Туатара всех переживёт
Придётся не лишать!
Агата позавтракала. Затем решила отправиться на автобусе в село, где раньше проживал её дед Иван с семьёй. Ей хотелось, как можно больше узнать о нём.
А затем Агате надо было переночевать ещё одну ночь в гостинице и отправиться в Тверскую область. Именно там находилась могила деда.
Конечно, можно было сократить путешествие, не лететь в Тюмень, а отправиться сразу по назначению. И Бонифаций тоже говорил о том, что Агата делает крюк. Но женщина решила, что пройдёт весь путь, который прошёл её дед…
Мы воевали…за родину! Конечно, это плакатные слова… для тех, кто не воевал. Но родина всегда выглядит больнее, если ты ранен…
Ивану Ивановичу было всего тридцать семь лет.
Провожая его, жена – её, Агаты, бабушка Шура напекла пирожков. И рассказывая об этом, она плакала. Агата помнит эти крупные, прозрачные слезинки. Алмазные.
– Ой, дитятко, вот ты уже взрослая, тебе можно сказать…
– Скажи. Скажи. Я уже в институте учусь.
– Вот когда диплом получишь, скажу…
Бабушка Шура хотела рассказать о том, как мёрзлую картошку ели. Как штопали бельё. Как дрова она таскала, надорвалась, как спина болела, колени ныли, как ступать было больно. И валенки дырявые. И мороз лютый. И как одной тяжко-о-о…
Но рассказала совсем о другом. Вечером Витенька – младшенький, девяти месячный не засыпал никак. А попрощаться с Иваном Шуре хотелось всласть. Ночь-то когда ещё с мужем выпадет, да и выпадет ли вообще? И свою женскую надо справить радость, и мужу угодить. И долг бабий. Но Витенька куражился, животик выгибал, видно чуял, что мать волнуется. Шура несколько раз в одеяло его заворачивала, выходила во двор, убаюкивала, но только стоило вернуться, Витенька тут же начинал хныкать. «Спи, маленький, спи…»
«Давай я убаюкаю, – муж брал на руки сына, долго ходил по избе, бесполезно, не спал малец, – может голоден?» «Давай уж покормлю!» – Шура несколько раз прикладывала сына к груди, тот вяло чмокал, сразу же засыпал, но в колыбельке снова начинал горланить. Шура снова закутывала Витеньку, надевала тёплые панталоны, зипун, выходила во двор, долго стояла на морозе, клала сына на лавку. Так продолжалось больше часа, а то и двух. Лишь под утро Витеньку сморило, он заснул в своей мягкой колыбельке, а Шура легла под бок к мужу. На лавке зашевелился старший сын, скоро в школу, затем подняла голову дочка. Иван понял: уйдёт на войну не солоно хлебавши, не обласкав женского тела. Шура так умаялась, что лежала рядом, обмякнув, в полусне. Иван снял с жены штопаные рейтузы и перецеловал каждую заплатку. Жадно обмусолив женские руки, которые от стирки в холодной воде, покрылись пупырышками. Жена совсем сморилась, заснула. А когда глаза открыла, то поняла уже утро, муж пьёт кипяток, заедая пирогом. Дети уже убежали в школу, а Витенька всё также безмятежно спал. Шура вскочила, протёрла глаза:
– Может, завтра поедешь с обозом?
– Нет, нельзя так. Война не терпит мягкости. Вернусь, тогда уж помилуемся.
Иван крепко подпоясался, надел валенки, шапку, протянул руки к жене:
– Давай прощаться.
– Я до поворота провожу.
– А если Витенька проснётся? Оставайся!
Муж крепко поцеловал жену:
– Жди уж!
– Пиши. Ты пиши нам. А я уж дождусь. Никуда не денусь: шестеро на руках!
Он крепко обнялись.
Шура только одно и вспоминала потом, как муж заплатки целовал на панталонах. А ведь у неё, у Шуры, и хорошее бельё было, да не успела надеть…
И всё эти заплатки её мерещились. Все три года. Да штопаные рейтузы.
Похоронка пришла в сорок третьем.
Агата хорошо помнила бабушкины руки, всегда в цыпках, примороженные. А панталоны бабушка не выбрасывала, как можно, их же Иван все перецеловал. Так и лежали эти панталоны в сундуке. Затем, наверно, их выбросили вместе с другими вещами. Или старьёвщику отдали. Он часто разъезжал по деревне, собирал, выменивал, сдавал в утиль за несколько копеек, а то и пару рублей.
Село называлось Верблюжье, оно находилось за сорок километров от Тюмени. Агата быстро доехала до села, нашла нужную улицу, дом. Постучала в дверь. Двор был широким. Именно тут бабушка качала на руках Витеньку. А он тоже помер. И все шестеро дядей и тётушек умерли. И мама Агаты, и отец. Занавеска на окне походила на тряпку в заплатках. «Как бабушкины панталоны…» Тени тоже были в клеточку. И забор. И калитка.
Вот из этих панталон все мы и произошли…
Из упругих бабушкиных заплаток.
Агата улетела из Тюмени на следующий день. Бонифаций удивился, что так быстро прервалось путешествие. «Мам, тебя не узнать, ты в этой Сибири приоделась, ну, прямо невеста на выданье!» – улыбнулся сын, встречая Агату в аэропорту. «Так вышло…» -уклончиво ответила Агата. «С чего это вдруг?» «Да, это всё увлечение моё блогерством. Я встретила случайно Росинскую, она расстаралась и отдала мне вещи, которые ей не нужны!» «Эх ты…щедрая душа…видно ты ей здорово помогла!»
Пульс бился всё также ровно и празднично. Он дергался своим капюшончиком под кожей, словно порхающий предмет.
– Вернулась, барышня? – поинтересовался Матвей. Было ясно, что он звонит из любопытства.
– Да! Но не рассчитывай, что я снова буду собирать Куш. Даже если кому-то плохо, нестерпимо, У кого-то совсем никак. И этот кто-то президент всего земного шара! Я не буду! – последнюю фразу Агата произнесла по слогам. – Куш не зарегистрирован. И на поток я его ставить не стану. Прослыть шарлатаном на старости лет я не собираюсь. Моё изобретение принадлежит мне. Если я начну собирать по десять штук в месяц, то мой талант пропадёт. И Куш станет бесполезной вещью, как тысячи ненужных пустышек в мире. Ты понял? Это редка вещь. Это почти сказка. Ещё один атавизм в мире – это перебор!
Агата не стала слушать ответ Матвея. Ещё раз позвонит – сменю номер!
И всё тут!
Я – невеста на выданье!
Так говорила бабушка Шура. Она так шутила. После смерти Ивана, бабушка Шура так и не вышла замуж.
Не потому что, кому я нужна с шестью детьми? Не потому что бедное хозяйство. Не потому что, хворь зимой одолевает. Не потому, что детей обувать-одевать надо, а тут ещё один рот. Не потому, что, а вдруг пропойца попадётся. А по другим причинам. Потому что до сих пор Ивана люблю. А то, что его убили, так любви это не помеха.
И вот ещё был случай. Зимой раз в неделю Шура к Ивану успевала на заимку сбегать. Отпускали мужа редко, было много работы, а свидеться хотелось так, что невмоготу. И вот один раз супруги ушли подальше в лес. Они не просто любили, они оторваться друг от друга не могли. И не просто занимались любовью, как сейчас говорят, а погружались друг в друга, целовали во все места. Щёки, подмышки, животы, соски, пальцы, копчики – всё было мило им друг в друге. И весело так любили они. Много шалили, дурачились. И вдруг забрели в тихое место, сухое. Долго лежали, накрывшись пальтишками с головой от комаров. Целовались, трогали, нежились. А тут глядь, солнце садится уже, надо обратно идти. Как шли сюда позабыли, долго плутали. Шура сокрушалась: дети дома одни, а ей до темноты надо в избу попасть. И Витенька наверняка заливается плачем. Что мы наделали? Иван взял жену за руку и сказал, ну, что ты, дорогая, найдём дорогу. А там и подвода, кто-нибудь найдётся в Верблюжью Гору ехать. Пошли. Шура перестала причитать. Даже вздыхать не смела. Лес был густой. И вдруг на одной берёзе словно икона Богоматери светится вся, цветиками лазоревыми. Шура невольно перекрестилась, Иван её обнял, прижал, ощущая какие хрупкие косточки у жены, какая она мягкая вся. И жалось в сердце торкнулась, инда пульс всколыхнулся на запястье. А тут и дорога перед ними. Главный тракт, что как раз на деревню, и из-за поворота лошадка знакомая показалась. В повозке женщины сидят, Шурины соседки. Иван подхватил жену под руки, посадил её в серёдку, где сена побольше, платком накрыл. Езжай, мол, любимая, поспешай. А сам по следу, по следу бегом ринулся, чтобы на ужин не опоздать, хоть на чай успеть вечерний. И всё ему берёзовая икона маячит, как словно сама движется.
Также и на фронте было первое время.
Да и не погиб бы Иван, но ранен был сильно.
И в яме с мертвыми провалялся долго, пока советские войска не подошли к Демидово. И такого Иван нагляделся с этой фашнёй! Как младенцев топтали, как за ножки брали и головой, что щенёнка об дерево, чтобы мозги вывались. А какие мозги у дитя? Розовые. Вот в чём отличие, суки фашистские, дряни, оправдывающие, ровняющие фашню с ГУЛАГом, призывающие к проще-ни-ю-ю. Вас бы так башкой о ствол дерева.
Дуры глиняные.
Курвы вонючие.
Иван бы и рад помочь детям, да руки все перебиты у него были, он сознание терял время от времени, как выбраться из-под груды мертвецов? Словно из-под камней, из-под бетона, когда ослаб и сам полумёртвый.
Его и спасли эти мертвецы Ивана. Бабка с вспоротым брюхом, старик с выдранной глоткой, женщина, ещё молодая, видимо фашня её сначала снасильничала, а ребёнка из живота вырезала и ещё живого в костёр бросила.
Нюрнберг, это ещё слабо. А что немцы на суде плакали, так это ложь костяная. Это кровь младенцев из них убитых вытекала, став прозрачной и чистой как ручей.
И не стыдно вам про плач фашни писать, как ваши пальцы не повыдирались? Кости не поломались, и комп не сгорел? И ногти, что же не повылазили? И глаза на месте остались. О, тогда глядите моими глазами, мёртвыми моими созвездиями, сухими моими зрачками.
И те, кто опубликовал ваши романы, тоже живы? И типографии у них не рухнули. И плиты бетонные стен не полопались? Трясись земля, жми их тела к себе жарче, ещё жарче.
Вот тебе и святая ненависть.
Вот она в сердце Агаты.
И ещё спросить бы: много ли за заказной романчик дали? Так и вспоминаются Дрожжина-Цывин, да их все махинации с мастерскими. Эх, приидет время…пульс забился сильнее, яростнее, вспомнились Агате бои в интернете за честь и достоинство Юлии Владимировны. Ну, настоящая Дон Кихотиха…и мельницы ветряные вот они – в этом странном приборе, в этом изобретении Агаты. И вихревые потоки. И мысли порхающие, как малиновые цветики.
Куш! Куш!
Ещё один сделаю, решила Агата, тем более проволока осталась.
А характер у неё, как из редкого материала скроен, из нано-частиц, их алмазной крошки, из кевлара, аэрографиата, кремния…упорства, хоть делись им! По крупице дари, на ломти кроши и нищим раздавай.
– Агата, я больше не буду просить тебя об изготовлении Куша! – написал сообщение Матвей, когда понял, что женщина внесла его номер в чёрный список. – Разблокируй меня…
Но не тут-то было. Агата перестала отвечать на сообщения и звонки. Последнее, что она сказала Матвею:
– Я не хочу, чтобы мой талант изобретателя был поставлен на поток. На конвейер. Не могу слушать про всякие поощрения, премии, награды.
– А про что ты хочешь слушать? Это же естественный процесс. Тебе нужно просто спасибо? Благодарность? – усмехнулся Матвей.
– А что может быть лучше благодарности излечившегося человека? Даже собака хвостом виляет в знак одобрения. Кот мордочкой трётся пушистой.
– Хорошо я тоже повиляю и потрусь! – продолжил Матвей. – Я тебе предлагаю конкретно: разбогатеть!
– Да ты что? – Агата поджала губы. Ей было неприятно, что человек, с которым она была знакома всего пару недель, лезет в её дела. Она знала, что Матвей Матвеевич имеет диплом врача. Знает всё про связки, суставы, клетки и эритроциты. И даже сам пытался узаконить своё небольшое открытие про жировые отложения. Их пользу и вред. Но в первую очередь пользу. И он думал, что Агата просто интуитивно нащупала связь электрических импульсов с импульсами пульса.
– Тебе не обидно, что изобретение пропадёт, а люди не излечатся? И помрут раньше времени? – Матвей был настойчивым.
– Ты знаешь, найдётся тысяча причин, чтобы помереть, а уж во время или нет, не нам решать!
Матвей знал, что когда Агата нервничает, она немного заикается. И последняя фраза прозвучала – «н-н-не н-н-ам ре-е-ешать…», как козлик промекал.
– Разбогатеешь на чём-нибудь ином! – стараясь завершить разговор, произнесла Агата. – Тем более ты не женат и вам вдвоём с мамой немного надо. И при твоей зарплате и маминой пенсии – так вообще слишком. Могли бы кое-что бедным раздать!
– Не сердись!
– Уже рассердилась!
И Агата с этого момента прекратила всякую связь с Матвеем.
Какой смысл дружить с человеком, который не твоего поля ягода. И вообще не ягода, а гриб засохший?
– А вы разве договаривались о дружбе? – ответила Галя Агате, когда та позвонила ей и рассказала о нахальной выходке Матвея.
– Есть вещи сами собой разумеющиеся…мне вообще не это надо было! И ничем торговать я не хочу! Я мечтала просто помогать людям…
– Не расстраивайся. А Матвею скажи, чтобы отстал. И забыл дорогу в твою сторону. Тебе сейчас просто нужен жених. А не сотрудник! – выпалила Галя.
– Какой ещё жених?
– Во фраке и с бабочкой под марш Мендельсона!
– Да мне сейчас бы хоть кто-то ламбаду бы предложил. После поездки в Верблюжью гору и встречи с Росинской ни о чём не могу думать, только о своём деде…
Ночью Агате приснился сон. Про Донжа. Видимо, любовь не прошла. И его отношение к Агате, то есть отсутствие любви к ней тяжкими веригами, кандалами, арестантской робой были для Агаты. Как будто некий терновый венец, впивающийся колючками в чело. Словно цепочки наручников. Словно свая вбитая сквозь тело. И чрево Агаты напоминало гербарий мёртвых бабочек. Лед. Внутри Агаты был лёд. А тут ещё Донж ворвавшийся в её сны. Такой нежный. Пристрастный. И его тело рядом. И возле. И сверху. И ощущения все те же – сладостные. Никто не смог бы заменить Агате Донжа. И она это твёрдо знала. И лишь ночные сладострастные объятья, ласки, поцелуи, поглаживание груди и лона – всё это заменяло реальность. Утром Агата долго не могла прийти в себя, её сжигала ревность, понимание того, что Донж с другой…
Мой бывший сейчас с другой женщиной спит. Ест. Пьёт.
Но придёт мой час. Когда-то. Через год-другой. И Донж поймёт, что любит её – Агату. Должна любовь появиться. И Агата знала, что Куш способен и на это. Ибо любовь это химическая реакция.
Лишь поэтому Агата взялась за изобретения своего пульсирующего устройства.
Она прочла, что «высокий уровень норадреналина в мозге стимулирует выброс дофамина, который называют «гормоном счастья», потому что он отвечает за чувство эйфории и радости. Дофамин напрямую связан с системой вознаграждений, отвечающей за развитие зависимости. Именно он определяет зависимость не только от наркотиков, но также от телевидения, секса, еды или человека, которого мы любим. Именно дофамин подталкивает нас к поиску ситуаций и мест, которые вызывают чувство удовлетворения. Увеличение количества дофамина при влюбленности тесно связано с дефицитом серотонина. В свою очередь, недостаток этого нейротрансмиттера приводит к тому, что человек
ощущает полный беспорядок в своей голове…
Агата помнит то своё замешательство, хаотичные действия, проблемы со сном. Она раскрыла тайну, что наиглавнейшую роль в этих химических процессах играют отдельные клетки, как говорят – феромоны. Куш умел распознавать их количество.
А окситоцин влияет на долговечность отношений, заставляет женщину защищать своих детей и проявлять нежность к своему партнеру. В свою очередь, под влиянием вазопрессина между партнерами устанавливается прочная связь, мужчина становится заботливым по отношению к будущему потомству и агрессивным по отношению к другим самцам. Вот окситоцинов-то Донжу не хватило, вазопрессин оказался не на высоте. И Агата теперь работала над тем, как вспрыснуть Донжу недостаток нужных окситоцинов. Именно направленных в строну Агаты.
Она набрала знакомый номер Донжа. Сердце заколотилось…
«Когда об одном я мечтаю, что вдруг да случится дорога,
что свет звезд скрестится, что переплетётся наш путь.
Что вместе окажемся. Вдруг, да какой-то автобус,
какой-то трамвай, электричка и космос свернутся в петлю.
Мы вместе, прижатые, словно бы ленточный Мёбиус,
как будто сплетённые в сладкое слово – люблю!
Да, сколько угодно ты мне говори: вырви, выбрось.
До старости лет говори, хоть до молодости этих лет.
Но есть ещё связанность, скрученность, пламенность, близость,
хотя справедливости нет…»
И тут же прервала звонок. Циферблат Куша зашкаливал.
Агата вбила девять цифр в память прибора. С этого момента Донж перестал сниться. И Агата смогла успокоиться.
Матвею женщина строго сказала: нет, и не надейся!
– Ну, как знаешь…если что, то я на связи! – ответил Матвей, понимая, что с «этими изобретателями» лучше дела не иметь. Все они прибабахнутые.
И Матвей перестал звонить Агате. Да и надобность в этом пропала. У Матвея появились новые возможности для практики. Горизонты раздвинулись сами по себе.
И Агата занялась своим делом. Дальнейшим поиском могилы убитого в войну дедушки Ивана. Словно кожей она ощущала, как это было страшно. Ночь. Мороз. Дед в промокшем от крови бушлате. Осколки по всему телу. То озноб, то жар. Не пошевелиться никак. Ни выпростаться, ни выползти…трясло всё тело, каждую косточку. Хотелось, чтобы не болело так жутко. Чуть-чуть поменьше. Хотелось пить, и дед слизывал с мёртвых лиц снег, чтобы как-то утолить жажду…
Сначала Агата списалась с администрацией посёлка. Потому что ехать в никуда не хотелось. Бонифаций предложил: ехать Агате на машине самостоятельно. Но не сейчас – зимой, по льду, холоду. А весной, когда появятся первые одуванчики.
Поэтому зиму Агате, надо было как-то пережить, накопить сил и хорошенько подготовиться. Она много гуляла, ходила по улицам, раздумывала.
В парке. В сквере. В детском городке, где качели, карусели. Где пахло детством. И её любимым Донкихотством, романтизмом.
Тем более, что колесо обозрения издалека походило на мельницу.
Неожиданно Агата услышала, что её окрикнули. Сначала она не поверила: это был его голос. Бархатистые нотки.
– Донж? – Агата замерла.
– Красивая какая! Приоделась? У тебя кто-то появился? – Донж подошёл ближе. Модное пальто. Шляпа.
– А ты всё такой же…
Голос у Агаты дрожал. Она поняла: что любовь никуда не делась, она также горяча. Страстна. Неумолима. И всё также больно.
Полынь-ягода…
– Ты чего тут? – спросил Донж, приобняв Агату за талию.
– А где же мне ещё быть? Как не здесь? Ты же сам мне всегда говорил, что я неизлечимая Донкихотствующая дама. Чистый романтик. Что у меня нет твёрдой опоры. – Агата решила не отстраняться. Пусть – обнимашки, так обнимашки.
Затем последовали такси, квартира, где проживал Донж. Стук в стену. Мама возмущалась. Она не любила Агату. Она не могла простить сыну то, что он выбрал «не ту»…маме было почти восемьдесят лет.
Он целовал Агату: всё вперемежку. Лицо, руки, живот, грудь, попадая в горячее, в сладкое, во влажное. Если бы Донжу надо было переночевать, лёжа на Агате, она была бы не против, да хоть зимуй на мне. В их единении было что-то от Евридики, Антея, Самсоны. И тело, разметавшееся на постели – это всегда на грани жизни и маленькой смерти от разлуки. И это всегда прощение, его – Донжа, вечно гуляющего по чужим кроватям. Так было и на сей раз.
– Когда-нибудь я выйду замуж…
– Я не женюсь…
– Тогда и я не выйду…
Но надежда на то, что она станет женой Донжа, всё-таки теплилась слабеньким огоньком в душе Агаты. И ничем эту надежду невозможно было заглушить, как костёр без воды. Надо было ждать дождь. Ливень. Иначе весь лес спалится, вся роща, луга и деревни…Зови пожарных.
Агата заснула крепко прижавшись к Донжу. Так, чтобы не осталось ни одного миллиметра зазора между их телами. Пышная грудь Агаты разметалась. Донж был большим и тёплым. И в его ладони могло уместиться всё лицо Агаты: щёки, лоб, нос, чуть приоткрытый рот. И влажное дыхание. Тёплое, как у овечки. Во сне Агата и Донж несколько раз, снова и снова раскидывались телами, вжимались в друг в друга. Общаясь на языке неугомонных тел.
Вот бы вцепиться в него руками, ногами, обвить бы его и не отпускать никуда. Никогда. И умереть в один день.
…Дед Иван ещё за неделю до ранения был в бою. Деревня какая-то неказистая, он даже название не запомнил. То ли Теша, то ли Тёща. Немцы отчаянно сопротивлялись. Жгли дома, сараи. Пахло гарью, дымом, горелым мясом. И вдруг в крайней избе он увидел мальчика, тот сидел на корточках за камнем. Поле, рощу, белую зимнюю дорогу Иван не запомнил, а только круглый камень на окраине и мальчика, неподвижно сидящего. Наверно, мёртвый? Потому что мальчик сидел, скрючившись, неподвижный. И вдруг Иван заметил, что фриц целится в ребёнка, именно специально хочет выстрелить, гад. Что ему ребёнок-то сделал? Лучше бы свою шкуру спасал! Иван прижался к стене избы, единственно целой, зажмурился и от живота от всей души полоснул в сторону фрица. Тот повалился на бок, морда наглая, но, видимо, успел-таки выстрелить. Но попал не в мальчика, а в молоденького солдата, выскочившего из укрытия. Иван ринулся к мальчику, взял его на руки, прижал и кинулся в силосную яму за огородом потому, что раздался выстрел. Этой фашне отчего-то мешал ребёнок, и они хотели непременно его уничтожить.
– А хрен вам!
Мальчик был жив, не ранен, не покалечен, просто напуган сильно. Иван прижимал его сильнее и сильнее, как словно Витеньку своего. И слёзы покатились сами из глаз. Рядом лежал убитый солдатик. Иван посадил ребёнка возле дровяника и стащил с себя разорванные ботинки. Затем по-деловому разул убитого, на нём были тёплые валенки, совсем новые, овечьи. Это было необходимо, чтобы жить, потому что ноги мёрзли каждый раз, как ватные. Мальчик упорно смотрел, как Иван переобувался, поглаживал голенища.
– Ни чё, ни чё, нам ещё с этим вот товарищем в бой идти.
– Так он же мёртвый! – в ужасе прошептал мальчик. – Как вы с ним пойдёте?
– Как, как с криком ура! У него валенки-самоходки!
– Волшебные? – спросил мальчик.
– Тёплые!
– Тебя как зовут?
– Коля…
После боя бойцы сели у костра греться. Стали топить снег, кто-то достал тушёнку, бросил в котелок. Коля ел жадно, шмыгая носом.
– Куда мальца-то девать?
– Куда, куда, дадим винтовку и до Берлина! – пошутил веселый веснушчатый сержантик. – Да, Николай?
У мальчика были огромные синие глаза. Иван запомнил этот пронзительный недетский взгляд. И тощие руки. Белые, как кишочки.
Ночью Коля спал рядом с Иваном. Но в детдом мальчика не успели отправить. Его убили фрицы. И свалили в яму. Ту самую могилу, где два дня лежал израненный Иван.
Они оба долго летали по небу. Как ангелы. Ангел Коля. Ангел Ваня. У ангелов нет возраста. Они уравнены. У них даже нет тела. Они воздушны.
Они слышат слухом убитых. Видят глазами сожженных.
Агата неожиданно для себя начала писать письма.
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
…А до меня – глухослепой – мой дед вдруг взял и докричался!
Из той могилы под землёй, из-под плиты, асфальта массы.
Из-под травы, кустов, шмелей, что вьются скопом все, в прозрачных
предлетних платьях. Из корней,
его пронзивших тополей.
А крик был сумрачным, горячим! Он дымом пах тугим, табачным.
Надолго, больно и про нас. Пока мы помним запах, цвет,
пока мы помним вкус, слух, зренье.
Так просто этот весь запас забыть на век, на год, на час,
забыть однажды за мгновенье.
Кто перенёс болезнь – гас свет – тот знает на вопрос ответ!
Дед докричался до меня, дозвался, довопил, доплакал,
пронзённый кольцами огня, пронзённый изнутри, с изнанки,
раздавленный фашистским танком,
а позвоночник – всклень, плашмя…
Кого прощать, либерошня? Фашист – он есть фашист, фашня!
Мой дед не даст простить, убитый! Дерев корнями перевитый!
Как детям это донести бы, рождённым в девяностый год?
Ломающим всклень монолиты, основы заповедей, плиты.
Кричи, дед, плачь им в сердце, в лоб,
в штрих-код, в сознание, пин-код.
Путь это будет, Авве Отче: молитва, вгрызшаяся в свод!
ПИСЬМО ВТОРОЕ
И ты хочешь надсмотрщицу в Освенциме оправдать? И ты хочешь простить её? Ты придумываешь балетный трюк, Стокгольмский синдром? Ты не смеешь делать этого!
Кто ты? Моя бывшая подруга:
Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.
Две сестры,
две подруги.
Не знаю, как стало,
но поделены мы на своих и не наших…
Я так сильно устала.
Нам бы хлеб преломить с луком, розовым салом.
Я – последней рубахой к тобой, с одеялом,
всё, что хочешь, бери,
всё, чтоб в жизни сгодилось!
…Но на поле мы боя, как будто с тротилом.
Ах, ты Брут мой, ты тонким стилетом мне в спину.
Мне бы в ноги упасть, о, прости мне, прости мне.
Но не так, по-другому, всё хуже и гаже:
в соцсетях, в интернете, в твоих чёрных списках!
Отмотать бы обратно на семь лет иль даже
