Колокольные дворяне

Но Тобольский тракт – вполне европейская дорога, мы мчимся резво и плавно.

– Недавно дорогу сделали, – Максим поясняет. – После визита президента России, он пару лет назад приехал, тоже все, как и вы, повторял, что воздухом сибирским хочет надышаться, запомнить. Воздух ему так в результате понравился, что город теперь как новенький, скоро увидите (250 км для моего водителя – не вопрос, он гонит по тракту уверенно, ни на минуту не умолкая при этом).

Церкви, соборы, гостиницы, музеи отстроены заново, по всем правилам. Да что говорить, в Европе не везде есть такие чудеса, как в нашем Кремле, я не преувеличиваю. И новые микрорайоны в городе растут.

Вы вот о царской ссылке вспомнили, ну, я понимаю, у вас личные причины, сейчас модно историю восстанавливать, издания заодно. Хорошая мода, мне нравится. Не так давно у меня в доме – я их не в гостинице принимал, а дома – целую неделю журналисты из Женевы жили, он и она, семейная пара. Они по всему шарику мотаются, шлют в свою телекомпанию материалы из наиболее своеобразных городов мира. Они мне карту России показывали, специально для иностранцев напечатали. Три духовных центра на ней красным обведены – Москва, Петербург и Тобольск. Вот так. В таком порядке.

Я английский совершенствовал неделю, пока они Тобольск изучали. Поражались, удивлялись – глушь тут, думали. Ехали из любопытства, чтобы убедиться, как все запущено. А потом чуть не остались в одном из монастырей, тут поблизости Абалакский, он знаменитый… километров тридцать от города, но в другом направлении. Поняли, что им туристической информации недостаточно, что тут нужно не меньше года провести. Но языка-то не знают, а у меня для них ровно неделя отведена.

Инвесторы наши – я тут крупную компанию представляю – в Крым меня отправили, обстановку анализировать.

* * *

…После памятного рождественского молебна Многая лета Царской Семье моего прадеда спрятали в том самом Абалакском монастыре. Сейчас у меня на столе отполированный кусок бересты, купленный позже в монастырской лавке, слова: «Когда Бог на первом месте, все встает на свои места».

Так и у отца Алексия отдельные детали происходящих и поначалу часто недоступных его пониманию событий выстроились в четкую и ясную линию: отречение Царя, Божьего помазанника, недействительно. Не было никакого отречения, его принудили к подписанию Манифеста на полустанке у Пскова, не давая возможности выйти из вагона случайного поезда. Греховоды и отступники из генеральского окружения заперли в обездвиженном составе. На станции Дно. Даже вздохнуть свободно и по перрону прогуляться не мог, надежных людей вокруг – нет. Совета спросить не у кого. Времени на обдумывание нет, о чем поспешили предупредить. И совпало, свилось в один узел, роковой и кровавый.

Устал.

Ему бы отоспаться сейчас. Сейчас, а не потом, когда начнется «восхождение на Голгофу», отоспаться бы вовремя… хоть денек. Отдохнуть, по берегу Финского залива пройтись, на камышовые заросли взглянуть, ему бы туда, где одиночество и покой!

Убийство Распутина, мистические страхи жены, болезни детей, смутное время, подкатившееся незаметно, волна, накатившая, накрывшая с головой, волна океаническая и безбрежная, не вздохнуть. По течению плыть – сносит, а против течения не удержишься.

«Кругом измена, и трусость, и обман». Так и само отречение было грязью, суетой, обманом. Человек слаб, – повторил Алексей слова Гермогена. Порядок вещей нарушен. Он, священник Благовещенской церкви, на том месте, куда Богом определен и где праведно долг исполняет. Так и архимандрит повелел, облеченный властью человек, сановный друг, что на должность его назначил. Облегчать страдания невинным, жить и служить, быть преданным Государю и Государыне. Полноту веры осуществлять. А значит, рождественскому молебну в церкви – быть!

И запел диакон, благословленный священником Васильевым, во всю мощь. «Многая лета, многая лета, многая лета…»

Многи лета, многи лета,
Православный Русский Царь!
Дружно, громко песня эта
Пелась прадедами встарь.

Дружно, громко песню эту
И теперь вся Русь твердит.
С ней по белому по свету
Имя Царское гремит!

От Кавказа до Алтая,
От Амура до Днепра,
Ей повсюду отвечая,
Мчится русское ура!

Прогреми ж до грани света
И во все сердца ударь,
Наша песня – многи лета,
Православный Русский Царь!
Ура!

И впервые после того пасмурного апрельского дня, когда Царь отрекся от престола – измученный несуразной и затянувшейся войной, цели которой он и сам не мог себе внятно объяснить, доведенный до отчаяния непрекращающимися жалобами жены, не знающий, как скрыться от советов возлюбленной Александры Федоровны (неисполнение советов ее обижало, и она тут же принималась плакать); не понимающий, куда бежать от нерадивости и лицемерия полицейских, от ловко спровоцированных внешними и внутренними врагами стачек и восстаний, от инспирированного возмущения рабочих и крестьян, умело раздутого прессой и активистами; от «нелюбви народной» (нелюбовь эта воспринималась Николаем Александровичем как незаслуженная обида – да, это нелепо звучит, но он обиделся на собственный народ, обиделся и – устал) – во время рождественского молебна Многая лета в январе рокового 1918-го (сколько их, роковых, в начале века сконцентрировано! То ли рок, то ли судьба, то ли неумолимое колесо истории, давящее верных долгу и клятве и милующее – до поры – бесстыдных и увертливых?) прозвучали полные титулы всех членов царской семьи. С именами.

Разъярились солдаты охраны, готовы были растерзать дерзкого церковного служителя, отдавшего дьякону приказание: «Пой!»

Прадед мой вскорости был упрятан в этот самый Абалакский монастырь со странной формулировкой «домашний арест». Всего на 18 дней, как потом выяснилось. Пусть успокоятся, рассудил могущественный Гермоген, покровительствовавший отцу Алексию. Да только ли всесильный Гермоген покровительствовал ему? Когда прадед вернулся – он продолжал служить в церкви безбоязненно. Чего ему, праведно и верно исполняющему свой долг, свято соблюдающему заповеди, покорному воле Господней, бояться?

* * *

– Так вот, есть у нас инвесторы в Москве, задание мне присочинили – в Крыму два месяца обстановку анализировал. Что там с гостиницами, они землю хотели прикупить. Или отель. Лучше, говорят, небольшой отель, у моря и с традициями. Известный богатым постояльцам. Туристы ведь разные бывают, моих только солидные господа интересуют. – Максим говорил неторопливо, Тобольский тракт освещался фонарями, загадочный лес вокруг, темная ночь. В опаловом мерцании березы, дубы и ели, окаймляющие дорогу, сплошной линией проносившиеся за окном, казались декорацией волшебного сна.

– Сейчас мы село Покровское проезжаем, Распутин здесь родился, дом его стоит. Даже два теперь дома распутинских, вы позже поймете почему.

– А не отвезете меня в Покровское, Максим? Не сейчас, конечно, – в другой день, позже?

– Чё ж не отвезти, отвезу. Те же пять тысяч рублей заплатите – и отвезу.

Я рассмеялась:

– Максим, у вас на все одна цена – и от аэропорта до Тюмени, и от Тобольска до села распутинского. Километров значительно меньше, нет?

– Те же 180 километров. Никакой разницы. Пять тысяч, хотите – в любой день, без разговоров, хоть у меня сейчас ремонт торгового центра идет. И кафе для гостиницы строим. В отпуске вроде, а занят по горло. Как надумаете – телефон мой у вас есть.

– Ладно, с Григорием Тимофеевичем разберемся. А чем ваш анализ Крыма закончился? Там туристы есть? А местные граждане как себя чувствуют? В прессе разное пишут.

– Что там пресса, пустое. – Ухмыльнулся. – Кто кого перекричит. Всюду самому надо ехать, чтобы обстановку понять. – Глаза Максима загорелись, зажглись новогодней елкой в темноте от яркости воспоминаний. Приятные, видимо, были у него два летних месяца в Крыму, тем более он весь полуостров несколько раз туда-сюда пересекал.

– Я там ездил, наблюдал… и понял, что гостиница моим шефам ни к чему. Непредсказуемо. Да их видимо-невидимо уже, хозяева глупости делают, и клиенты от них бегут. Строится пятизвездочная гостиница с территорией, зоной отдыха, парковочным гаражом, всем известная сеть, у меня клубная скидка там. И бассейны. А народ к морю хочет. Им влом с детьми на машине туда-сюда. Была бы копеечная цена – а там серьезные расходы. Не верю. В Крыму две позиции прибыльные, неохваченные – мусороперерабатывающая раз и сельское хозяйство – два. Так я своим инвесторам и сказал. Мол, отелем заниматься не буду, а серьезный проект большого хозяйства могу нарисовать. Время пока тянут, думают. Светлана, вы перекусите что-нибудь? В самолетах я знаю, как теперь кормят.

– Нас никак не кормили, маленькая авиакомпания… игрушечный самолет, стюардесса красавица, фотографироваться отказалась, строгая.

– Они в Тюмени не строгие, у них хозяева жесткие, чуть что – уволят. Работа хорошая, вот и дорожат. Все ведь зависит от того, как персонал настроить. Одни инструктируют – иди навстречу клиенту, любой каприз. А другие – не обращай внимания на пассажиров, народ у нас неорганизованный, кто в лес, кто по дрова, делай свое дело и не отвлекайся. Ремни чтобы застегнуты, кофе-чай вовремя, водичка – остальное пустое. Пусть книжки читают или спят, рейсы недлинные в основном… Ну что, если готовы, тут местечко есть по дороге, блины и пряники – заедем?

Я обрадовалась, но другой реакции Максим и не ждал. Придорожный ресторан окружен лесом со всех сторон и назывался, конечно, «Медведь». Обычная столовая советского образца, хозяйка хоть и сонная, но улыбается приветливо.

Расстегаи со сливами можно было и не есть, ночью – даже после перелета – желудок отдыха требует. А я, изголодавшись, еще и с собой прихватила. Всю дорогу, оставшуюся до Тобольска, честно жевала медвежий паек.

В трехстах метрах от нас, справа по пути движения, выложено на возвышении огромными буквами, приближаясь, я уже могла прочесть: Тобольск.

– К нам из Калифорнии туристы приезжали, увидели эту декорацию при въезде – очень смеялись. Сибирский Голливуд, говорят. Шутят. Там у них буквы так же расположены, светятся на горе.

Машина все ближе и ближе к городу, Максим выжимает 180 в час, а я почувствовала, что глаза мои слипаются окончательно. Медведь, Крым, Голливуд, Абалакский монастырь, село Покровское за пять тысяч и в другой раз. Перегруз. Последнее, что я спросила у моего водителя:

– Максим, вы точно не уснете?

– Я не усну, – снисходительно заверил он, обернувшись в мою сторону и зафиксировав на миг острый взгляд слегка раскосых глаз, – да и вам лучше продержаться. Почти приехали. – Эти слова прозвучали размыто, нечетко, как часть сновидения. И во сне мне снился мой папа. Наверное, родители Максима родились в тех же краях, что и он, выговор одинаковый. Чистый и четкий русский язык, без акцента. Или потому что сибиряки? И здесь у всех выговор похож?

«Если тебе что-то очень хочется сделать, как бы это ни казалось трудно, почти невыполнимо, – сделай это, и тогда ты сможешь жить дальше», – сказал мне отец когда-то.

Рак у него обнаружили в четвертой стадии, четыре месяца жизни доктора выделили. А он прожил не четыре, а двадцать четыре, за год до смерти приехал ко мне и сказал эту фразу. Как завещание получилось. И ни нотариусы не нужны, ни печати. «Если тебе очень хочется сделать что-то…». Сильный был и умный, до последнего дня жизни неправдоподобно красив. И зэковские песенки, зэковские мотивчики, из деревенской юности привет… Я ему в детстве подпевала: «А я кидаю камешки с крутого бережка», потом – «Мурка моя, Мурка»…