной еще в молодости планкой, не так уж много. Установка на невзгоды, выдерживаемая не нытьем, а черным юмором, не проигрышем, а сомнительным путем борьбы. Навалилась и на нее, Илья это знал, усталость от ощущения тупика и несчастья несмотря на видимое благополучие всего.

В Марине была какая-то зрелость, мудрость и при этом сила, даже жесткость, что бывает и у молодых женщин. То ли линия рта, то ли впивающийся прищур, который говорил, скорее, о том, что ей есть что поведать, чем о ненависти к тому, на кого этот взгляд обращен. Тогда Илья все это возненавидел, обвиняя жену в жестокости и черствости.

Илья напряженно смотрел на жену, как бы опасаясь ее нападения. Он как сейчас помнил день, ставший началом конца. Когда изуродованное тело его малышки им показывали для опознания. Ту собаку отловили и хотели стерилизовать. Марина тогда четко сказала уполномоченным, что перестреляет всех собак в округе, если они не усыпят животное. Как ни странно, она победила. Но долго еще потом говорила о том, чтобы отравить всех бродяг в городе. И, похоже, начала ненавидеть Илью за то, что он не поддакивал ей.

– Я больше так не могу, – сказала вскоре Марина потухшим голосом.

Илья полагал, что в постигшей их трагедии они должны стать опорой друг другу. Но до Марины эти простые соображения достучаться не могли. В своем исступленном переживании она забыла всех прочих, считая, что все должно окунуться в смрад вместе с ней, что, раз малышка погибла, оплакивать ее необходимо до конца, повесив на алтарь всех кругом.

Марина не могла простить Илье, что он не стал, как она, мстителем. Что не ожесточился. Что пытался утешать ее, окружить добротой, а ей нужен был соратник, переполненный, как и она, яростью. Сколько писем она написала, сколько инстанций прошла… Как с таким грузом душащей несправедливости вообще можно жить дальше? Марина сама не понимала, как живет, поминутно вспоминая о своей дочери, которой теперь не суждено было вырасти.

– Тебе плевать, – говорила она в тот день, когда он ушел. – Тебе всегда на все было плевать. Я говорила с тобой, а ты только мычал что-то в ответ. Почему мужчины такие пофигисты во всем, что касается человеческих чувств?

– Неужели я был таким плохим мужем? – спрашивал Илья, пока в горле его ком нарастал и кололся.

– Нет. Но теперь это не имеет значения.

– Ты всерьез считаешь, что мне плевать на ее смерть?

Марина не ответила. Он ушел.

22

Никита рьяно взбежал вверх по лестнице. Распахнув дверь в гостевую комнату, он отпрянул. Он мало к чему относился с азартом, мало о чем всерьез волновался и размышлял с гневными или умиленными декламациями, как Эля. Жизнь для него казалась легкой и тихой.

Но сейчас точно по его телу пропустили сильный, пробивающий до сердцевины разряд. Стоило только увидеть ее бретельку, как бы случайно выбившуюся наружу.

Небрежно откинутые волосы, с которыми она упорно работала. Естественность, стоившая больших усилий, чем наращенные ресницы – скрыть ненавязчивый макияж, добиться такого тела, чтобы не нужна была одежда, скрывающая недостатки, блистать чистой кожей, лелеемой масками и увлажненными губами с дорогим на них бальзамом. Противоречиво – уклончивая и естественность – альтернатива естественности истинной.

Инна лежала на животе и что-то читала. Читающие люди пленяют чем-то подспудным, необъяснимым, но сегодня один факт ее наличия растоптал остальные детали. Агрессивная женственность с налетом мужской распущенности наконец нашла себя в сладком притворстве милой девочкой.

К Никите повернулась мягкая и одновременно замкнутая блондинка, тщательно делающая вид, что носит естественный цвет. При виде ее хмуро – зазывающего лица отворачиваться не хотелось. Словно она и не хочет, но вроде как должна и сама в это верит. Ее глаза были прозрачными и одновременно ярко-голубыми. Такими яркими, что, казалось, будут светиться в темноте.

– Какие люди, – сказала она томным голосом и перевернулась на спину, откинув книгу.

Немного оправившись от потрясения и вспоминая, по какой причине они не остались парой, Никита озвучил:

– Ничего себе! Почему ты тут?

– Марина раздает некоторые вещи. И потом, ей довольно одиноко после всего…

Она подняла сочувственный и многозначительный взгляд, одновременно поджав губу. Никита смутно припомнил, что Инна и Марина некоторым образом родственники… Такие же непонятные и переплетенные, как в средневековых династиях.

– Ну я тоже… За колонками пришел.

– А эти? Я видела машину. Илья правда притащил свою новую пассию?

Никита напрягся от ее выскальзывающе – ироничного тона, озвученного с приподнятой бровью и полным сознанием собственной непогрешимости, но в глубине души был с ним согласен. Это прокладывало между ними нить сродства, им нежеланную. Ему почему-то показалось, что он был виноват, а она осталась победителем… Инна говорила непринужденно, но с неизменной отстраненностью. О пустяках ли, о вечном.

– Выходишь в свет не накрашенной.

– И что? Ты ведь тоже, но не страдаешь от этого.

– Не ожидала встретить кого-то значимого? – с ней Никита всегда чувствовал себя более уверенным и говорил гадости без страха быть осмеянным. К мужчинам (или только к нему) Инна была поразительно терпима.

– Это тебя что ли? – утробно зафыркала она, про себя отдавая должное его бесцеремонности.

– Истина.

– Мы же с тобой договорились, что истины нет…

– С тех пор вода утекла. А люди, как известно, меняются.

– …и жить так легче. Не нужно сходить с ума, можно просто получать удовольствие… – со своей давней привлекательной убежденность отозвалась Инна.

– Похоже на убегание, – с сомнением проговорил Никита.

Инна быстро взглянула на него и отвела взгляд, не улыбнувшись.

– Ну и пусть.

– «Истины не существует. Но ее поиск – отличный шанс оправдать жизнь», – сказал кто-то не очень умный.