Вино Киси изготавливают из винограда с таким же названием, оно эксклюзивно. Виноград Киси растёт на очень мглистом склоне, политом солнцем, на территории Грузии.

И вот нож в твоей руке. Ты голодна, ты хочешь сладкого и одновременно кислого, солёного, мясного, рыбного, травяного. Ешь меня, Милена! По кусочку отщипывай и в рот пихай!

При слове мозг мне расхотелось пить вино. Я его вылила. Тропинка ближе к вершине расширялась, перерастала в площадку. Что ты тащишь сюда? Книгу! Про меня, небось? Про свою подружку! Ну, давай читать.

Но в книге не было страниц, лишь сплошное белое пятно. Оно сужалось, таяло.

Милена выхватила оставшийся листок, он выпорхнул, сделал круг, по-птичьи сложил крылья и ринулся вниз со скалы! Безумству храбрых поём мы песню. А лучше две! Нет, три! Или целую поэму!

Да, ты знаешь, я умею творить!

Умею рисовать!

Умею не только складывать в столбик и рифмовать, я умею выдыхать такое огромное и масштабное, я как бог втягиваю через соломку людей с того света. На этот свет. Я же Этасвета!

Мне многие говорили, зная мою беду, если бы с нами такое произошло, то не понятно: как после такого жить? Некоторые стихи мои испохаблены. Словно их заперли в туалете и долго над ними измывались. Так делают умственно отсталые мальчики: ловят одноклассницу, волокут в кабинку, там по-всякому трогают её, щупают. Они ещё глупы, не знают, что тело девичье священно. Но я простила Милене даже это. Не в суд же идти! Тем более за стихи даже тюрьма не положена. Лишь штраф. Небольшой.

Я просто любила этого человека. Тогда. Раньше. Мне казалось: это истинное. И это правда. Через всю книгу её – идёт рефреном – какая она гениальная. И она упивается своими строками. А они сухие, как хворост, тонкие, как палки. Коричневые, как ветки, которые обычно собирал Гиви для того, чтобы разжечь костёр. Бедный-бедный Гиви, его пришлось сжечь ещё тогда в детстве, я хотела помочь себе, чтобы не впасть в ненужную мне историю. Историю погромов моих строк. И теперь они разломаны, ноги-руки оторваны, голова в костре. Хорошо ли тебе, девушка, хорошо ли тебе красная? Хорошо ли тебе, Миленушка?

Хорошо, отвечает! И снова ломает, волосы рвёт на голове. Орёт. Воет. Сидит у камина, ноги развела в стороны, сама, как кукла сломанная, э…э…э…

Вот не люблю я не правду! А она прилипла к моей правде. Правдушке. Жжётся, но не отлипает. И так густо налипла, как дёготь на ворота. Всю жизнь теперь отдирать, отскабливать. А жить-то когда? Саныч, хоть ты мне помоги! Он соглашается. Тем более, дом мы выкупили-таки, снова заехали-заселились. И всё уже! Старые! Саныч, ты больше в бизнес не лезь. Тебя друзья-товарищи липовые опять подставят!

Итак, литература – это любовь. Чистейшая. Тебя понукают, а ты любишь. Тебя подставляют, а ты идёшь. Тебя не приемлют, а ты в двери стучишься! Любовь же! Огромадная! До небесных облаков!

Ни чё. Ни чё. Мне и на одной площадке узкой не тесно. Мне никто не мешает! Ибо литераторы, как опора нужны. Иначе, кто нас читать будет? Как не мы сами! Про читателей молчу! Это мифический образ. Древнегреческий.

Фигурка Гиви не сгорела, она лишь вся оплавилась. Клетчатые брюки расползлись на волокна, шляпа съехала на бок и превратилась в острый конус, само тело не растеклось, а спаялось, съёжившись в комок.

Мама выгребла золу из печки, отскоблила Гиви прилипшего к поверхности металла, удивляясь, откуда вдруг появился липкий жалкий ком внутри. Она вымела золу в мусорное ведро. Ночью я подкралась на цыпочках, затаив дыхание, пробралась на кухню. Достала ведро, по-детски брезгливо морщась, взяла в руки оплавленный комочек. Он уже остыл, растёкся, немного расправился. Можно было разглядеть того, прежнего Гиви. В клетчатом костюме, бахвалистого, орущего свои песни, берегущего меня от всяких горестей.

Из него горстями вываливался пепел. Он падал и падал. Даже когда я попыталась смыть слой грязи, то пепел валил сам по себе. Так сгорело сердце Гиви.

Смешное сердце.

Сердце клоуна.

Сердце влюблённого мальчика.

Сердце сердец.

Вместе с ним выгорела планета по имени Милена. Она сначала долго чахла. Дулась. Напрягала ноздри. Дышала сипло. Кашляла.

Я много раз предлагала выкурить трубку мира. Чиркала спичкой. Клала душистый табак. Так-то я вообще не курю. Не курила. Даже в юности с мальчишками, балуясь, за сараем. Они подначивали, ну, давай, давай, ты же такая же, как мы, горластая! Ты лазаешь по деревьям, ты прыгаешь по гаражам. Ты дерёшься и сражаешься. Ты бьёшь боль-н-о-о… Я умела, как мальчишки приколачивать гвозди. Умела метать диск. Гоняла мяч. По физкультуре у меня была всегда хорошая оценка. Как-то на спор я взяла высоту два метра. Один из одноклассников даже поспорил, что не перепрыгну, подошёл к учительнице, нажаловался, мол, Этасвета врёт!

– Да не вру я! Никогда не вру!

И я доказала, что умею прыгать. Класс даже замер, когда учительница строгим голосом позвала меня в центр спортивного зала. Я видела напряжённые лица ребят. Слышала их дыхание. Я разогналась и прыгнула. Дети захлопали в ладоши.

Учительницу звали Валентина Алексеевна. Она сама удивилась, как девятилетняя девочка хорошо натренирована

– Где это ты так? В секцию, что ли ходишь?

– Хожу! – гордо кивнула я. – А ещё с мальчиками во дворе прыгаю.

Если бы я не писала стихов, я была бы хорошей спортсменкой. Конькобежкой. Ещё я хорошо стреляла в тире. И выигрывала в лотерею. Со мной на работе никто не состязался. Все знали: Этасвета победит. Я выиграла в годы перестройки утюг, пылесос, телевизор и пуховик. А затем я получила наследство. Мама и папа умерли в один день, как в клятве на верность. У меня осталось две сестры, Саныч, две детей, двое внуков. Кот. Собака, бурундук. И ещё вышитая мамой картина «Озеро» с утками и лебедями, с нарисованными пятью неказистыми домишками, закатом, лодкой посреди озера.

Милена, ты не соврала – у меня есть озеро! Вон оно на стене! Алое! Жаркое! Иди, поплавай, Окунись. Глову помой с её жирными, грязными давно немытыми волосёшками. Эх, ныряй, золотце!

Оплавленный Гиви более ничего не говорил. Лишь однажды, когда я выловила в грязной луже книгу твою, он слабо мяукнул: э-э-э.

Гиви! Гиви! Потанцуем? Сбацаем нашу жизнь! Нашу высь. Нашу, разрывающую грудь, мелодию. Песню лебединую. Она ещё впереди! Поэтому жить нам долго. И главное счастливо. Главное не выловить бы ещё густеру из Линды. И не съесть её жирную, бьющуюся в ладонях, хватающую жабрами сухой воздух, трепыхающую хвостом.

Гиви, Гиви спой молча: «Эх, ты густера моя, сестра моя, дочь моя, мать моя, земля моя, вода моя, песнь моя!» Плыви-плыви по высохшей реке твоей, по кочкам, по веткам, лети, взмахивая плавниками, что крыльями сребристыми. А что делать?

Река-то иссохла!

Гиви снова и снова хватает меня за руки, Растёт, Мужает, Дотрагивается.

Гиви, Гиви, ты всё-таки Иван.

Иван, помнящий родство. Вяжущий родство. Придумывающий родство. Находящий родство. И он просипел: Милена – твоя сестра! Близняшка твоя! Кровная!

И я взяла Милену за плечики. Встряхнула её так, что тряпичная шея наклонилась, обмякла:

– Э…э…э…

И это были самые лучшие слова, какие я хотела услышать.

И я их услышала.

Это был гимн любви! Сестринской. Человеческой!

А мне более ничего не надо!

Лишь любовь.

Твоя.

Наша.

– Мир? – спросила я.

– Мир! – ответил Гиви.

Мир вам! всем! И мы снова, как в детстве, взявшись за руки, шли вместе.

Небесная сестра моя! Мы резали пальцы, и капли крови наши сливались. Мы падали в травы и, кружась, сцепившись, летели с горы вниз кувырком. А там внизу под валуном лежал и грелся на солнышке Гиви, как ящерица юркий, верткий.

Милена – он брат наш! А с братьями не спят. Не занимаются любовью, не ложатся в койку, не снимают бельё. Не целуют их тело, грудь, живот. Не разрешают трогать колени, лоно. Не позволяют им входить внутрь. И ты не трогай Гиви. Не ложись с ним. Не снимай своё тряпьёвье платьишко. Не сбрасывай туфель. И главное панамку не сдёргивай с головы. Эту смешную ушастую, детскую. Ибо голова твоя седая, как у старухи. Тело сморщенное, как фасолевый стручок. Напугаешь моего мальчика. Он итак уже расплавился весь по неосторожности.

Нет!

Ответила мне Милена: сплю с кем хочу, и когда хочу. Снимаю свои колготки, трусы, бельишко там кое-какое. И на шёлковые простыни ложусь. На твои! На кушетку! На кровать.

Поэтому Я вырываю Гиви из рук Милены и пихаю его обратно в камин. Руки обжигаю до волдырей. Ладони обжигаю. Больно мне! Худо мне!

Гиви вспыхивает мгновенно. Он знает, что делать.

И это уже последний, отчаянный, вечный, прощающий и благостный огонь!

Прощай, Гиви! Он же Иван. Он же Гога. Он же Петя. Вася. Слава. Миша. Олег. Варган.

Никаких прощальных стихов.

Лишь одно самое лучшее:

э…э…э…

Рецепт птичьего варенья

Ну, ладно обиделась. Ну, ладно растрезвонила о своей обиде, но зачем палки в колёса вставлять? Жаловаться на меня? Я же теперь везде под запретом. Меня обходят за километр люди. От меня шарахаются наши общие знакомые. Меня банят в соцсетях.

Давай снова, как тогда вместе, за руки и – вниз с горы! Ещё раз последний! И нектар синичий будем собирать. И варенье птичье варить!

Нет такого варенья! Нет такого нектара! Нет такого сбора!

А вот и есть! Есть! Записывай рецепт! Васильки, медуница, одуванчики, тмин, черёмуха, горицвет, горошек сахарный, клевер душистый, чабрец болотный, хвощ моржовый.

Нет такого хвоща.

Есть!

Он растёт в горах. Поехали с нами. Ты, я и моя сестра младшая Ирэн! Соберём и людям раздадим. Чтобы они не враждовали друг с другом. Чтобы простили всем и всё. И чтобы ты мне вслед прекратила орать: рыжая, крашеная, старая, дряхлая, никчёмная, изыди! И чтобы меня извлекла из своих снов и на место положила: в мой город, в моё время, где меня любят, ценят. И чтобы ни одного пятнышка на мне. Ни оной твоей кляксы! Президент же сказал, кто, как обзывается, тот так и называется.

Значит, это ты – серая шерсть, грубая нора, белолобая волчара, рыжеглазое с двойным дном лихо, перевертыш.

Кто как обзывается!

Значит, это ты себя в зеркале видишь.

И с Достоевским-то поаккуратнее! Все диалоги оттуда. От Настасьи Филипповны. Уж больно похожи! Да и с Пастернаком ещё аккуратнее надо, что же там у тебя Магдалина плачет слезами Бориса Леонидовича. А уж Юрия Александровича тон надо убирать! Свои ноты искать да к нервам их подключать под током за двести двадцать напрямую! Мне так-то не жалко. Но если в чужом глазу соломку искать, то сначала из своих мелких узкоколейных глаз надо брёвна-то подоставать! Повытаскивать! Или помочь, горемычная моя, болезная? А?

Нет, я вспомнила, что трещина между нами проскользнула раньше. Когда мы были в кафе с друзьями. И твой, Милена, муж в старой запачканной рубашке, у него на рукаве жирное пятно было. И ты вышла в центр, сказав: Экспромт! В рифму!

– Поздравляю я вовек…

И ты, Милена, замешкалась. Зал зашушукался. А я встала и добавила:

– С юбилеем, человек!

Вот тогда промелькнула она – нет, не огонёк, а наоборот, темень какая-то. Впервые я увидела эти пиявки тьмы. И так явно, так отчётливо. Обычно от света бывает пламень. А тут от черноты.

Хорошо. Пусть. Говори, что угодно. О любви, о ненависти. О корысти, бескорыстии. О рыбах-прилипалах. О жизни-смерти. Ищи себя в моих книгах. Хочешь, вообще о тебе напишу три тома? Четыре? Хочешь, поэму, хочешь песнь?

Добрую такую. Но это будет ложью. Потому что во вражде не добра.

Хочешь, злую напишу – это будет правдой. Но я не хочу зла. Вообще, не хочу. Ты же сама мне говорила: «Этасвета добрая!» А помнишь аннотацию твою к моей книге? Там же одни комплименты! Восторги! Ахи-охи! Восклицания.

Тогда, где правда?

Когда ты меня ногами топчешь или когда плюёшь в меня, или когда в спину нож пихаешь и приговариваешь, терпи, казак!

Когда ко кресту приколачиваешь? Или когда с креста снимаешь? И по щекам бьёшь?

Вот пишешь: «Этасвета рыба-прилипала!» Теперь я рыба-отлипала. Вообще, искать в мутной луже лжи правду – трудно. Но я пыталась. Хотела доказать посредством своих статей. А что мне ещё оставалось? Ты сама сыпала на меня груду разных невнятных опусов: «лживая бездарность, человек-перевёртыш, гнусная двуличность, человек в футляре, официантка в грязном фартуке».

Всё, я рыба-отлипала навсегда! Более ни сном, ни духом. Какой смысл искать друга в закадычном недруге? Я решила: буду резать по живому. Всё, тебя более нет Милены Ерёминой- Клюкович-Бла-бла. Так сказать – нет человека, нет проблемы.

И вот ещё что я подумала: ни твой муж, ни Шарович, ни Мицкевич, ни Фуфович – они не читали ничего из моих творений, эссе, поэм, книг. Они со мной знакомы лишь с твоих слов. Они не вникали! Человек, вообще, ленив…

Поэтому эти высказывания: Этасвета бездарь, сука, сволочь, волчица – повисли в воздухе.

Но те люди, кто бывал на моих концертах, те ко мне относятся иначе. Они верят, любят.

Не помню: это быль или сон. Скорее всего, быль, потому что я вижу явно. Или, скорее всего, это сон, потому что небо ватное:

Ты на другом берегу. Ты зовёшь меня. Мне надо перейти это поле, мне надо перейти эту жизнь, а поле – заминировано. Но мне надо, потому что ты зовёшь: «Этасвета-а…»

Как ты там оказалась, Миленушка моя? Девочка? А? Не слышу!

Наверно, как всегда: поехала с концертом, как Вера Полозкова ездит. Лишь бы зал был и оплата. А, может, не как Вера, может, сама по себе. И не за деньги, а за общее благо, могло так быть? Могло! Не знаю…

Но ты там. И позади война. В тебе война. Во мне война. И я делаю шаг. Идти надо острожно, смотреть под ноги. Я знаю: через каждые двадцать метров растяжка. Двадцать метров – это почти двадцать семь шагов. А затем остановка. Медленный вдох.

Я оглядываюсь вокруг, перешагиваю через растяжку. Выдыхаю.

– Не ходи. Не ходи,– просят меня друзья. Просит Иа. Просит Саныч. Просит Гиви, он же Гога, Иван, Варган. Он же Таня, Вера, Оля, Галя.

Но в ответ слышу:

– Сейчас Этасвета стала намного лучше писать. Она научилась. Окрылилась. Она изменилась. Догадалась

Что значит, научилась? Окрылилась.

Так не бывает – у бескрылых крылья не растут. Или ты птица. Или не птица.

И ещё:

«Этусвету поймали за руку». Так я сама ринулась в твои сети, сама заглотнула твои крючки. Сама! Меня никто не просил. Могла бы вообще молчать, как рыба. Точнее, как рыба-отлипала. Могла бы сделать вид, что ничего не поняла, что речь не обо мне. Мало ли их Этихсвет? И меня никто не заставлял брать на себя никакую вину: ни свою, ни чужую, ни третью, ни четвертую. Ты же мне сама сказала: «Я буду писать рецензию на твою книгу «Антипушка» Я бы могла кивнуть, улыбнуться, затаиться, развести руками, подпрыгнуть от радости, зайтись в плаче, хохоте. Да что угодно, лишь бы не связываться с такими вещами: как идти по минному полю и собирать нектар. Ибо лишь на нём, том поле, растут эти дивные душистые стебли птичьего варенья.

Поэтому слушай: ты вот-вот скатишься вниз под откос, ты держишься слабыми руками за ветки, ты зовёшь меня.

И я иду. Иду и всё тут. Могла не заметить твоих сигналов. Могла сделать вид, что мне почудилось! ПОКАЗАЛОСЬ! Померещилось! Но я иду шаг за шагом. Иду, хотя твои крючки раздирают мне горло. Твои приманки кажутся мне гадкими. А твои капканы – ручными зверюшками. А уж этот волк! Это же обезьяна. Пародия. А перевертыши – жуки золотокрылые.

Итак, наживка мной проглочена. Крючок торчит наружу. И что теперь? Сделать вид, что не больно? Не обидно? Дурочка моя! Вчитайся. Вникни. Проникни. И поймёшь: чисто! Ясно! Красно!

Поэтому ешь моё птичье варенье! Сладкое!

Я ложусь на живот. Хватаю тебя за руки, пытаясь вволочь обратно на гору.

И вот что я вижу: Мы вместе! Мы сестры! Мы – птицы.

Снова, крича от радости, давясь смехом, хохоча и плача, мы бежим вниз с горы, Вместе. Мы опять вместе. И мы были вместе, лишь какое-то наваждение охватило нас. Помутнение!

Я кричу:

– Родная моя! Девочка! Солнечный заяц!

И руки в крови. И капли алые сливаются. Теперь уже точно мы не расстанемся!

А была ли, вообще, ссора? Была ли она?

Нет!

Была лишь дружба. Детская. Вся дружба детская!

Бери моё! Бери! Бери всё! Маму-папу, озеро, уток, картину, Антипушку, Егорушку, Гиви!

И РЕЦЕПТ ПТИЧЬЕГО ВАРЕНЬЯ.

Ибо когда ты придёшь туда наверх, пройдя врата смерти, там спросят, а где рецепт птичьего варенья? Ты им ответишь: какое такое варенье? Я принесла слёзы, обиды, плачи, тугие обвинения, оправдания, я вывела на свет, я схватила за руку. Я страдала, я умирала. У меня были слёзы горькие. Кровавые!

А тебе в ответ:

– А где рецепт птичьего варенья? Нам нужно только оно одно. Где рецепт?

А ты опять:

Какое такое варенье? Какой такой рецепт?

А они: из него делают лакомство. Сначала собирают стебли. Варят, помешивая. Затем сгущают до прозрачного, желтого, былинного состояния. Это и есть рецепт варенья! Где он? Хотя бы один горшочек приготовить хотим.

А ты опять в ответ:

– Нет рецепта варенья. Нет рецепта мёда. Но я принесла вам книги, слова, горечь-горькую, принесла обвинения, я – честная. Я рассказала, как судили-рядили, как бились в мелочах, как убивали друг друга, как не хотели прощать, как наводили тень на плетень, как высасывали из пальца немилосердность. Как я по мелочи придиралась. Обзывала. Как я ненавидела. Как свою неприязнь выдавала за любовь. Как хотела вывести на чистую воду. И вообще Этасвета-волчица.

А они опять:

– Это всё мелочи! Глупости! Варенья рецепт где? Сладкого, струящегося, медозвонного? Где он?

А ты, недоумевая, кричишь:

– Я хотела разобраться. Хотела объяснить. Хотела, чтобы все видела: у Этойсветы платье из люрекса, блестящая кофта, серебряные сапоги, рыжие кудри, крикливый голос, у неё Джип, озеро, пять уток. Она – беспардонна, тупа, обрыдла, неграмотна, бессовестна, глупа! И ещё…губы сердечком и помада ярко-морковная. Вот!

И снова в пятый раз:

– Нам это неинтересно. Иди обратно в поле. Там растут одуванчики, хвощи, зверобой, мать-и- мачеха, васильки, полынь, горицвет, багульник. И самое главное найди высокие стебли! Рви их! Рви! Пусть кровь из пальцев сочится. Пусть! Услышь голоса: там внизу храм был! Он под землю ушёл. А голоса поют! Сердце рвут! И встань на колени! И приложи ухо к земле. Слушай! Слушай! Обе слушайте – ты и она!

Слышишь?

ДА!

Что слышишь, какую песнь?

– Разве это песнь? Просто какое-то э…э…э…

Именно это э…э…э… и есть рецепт! Лакомства! Редкого!

И заплакали там наверху…

Завыли!

Она глуха. Она слепа. Она не принесёт нам рецепт варенья. Мы останемся голодные!

– Нет, что вы!

Тогда вышла я – Этасвета и протянула рецепт для приготовления горшочка сладкого, пряничного, жёлтого, вербного варева.

Окно приоткрылось: я положила на подоконник свою рукопись.

И раздались сладкие песни. Они были такие пронзительные, такие невероятные, такие разрывающие душу навылет. И звучали они так: