Побег от дождя (Вопросы любви)
Она, как положено, приходила домой не поздно, отвечала на вопросы матери, где она и с кем, но никогда ни о чём не рассказывала первой. А главное – никогда не делилась своими мыслями и чувствами, и Викторию обижало такое отношение. Формально упрекнуть Евдокию было не в чем, и это ещё больше раздражало мать. А кроме того, в ссорах между родителями дочь всегда вставала на сторону отца.
Новость о появлении молодого человека не особенно удивила Викторию. Страннее ей казалось то, что таковой не нашёлся раньше. И матери было любопытно, кому может приглянуться её дочь, по её мнению, совсем не привлекательная для противоположного пола. Алексей понравился Виктории, и это даже немного повысило её мнение о дочери.
Виктория не была ханжой и не собиралась излишне беспокоиться о чести Дуси. Собственно, ей вообще было не до этого.
Отношения с мужем становились всё холоднее и холоднее. Нет, громких скандалов не было, но женщина стала замечать, что всё чаще муж мягко уводит разговор в сторону в ответ на её требования. Всё реже он посвящает её в свои мысли и планы, всё чаще старается остаться допоздна на работе или съездить к отцу в Климовск. И даже от отпуска в последнее лето отказался, мотивируя это желанием подзаработать денег, а на самом деле (она знала) нежеланием ехать куда-то с женой. И, как в отношениях с дочерью, чем больше Виктория требовала, тем меньше получала.
Но даже чувствуя, куда двигаются их отношения, Виктория всё равно была ошеломлена предложением мужа разойтись. Ошеломлена ещё и потому, что муж всегда казался ей существом безвольным, он всегда старался сглаживать конфликты, а тут… Нет, и тут он высказал всё очень мягко, мотивировал логично, но этот решающий шаг сделал он, а не она. И Виктории ничего не оставалось как согласиться.
Обида, нанесённая дочерью, которая, как всегда, захотела сбежать от неё к отцу, стала ещё одним ударом по больному месту, и, от отчаяния, Виктория хотела ещё больше, хотя бы искусственно – приказами – загнать дочь в жёсткие рамки порядка.
Но силы кончались. Виктория была измотана морально и в конце концов ощутила себя в тупике. Нет, конечно, она не могла позволить себе кому-то об этом рассказать или, тем более, пожаловаться, но сил уже хватало только на то, чтобы поддерживать видимость душевного равновесия.
В этот период Дуся и привела знакомить с матерью своего юношу. Эта встреча принесла Виктории одновременно и радость, и боль. Радость – потому что хоть на один вечер отвлекла Викторию от её мыслей, а боль – потому что женщина осознала, что ещё чуть-чуть – и она останется совсем одна. А сил на военные действия больше не было.
Евдокия впервые заговорила о желании уйти из родительской квартиры как бы невзначай, чтобы посмотреть реакцию матери. Никакой особой реакции не последовало. Потом Дуся ещё раз завела разговор, уже более конкретно, о предложении Алексея перебраться к нему, но сказала об этом так, как будто она и сама не уверена, что хочет этого. Дуся разыгрывала тонкую политическую игру: если мать категорически будет против, то всегда можно сделать вид, что «не очень-то и хотелось», а спрашивать разрешения впрямую независимой Дусе не позволяло чувство гордости. Поставить мать перед фактом юный политик побоялся: тут придётся идти до конца, а Дуся не хотела сжигать мосты.
В итоге мать устало высказала что-то на тему «у тебя что, своего дома нет?», но вспышки гнева не последовало. В следующий раз Дуся обмолвилась о том, что «придётся возвращаться поздно, и возможно, стоит остаться у Лёши». Держась из последних сил, чувствуя неизбежность ухода последнего близкого ей человека, Виктория пробурчала что-то вроде «хоть вообще там оставайся», но беззлобно – на злость её уже не хватило, чем очень помогла Дусе сделать последний, решительный шаг.
И только в последний день перед своим уходом, когда большая сумка стояла, нагруженная, у кровати, в сердце Евдокии что-то сжалось. Она прошла на кухню, где любила отдыхать вечером мать.
– Мам, чаю поставить?
– Поставь.
Но разговора не получилось. Собственно, Дуся не знала, о чём разговаривать, просто теперь, когда она чувствовала воздух свободы, веявший от большой сумки у шкафа, ей показалось, что мать стала как-то незаметней, что она слишком тихо сидит одна, что давно уже не выдвигает никаких требований. Да и кухня вдруг показалась Евдокии не самым подходящим местом для отдыха.
Чай выпили молча.
– Спокойной ночи, мам.
– Спокойной ночи.
Дусе показалось, что надо ещё что-нибудь сказать, но не придумала что.
Но даже живя в Алёшиной квартире, Дуся каждую секунду боялась, что теперь она обязана ему, и словно пыталась расплатиться: готовила вкусную еду, наводила порядок. И поэтому, стоило ему допустить нечаянную обмолвку, тут же ушла, не задумавшись ни на секунду.
Ушла легко, а выйдя из дома, села на лавочку в соседнем дворе – осознавать, что сделала. Евдокия вдруг почувствовала себя словно в вакууме: всё, что позади, было стёрто, впереди она тоже ничего не могла разглядеть, зацепиться было не за что, и она сидела на холодной скамейке, повиснув в пространстве бессмысленности каких бы то ни было действий.
Сидела долго и готова была сидеть до бесконечности, пока не появится какая-нибудь спасательная опора, но её не было. Евдокию пронизывал холод – холод душевный, внутренний, и холод мартовского воздуха, и она чувствовала, что трясётся как осиновый лист. Внешний мир заставил обратить на себя внимание. С трудом на негнущихся ногах она встала, окоченевшими до боли руками подняла показавшуюся очень тяжёлой сумку и пошла, что называется, куда глаза глядят. Но глаза видели только темноту зимних улиц, а силы, бОльшую часть которых забрал душевный вакуум, быстро кончились. Евдокия была вынуждена сделать выбор. Она огляделась вокруг, пытаясь сориентироваться в пространстве реальности и свернула вправо – к заботливо сохранённому ею шаткому мосту.
Борьба
– Ну, давай, попробуй, догони!
Алька тут же повёлся на провокацию и кинулся к Андрею, а тот со смехом пулей взлетел по лестнице на крыльцо школы. И никогда бы его не догнать, если бы не чей-то портфель, предательски стоящий на последней ступеньке. Андрей зацепился за него ногой, с размаху полетел вперёд рыбкой и угодил коленкой прямо на осколок кафельной плитки.
– Хотел, чтоб я догнал? Пожалуйста! – победно закричал Алька.
Андрей молча встал.
– Теперь ты вóда! – и Алька кинулся убегать.
Но Андрей по-прежнему стоял на месте, изо всех сил зажмурив глаза. Почуяв неладно, Алька вернулся, а за ним подбежали и другие ребята.
– Андрюх, ты чего?
Он молчал и держался за ногу.
– Коленка?
Подбежали две мамы:
– Что случилось?
Школьники кинулись наперебой рассказывать.
– Нога болит? Ты на неё наступать можешь? Да что ты молчишь? – всполошились родители.
Через минуту их беспокойных вскриков Андрей сдавленно произнёс:
– Нормально. – И захромал в сторону.
Самая сильная волна боли прошла, и теперь он мог говорить и отвечать на вопросы, не боясь, что слёзы хлынут рекой. Он до головокружения, так, что не мог говорить, собрал все свои силы, чтобы не заплакать перед посторонними, и был немного горд, что никто не заподозрил его в слабости.
Весну после возвращения к матери Евдокия почти не запомнила. Помнила, как вошла вечером в квартиру, помнила вопросы Виктории и свои ответы, на которые расходовались последние силы:
– Что-то случилось?
– Нет.
– Ты надолго?
– Да.
– Поссорилась со своим Алёшей?
– Нет.
– Но жить теперь собираешься здесь?
– Да.
– Что ж, добро пожаловать! (с иронией)
– Спасибо.
Последующие недели (сколько?) слились в один мутный сон. Она ела (мало), спала (много, потому что во сне можно было не думать и не помнить) и иногда бралась за учебники (они тоже с горем пополам занимали ум). Всё это Евдокия делала не потому, что было надо, а потому что делать это, следуя приказаниям матери, было проще, чем не делать, сопротивляясь. Это Дусе было в новинку, но она привыкала.
Постепенно привыкла и к тому, что мать постоянно заставляла её мерить температуру, а та, словно развлекаясь, каждый раз выдавала разные значения в диапазоне от тридцати пяти до тридцати восьми градусов. Поскольку Дуся наотрез отказалась идти к врачу (ради этого ей даже пришлось ненадолго вернуться в реальный мир), мать добилась её согласия на принятие каких-то витаминов, нормализующих, как обещала реклама, состояние нервной системы. Такой расклад Евдокию устраивал, и она дисциплинированно ежедневно нормализовала состояние газона под их балконом.
Но если в отношении температуры её предавал градусник, то периодически кружащаяся голова скрывалась очень легко: со временем Дуся приспособилась в такие моменты рисовать на лице лёгкую улыбку прислоняться к ближайшему косяку с якобы задумчивым видом.
– Тебе накладывать?
– Нет, мам, я сама.
Мать недовольно пожала плечами и молча села за стол. Надолго воцарилась тишина, которую нарушило только негромкое постукивание приборов по тарелке.
– Мам…
Женщина подняла глаза. Она была погружена в свои мысли и в другое время, наверно, даже не подняла бы глаз, но звук голоса дочери заставил её вздрогнуть. Голос был тонкий и как будто надорванный. Виктория посмотрела на дочь и словно впервые за долгое время увидела её. Увидела, как она сидит, подняв плечи и подложив под себя ладони, и смотрит в пустую тарелку. Заметила, что она похудела. А может, повзрослела? Потому что щёки утратили по-детски жизнерадостную окружность, а скулы заострились. Виктория вообще мало интересовалась проблемами дочери, считая, что важнее достойно воспитать её, вложить то, что считала нужным.
– Ты с папой давно разговаривала?
– Довольно давно, а что?
– Я соскучилась по нему, – тихо сказала она.
Виктория знала, что дочь была обижена на отца и принципиально не звонила ему первая с тех пор, как тот ушёл. Хотя она сама поддерживала нормальные отношения с теперь уже бывшим мужем. Делали это они ради дочери.
– Так позвони ему.
– Не хочу! – Теперь голос прозвучал знакомо резко.
Увлечённая новым для неё занятием, Виктория продолжала рассматривать дочь и вдруг стала замечать в ней знакомые – свои собственные – черты: властная складка между нахмуренными бровями, наклон головы – чуть в сторону. Впервые в жизни она ощутила, что они похожи, две одинокие женщины.
– Ты сильная, – сказала Виктория. – А сильным всегда приходится бороться. – Это она уже добавила о них обеих. Дуся презрительно хмыкнула. – Но сложнее всего бороться с самой собой, – зачем-то произнесла она.
Дуся внимательно посмотрела на мать, но та опустила взгляд в тарелку и снова принялась за ужин. Снова наступила тишина. Не тяжёлая, гнетущая, а мягкая, душевная. Она обволакивала двух женщин и укрывала одним плотным одеялом.
Каждую секунду Евдокия жила в напряжении. Голова очень хотела расколоться от мыслей, а не думать было невозможно, и мысли, как рой пчёл, гудели и кружились, и за этим роем ничего нельзя было ни разглядеть, ни услышать. И никому, даже себе, Евдокия не признавалась в том, что стало причиной этого душевного раскола. Матери она не рассказывала никаких подробностей; друзьям, когда они замечали её состояние и пытались дознаться до истины, на осторожный вопрос «как Алёша?» только кратко отвечала «не знаю», давая тем самым понять, что не желает об этом говорить.
Но самые близкие друзья – Иван и Настасья – видели, каких усилий стоит Евдокии поддерживать эту видимость безразличия, и хотели помочь ей.
– Неужели она ничего тебе не рассказывает?
– Ничего.
– А ты пыталась расспрашивать?
– Ну, конечно, пыталась, Вань! Она переводит разговор на другую тему или прямо заявляет, что не будет это обсуждать, – разводила руками Настасья.
– Знаешь, это плохо, что она держит всё в себе. Когда-нибудь она сорвётся.
– Я уже думала об этом. И, зная Дусю, я даже представить боюсь, чем это закончится.
Иван покивал головой.
– А знаешь, что я подумала? – вдруг оживилась Настасья. – Ты ведь на выходных уезжаешь к родителям? Я позову Дусю на ночь, мы купим вина и, надеюсь, поболтаем по душам.
– Во! Правильно! Устройте девичник.
На том и порешили.
От девичника Дуся не отказалась, но разговорить её оказалось непросто. Ей с огромным трудом удавалось удерживать бушующую внутри бурю, и она сама боялась последствий, если вихрь вырвется из-под жёсткого контроля. Но Настасья очень постаралась создать доверительную, тёплую, уютную атмосферу вечера. Девушки болтали о всяких пустяках, смеялись (и даже Дуся) и пили вкусное вино. И только когда на часах давно перевалило за полночь, Настасья осторожно спросила:
– Ну что, с Лёшей вы так и встречались?
– Где же встречаться?
Обе помолчали.
– Из-за чего вы поругались?
– Да мы и не ругались.
– Тогда почему вы не вместе?
– Я просто ушла.
Ответы из Дуси приходилось вытаскивать клещами, но Настасья тоже умела добиваться своего.
– Но ты же жалеешь, что ушла.
Евдокия молчала.
– Почему бы теперь не вернуться?
Дуся помотала головой.
– Ну, хорошо, а если бы он сам попросил тебя вернуться?
Снова молчаливый отказ. Евдокия сидела на стуле с ногами, обняв коленки, и напряжённо смотрела в одну точку перед собой.
– Ладно, подруга, не переживай, всё образуется так или иначе.
Настасья подошла к ней и по-матерински обняла сжавшуюся в комочек девочку. Несколько минут она так и держала Дусю в своих объятиях, а потом почувствовала, что та дрожит.
– Дусь, не плачь, всё наладится! А впрочем, хочешь – поплачь, поплакать тоже иногда полезно.
Настасья погладила подругу по спине, а потом села напротив, чтобы заглянуть ей в лицо.
Но Евдокия сидела, низко опустив голову и сжимая её руками, словно та могла взорваться, и тихонько постанывала. Вернее, это был какой-низкий, монотонный звук («нечеловеческий» – мелькнуло в голове у Настасьи).
– Дусь, ну что ты… – растерянно произнесла она.
Та не ответила. Она по-прежнему сидела, обхватив голову, покачивалась взад-вперед и выла, как раненое животное.
Настасья испугалась. «Истерика», – подумала она. Потом метнулась на кухню, схватила с полки чашку, попутно уронив ещё одну, которая упала, но не разбилась, а покатилась по полу. Настасья сначала дёрнулась за ней, но потом решила поднять позже, а сама кинулась к раковине, налила в кружку воды и, насколько это возможно с полной кружкой, понеслась обратно в комнату, где сидела Дуся, попутно соображая: уговорить выпить воды или просто плеснуть в лицо.
Когда Настасья прибежала, Дуся уже затихла, но сидела в той же позе, и плечи её мелко дрожали.
– Дусь, выпей воды, – решительно сказала хозяйка.
– Не надо, – буркнула Дуся, встала, прошла через комнату и остановилась, уставившись в окно. Настасья встревоженно смотрела подруге в спину. Дуся ладонями вытерла глаза, потом прошла большим кругом мимо хозяйки на кухню, старательно пряча лицо, и бросила по дороге:
– Я поставлю чайник.
Настасья, уже пожалевшая, что затеяла этот разговор по душам, облегчённо вздохнула.
Тем не менее срыв, произошедший в доме Настасьи, пошёл Евдокии на пользу. Она чувствовала, как долго копившееся напряжение начало спадать. Вернее, Дуся научилась давать ему выход, направляя энергию в разные виды деятельности. И раньше постоянно увлекающаяся чем-то, теперь Евдокия не оставляла себе ни минуты свободной – чтобы не было времени думать. Сессия, осложнённая целым рядом прогулов, работа. А когда стаял снег, она свела знакомство с паркуристами. Последнее увлечение, впрочем, быстро самоликвидировалось по объективной причине. А после перелома интерес к паркуру угас сам по себе, к тому же она нашла на лето работу аниматором в парке и почти каждый день занималась с детьми.
А с осени Евдокия с головой погрузилась в учёбу и даже зачастила на факультетские конференции, посвящённые самым разным темам. Темы, впрочем, редко оказывались интересными и потому плохо увлекали Дусю, однако одна конференция ей запомнилась.
Среди ряда довольно скучных докладов один привлёк Евдокию рассуждениями о свободе какого-то малоизвестного философа с нескладным именем. Рассуждения, естественно, излагала также нескладная, долговязая девушка с запоминающимся именем Марфа.
Евдокию настолько привлекла идея, что после доклада она даже подошла к Марфе с желанием ещё раз услышать мысль философа, задевшую её за живое.
– «Страх можно сравнить с головокружением. Тот, чей взгляд случайно упадет в зияющую бездну, почувствует головокружение. В чем же причина этого? Она столько же заложена в его взоре, как и в самой пропасти, – ведь он мог бы и не посмотреть вниз. Точно так же страх – это головокружение свободы, которое возникает, когда дух стремится полагать синтез, а свобода заглядывает вниз, в свою собственную возможность, хватаясь за конечное, чтобы удержаться на краю. В этом головокружении свобода рушится», – цитировала Марфа.
– То есть человек свободен в своём выборе: шагнуть в пропасть или нет? – перебила Евдокия.
– Да нет, – принялась объяснять юная исследовательница, – здесь речь идёт о философских понятиях…
Но Евдокия уже кивала и угукала, а воображение, отключившись от разговора о философских абстракциях, рисовало картинку: она, Дуся, стоит на краю обрыва. Ей ужасно хочется летать, как она летала в детстве во сне. И она знает, что может сделать шаг – и полетит. Но вдруг ей приходит в голову взглянуть вниз, в бездну пропасти. Она смотрит – и ей становится страшно. И теперь она вряд ли сделает последний шаг, и не потому, что не хочет летать, а потому что боится упасть. Всё. Теперь она не свободна. Теперь она больше не полетит – не умеет.
– …точка зрения Кьеркегора, понимаешь? – закончила Марфа.
– Да, спасибо за разъяснение, – ответила Евдокия.
Слова матери о борьбе с собой накрепко отпечатались в голове у Евдокии, и она жила этой борьбой, ежедневно, ежеминутно побеждая себя, загоняя в угол нежелательные мысли. Если раньше она сражалась со всеми за свою независимость, то теперь целью её жизни стала борьба с собой, с собой прежней.
Море
Евдокия окинула взглядом заботливо развешенные Лёшей мокрые купальники и полотенца. На солнце играли прилипшие к ним золотые песчинки. Она легко вздохнула и принялась складывать вещи в таз. Своего купальника она не увидела. Поискав, обнаружила верхнюю часть под крыльцом домика – её сдуло ветром, а нижняя обнаружилась в сумке – хитро спряталась в угол, и муж её не нашёл. Женщина прополоскала все найденные детали их пляжного туалета и развесила заново, прицепив каждую прищепкой. Зашла в дом. Там стояла тишина: её уставшие мужчины отдыхали. На столе стояла открытая бутылка воды. Дуся закрыла её и убрала в холодильник: в жару воду приятнее пить холодной. До обеда оставалось больше часа, и женщина присела на крыльцо.
Тишина летнего дня тут же окутала её. Дуся обежала взглядом крылечко с разбросанными шлёпками, надувной круг, Андрюшкин робот на столе. Это – её жизнь. В домике – самые дорогие ей люди. И даже время сейчас принадлежало ей. Во всяком случае, в ближайший час она могла заняться чем захочет, что случалось нечасто в семейной жизни. Но ведь на то он и отпуск!
Но Евдокия продолжала сидеть на крыльце.
Её обдувал тёплый крымский ветерок, унося любую пытавшуюся появиться мысль, и женщина даже не старалась её удержать.
Лето, солнце, отпуск.... У неё было всё, к чему она стремилась: любимый муж, прекрасный сын. Она отдала им всю свою жизнь, ничего себе не оставив, но не жалела об этом.
Десять лет назад она вышла замуж за любимого человека и родила от него сына. Она знала все Лёшины вкусы, интересы, привычки, научилась понимать его с полуслова или даже без слов. Когда он просил: «Дай мне…» – и запинался, задумавшись, она протягивала ему ручку. Когда он возвращался вечером с работы, Дуся с первого взгляда понимала, что сейчас нужно: обнять и спросить «как дела?» или погреть ужин, не задавая лишних вопросов. Так умеют чувствовать только по-настоящему любящие сердца.
Сама оставаясь ребенком в душе, Дуся легко находила общий язык с сыном. Им никогда не было скучно вдвоём, они всегда находили темы для разговоров и готовы были поверять другу все секреты.
А назавтра решено было всем вместе отправиться на экскурсию, чтобы познакомиться с красотами Крыма.
– Куда вы хотите поехать? – спросила женщина, сидящая в окружении экскурсионных буклетов.
Лёша вопросительно посмотрел на жену.
– В пещеры.
– Мы хотим в пещеры, – он был рад предоставить ей выбор.
Дуся заметила это и теперь испытала какое-то смутное чувство от этого открытия.
Ах, как приятно после целого дня путешествий окунуться в прохладное море! Покачаться на лёгких волнах в прозрачной голубой воде… Однако море встретило сюрпризом уставших путешественников. Вернее, нет, не так. Оно и не собиралось никому устраивать сюрпризы. Оно просто жило своей жизнью природной стихии и в тот день решило разбушеваться. Волны гребнем накатывались на берег, разбивались в белую пену и расползались по песку.
Евдокия заворожённо смотрела на волнение стихии. Она любила море, точнее даже сказать, уважала. За силу и своенравность. И каждый год с нетерпением ждала встречи с этим живым, мощным, ни от кого не зависящим существом. Море было близко Евдокии по духу. Преклоняясь перед его могуществом, она тем не менее находила с ним общий язык и старалась говорить на равных. Их отношения строились на взаимоуважении, а уважать Дусю было за что. Во-первых, она хорошо плавала, не боялась воды, но одновременно и не пыталась её покорить чем-то вроде плаванья на скорость. А во-вторых, она никогда не относилась к морю как к игрушке, никогда не играла с волнами, как другие дети в «догонят – не догонят», вообще никогда не играла в море, например, в мяч. Она считала, что море – это не какая-нибудь лужа типа дачного прудика, которую можно использовать как площадку для своих глупых развлечений. Море для Евдокии было живым существом, сильным и умным, с которым можно общаться, но общаться осторожно, продумывая каждый свой шаг, чтобы достичь взаимопонимания. И Евдокии это удавалось.
Поэтому она с вожделением вглядывалась в колышущуюся толщу воды, ходившую вверх-вниз перед её глазами, и предвкушала, как погрузится в мутноватую волну.
– М-да… Купания сегодня не получится, – сказал Лёша.
– Почему? – тут же расстроился сын.
– Видишь, какие волны? Купаться опасно.
– Но я ведь умею плавать!
– Во время шторма даже опытные пловцы могут утонуть. Бывает, что волны утаскивают человека в открытое море. Как течением.
– Ну, пап, ну, пожалуйста! Я не буду далеко заплывать!
– Нет, не сегодня. Пойдём лучше в тир постреляем? А завтра, может, море успокоится.
– Ладно, пойдём в тир, – вздохнул мальчик.
Алексей вопросительно посмотрел на жену, которая до сих пор молчала и неотрывно смотрела в морскую даль.
– Вы идите, а я вас догоню. Погуляю ещё немного.
– Дусь, волны сильные, – предостерегающе сказал Алексей.
Евдокия вскинула брови, молча, чтобы не препираться с мужем при ребёнке, мол, уж мне-то можно немного поплавать.
– Дуся, я прошу тебя, – с нажимом повторил Алексей.
Женщина молча глядела на него.
– Пожалуйста, – повторил он.
Игру в гляделки прервала жена.
– Хорошо, – вздохнула она. – Я сейчас приду.
Алексей ещё одним взглядом проверил, правильно ли он понял её согласие, и, убедившись, позвал сына.
– Дусь, тебе купить мороженое?
– Нет, спасибо, я сама хочу выбрать.
– Тогда мы пошли в тир.
Евдокия осталась на берегу. Она долго стояла, замерев на одном месте.
Она пообещала мужу не купаться в шторм, хотя сама не считала это слишком опасным. Её манила мутная, зеленовато-жёлтая глубина.
Но она не хотела, чтобы муж волновался. Она любила его и готова была уступить, тем более в такой мелочи.
«Странно!» – сама себе удивилась она. С каких это пор она стала подчиняться чужим желаниям? Евдокия так и не вспомнила, когда это произошло. Удивилась она и тому, как легко далось ей это согласие. Что ей мешало сделать так, как она считает нужным? Кто бы мог не позволить ей этого? Муж? Конечно, нет! Никто и ничто на свете не могло остановить Дусю, если она хотела добиться своего!
Но в том-то была и загвоздка, что её целью не было поступить по-своему. Она добровольно уступала мужу. «Странно!» – снова подумала Дуся.
Море колыхалось, поднималось и опускалось, поглядывая на женщину на берегу. Евдокия собралась с духом и ответила ему взглядом, хотя ей было стыдно.
– Прости, – тихо сказала она и, развернувшись, пошла прочь от берега.
Метро
Вагон метро мерно покачивался. Люди в вагоне сидели, читали книги, разгадывали сканворды, тыкались в телефоны, спали в наушниках или без, порой заваливаясь на плечо соседа, но каждый раз в последний момент выпрямляясь, так и не упав. А некоторые стояли, держась за поручни, потому что им не хватило места или потому что на следующей станции нужно было выходить.