Туатара всех переживёт

– Да не вру я! Никогда не вру!

И я доказала, что умею прыгать. Класс даже замер, когда учительница строгим голосом позвала меня в центр спортивного зала. Я видела напряжённые лица ребят. Слышала их дыхание. Я разогналась и прыгнула. Дети захлопали в ладоши.

Учительницу звали Валентина Алексеевна. Она сама удивилась, как девятилетняя девочка хорошо натренирована

– Где это ты так? В секцию, что ли ходишь?

– Хожу! – гордо кивнула я. – А ещё с мальчиками во дворе прыгаю.

Если бы я не писала стихов, я была бы хорошей спортсменкой. Конькобежкой. Ещё я хорошо стреляла в тире. И выигрывала в лотерею. Со мной на работе никто не состязался. Все знали: Этасвета победит. Я выиграла в годы перестройки утюг, пылесос, телевизор и пуховик. А затем я получила наследство. Мама и папа умерли в один день, как в клятве на верность. У меня осталось две сестры, Саныч, две детей, двое внуков. Кот. Собака, бурундук. И ещё вышитая мамой картина «Озеро» с утками и лебедями, с нарисованными пятью неказистыми домишками, закатом, лодкой посреди озера.

Милена, ты не соврала – у меня есть озеро! Вон оно на стене! Алое! Жаркое! Иди, поплавай, Окунись. Глову помой с её жирными, грязными давно немытыми волосёшками. Эх, ныряй, золотце!

Оплавленный Гиви более ничего не говорил. Лишь однажды, когда я выловила в грязной луже книгу твою, он слабо мяукнул: э-э-э.

Гиви! Гиви! Потанцуем? Сбацаем нашу жизнь! Нашу высь. Нашу, разрывающую грудь, мелодию. Песню лебединую. Она ещё впереди! Поэтому жить нам долго. И главное счастливо. Главное не выловить бы ещё густеру из Линды. И не съесть её жирную, бьющуюся в ладонях, хватающую жабрами сухой воздух, трепыхающую хвостом.

Гиви, Гиви спой молча: «Эх, ты густера моя, сестра моя, дочь моя, мать моя, земля моя, вода моя, песнь моя!» Плыви-плыви по высохшей реке твоей, по кочкам, по веткам, лети, взмахивая плавниками, что крыльями сребристыми. А что делать?

Река-то иссохла!

Гиви снова и снова хватает меня за руки, Растёт, Мужает, Дотрагивается.

Гиви, Гиви, ты всё-таки Иван.

Иван, помнящий родство. Вяжущий родство. Придумывающий родство. Находящий родство. И он просипел: Милена – твоя сестра! Близняшка твоя! Кровная!

И я взяла Милену за плечики. Встряхнула её так, что тряпичная шея наклонилась, обмякла:

– Э…э…э…

И это были самые лучшие слова, какие я хотела услышать.

И я их услышала.

Это был гимн любви! Сестринской. Человеческой!

А мне более ничего не надо!

Лишь любовь.

Твоя.

Наша.

– Мир? – спросила я.

– Мир! – ответил Гиви.

Мир вам! всем! И мы снова, как в детстве, взявшись за руки, шли вместе.

Небесная сестра моя! Мы резали пальцы, и капли крови наши сливались. Мы падали в травы и, кружась, сцепившись, летели с горы вниз кувырком. А там внизу под валуном лежал и грелся на солнышке Гиви, как ящерица юркий, верткий.

Милена – он брат наш! А с братьями не спят. Не занимаются любовью, не ложатся в койку, не снимают бельё. Не целуют их тело, грудь, живот. Не разрешают трогать колени, лоно. Не позволяют им входить внутрь. И ты не трогай Гиви. Не ложись с ним. Не снимай своё тряпьёвье платьишко. Не сбрасывай туфель. И главное панамку не сдёргивай с головы. Эту смешную ушастую, детскую. Ибо голова твоя седая, как у старухи. Тело сморщенное, как фасолевый стручок. Напугаешь моего мальчика. Он итак уже расплавился весь по неосторожности.

Нет!

Нет!

Ответила мне Милена: сплю с кем хочу, и когда хочу. Снимаю свои колготки, трусы, бельишко там кое-какое. И на шёлковые простыни ложусь. На твои! На кушетку! На кровать.

Поэтому Я вырываю Гиви из рук Милены и пихаю его обратно в камин. Руки обжигаю до волдырей. Ладони обжигаю. Больно мне! Худо мне!

Гиви вспыхивает мгновенно. Он знает, что делать.

И это уже последний, отчаянный, вечный, прощающий и благостный огонь!

Прощай, Гиви! Он же Иван. Он же Гога. Он же Петя. Вася. Слава. Миша. Олег. Варган.

Никаких прощальных стихов.

Лишь одно самое лучшее:

э…э…э…

Рецепт птичьего варенья

Ну, ладно обиделась. Ну, ладно растрезвонила о своей обиде, но зачем палки в колёса вставлять? Жаловаться на меня? Я же теперь везде под запретом. Меня обходят за километр люди. От меня шарахаются наши общие знакомые. Меня банят в соцсетях.

Давай снова, как тогда вместе, за руки и – вниз с горы! Ещё раз последний! И нектар синичий будем собирать. И варенье птичье варить!

Нет такого варенья! Нет такого нектара! Нет такого сбора!

А вот и есть! Есть! Записывай рецепт! Васильки, медуница, одуванчики, тмин, черёмуха, горицвет, горошек сахарный, клевер душистый, чабрец болотный, хвощ моржовый.

Нет такого хвоща.

Есть!

Он растёт в горах. Поехали с нами. Ты, я и моя сестра младшая Ирэн! Соберём и людям раздадим. Чтобы они не враждовали друг с другом. Чтобы простили всем и всё. И чтобы ты мне вслед прекратила орать: рыжая, крашеная, старая, дряхлая, никчёмная, изыди! И чтобы меня извлекла из своих снов и на место положила: в мой город, в моё время, где меня любят, ценят. И чтобы ни одного пятнышка на мне. Ни оной твоей кляксы! Президент же сказал, кто, как обзывается, тот так и называется.

Значит, это ты – серая шерсть, грубая нора, белолобая волчара, рыжеглазое с двойным дном лихо, перевертыш.

Кто как обзывается!

Значит, это ты себя в зеркале видишь.

И с Достоевским-то поаккуратнее! Все диалоги оттуда. От Настасьи Филипповны. Уж больно похожи! Да и с Пастернаком ещё аккуратнее надо, что же там у тебя Магдалина плачет слезами Бориса Леонидовича. А уж Юрия Александровича тон надо убирать! Свои ноты искать да к нервам их подключать под током за двести двадцать напрямую! Мне так-то не жалко. Но если в чужом глазу соломку искать, то сначала из своих мелких узкоколейных глаз надо брёвна-то подоставать! Повытаскивать! Или помочь, горемычная моя, болезная? А?