Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

– Не-е-е-е-ет, что ты. Я не сплю! Как дела?

Никогда не могла этого понять – чем бодрее я отвечаю, тем быстрее собеседник вычисляет, что он меня разбудил.

– Ясно, спишь. Вставай и иди скорей сюда. Ретроспектива уже началась!

– О господи…

Я мысленно заметалась. Точно! Ретроспектива же. Не хватало пропустить еще одну встречу с куратором.

– А… м-м-м… что… где это?

– На втором этаже.

– В смысле, куда надо ехать? Пришли мне адрес или что…

– Да в нашей гостинице, в галерее на втором этаже! Я сейчас поднимусь за тобой.

Я едва успела кое-как почистить зубы, напялить джинсы и футболку, как она появилась на пороге моей студии. Принцесса выглядела так, будто готовилась к этой встрече две недели, а я выглядела, как человек со следами подушки на лице.

* * *

В галерее на втором этаже, где, как выяснилось, проводились все местные мероприятия, было темно и шел фильм. Мистер Ын сидел за столиком с проектором, скрестив руки на груди и втянув голову в жабо из подбородков. Я виновато улыбнулась и помахала ему, стараясь вложить в этот жест долгие объяснения про злополучную дверь в прачечной, глубокие сожаления о пропущенном ужине и искренние извинения за опоздание. Мистер Ын кивнул, словно все понял, но не одобрил.

Зал был полон. Люди сидели небольшими группами за столиками с угощениями и бокалами. За одним из столиков я узнала наших и двинулась к нему, но Принцесса взяла меня за руку и отвела к рядам «на галерке». Два стула с краю были свободны. На одном из них Принцесса оставила свой айфон, а на другом…

кофе из Старбакс! Спросонья я не поверила своим глазам. Я все еще не привыкла к тому, что кофе – не китайский напиток и не продается на каждом углу, как обычно. А тут – целый огромный Старбакс с моим именем на стакане.

– О-о-о-о… – сказала я. – Ты святая!

– Ты такая европейка, – усмехнулась Принцесса, явно довольная собой.

Я сделала несколько глотков. Внешний мир стал просыпаться вместе со мной и обрастать деталями: Стив снял руку с плеча Минни Маус, откинулся на стуле за ее спиной и пристально смотрел в нашу сторону. Хесус и Леон сидели по обе руки от галеристки с «розового» мероприятия, поочередно нашептывая ей что-то в отягощенные огромными серьгами уши. На сей раз она пришла без Уорхола. За козырным столиком, расположенном ближе всего к экрану, на мягких диванах сидели, вероятно, VIP-персоны и личные друзья куратора. Они пристально смотрели на экран, втянув головы в плечи, как нахохлившиеся грифы, и, казалось, проникали в суть китайского современного искусства кому-то назло.

Я тоже желала проникнуть в суть и сосредоточилась. На экране художник остервенело швырял кота по комнате. Согласно скупому закадровому комментарию, искусство называлось «Метание кота» и длилось сорок пять минут. Сокращенная нарезка кадров отличалась только состоянием кота. В начале он был рыжим, но по мере того, как художник продолжал неистово лупить им по залитым кровью полу и стенам, кот превращался в фарш. Видео называлось «Я ничего не прошу», указывалось на финальном кадре с копирайтом.

– Лучше бы попросил, – прошептала Принцесса.

Я подавлено молчала.

Затем на экране появился ухоженный и изрядно повзрослевший автор «Метания кота». Он сидел на диване в расслабленной позе, закинув ногу на ногу, курил и внимал вопросу женщины по другую сторону камеры:

– В интервью вы давали три разных объяснения этому проекту. Однажды вы сказали, что вам просто стало скучно и вы спонтанно пошли на рынок и купили кота. В другой раз – что планировали эту работу год и не несете ответственности за смерть кота. А в третий раз сказали, что в этот день вы чувствовали острое сексуальное возбуждение и хотели выпустить напряжение… Поэтому пошли на рынок и купили кота… И… Я не уверена… Хотите рассказать об этом? Эм-м-м…

Художник дослушал вопрос, как замедляющуюся пластинку, пока собеседница окончательно не потерялась, затем посмотрел в потолок, будто там написаны подсказки про кота, и сказал: «Важно не то, что я говорю, а то, в каком расположении духа я это делаю. Когда я думаю о том, в каком состоянии я создавал котобросательный перфоманс, то чувствую, что был искренним во всех трех утверждениях. Для меня это целостный процесс. Объективно говоря, я действительно потратил на эту работу много времени… – он говорил спокойно, не стесняясь задумчивых пауз и помогая себе руками, словно вытаскивал слова изо рта. – Люди игнорируют контекст. Представьте, что вам двадцать лет в ту эпоху, на стыке веков… У вас ни денег, ни возможностей, ни места для занятий искусством. Сейчас я создаю работы ежедневно, но в то богемное время требовалось много времени и усилий, чтобы создать хоть одну. Это действительно заняло полтора, а может, два года… Надо было собрать друзей, чтобы снимали фото и видео, найти место…»

Я покосилась на публику – оценить, насколько ее впечатлил масштаб усилий, но все нацепили покерные лица.

«…Когда я закончил работу, меня немного трясло… – продолжал тем временем художник, поправляя очки. – Знаете, молодые художники не воплощают проекты. Они только говорят о том, что хотели бы сделать. Мол, я хочу сделать вот такое… И все вокруг – о да, о это так дерзко! А я взял и сделал. И даже сегодня эта работа содержит много важных для меня качеств: прямота, сексуальный подтекст, мощь и притягательность. Эти черты присущи моим работам по сей день…»

Интервьюера почему-то удовлетворил этот ответ, и она перешла к следующему проекту. Последовал отрывок из видео, в котором художник дрочил собаке, перекрашенной в панду.

– Что вдохновило вас на эту работу? – спросил все тот же робкий женский голос.

Художник слегка улыбнулся и посмотрел вдаль, подернутую воспоминаниями:

– Однажды я увидел по телеку женщину, которая одела свою собаку в костюм панды. И я подумал… а как я могу превратить это в искусство?! И вот мы собрались – нас было несколько в этом проекте, человек пять – и попытались воссоздать атмосферу японского порно, на котором все мы выросли. Если вы посмотрите фильмы того времени… Несколько мужчин в комнате, у всех хорошее настроение… Это очень хорошая атмосфера…

– М-м-м… А когда вы помогали собаке эякулировать, было ли это насилием? Чувствовал ли пес себя использованным? Оскорбленным?

– Оскорбленным? Нет! – удивился художник. – Он чувствовал себя счастливым!

Я снова покосилась на публику. У всех были задумчивые, одухотворенные лица. Гости улыбались, перешептывались, отпивали из бокалов. Леон буквально впился в ухо галеристке, та тихо смеялась. В общем, люди вели себя так, будто все идет как надо. Не то чтобы я ожидала обнаружить в зале защитников прав животных, но, признаться, меня сильно озадачивало само интервью. Либо окружающие уже владели эзотерическим знанием о природе совриска и подоплека этих диких выходок была им ясна даже из невразумительных вопросов и ответов, либо все, как и я, притворялись, что происходящее имеет смысл.

Тем временем на экране художник с соратниками в горном снаряжении отпиливал пик Эвереста. Объяснял он свои действия так: «Это самая высокая гора, предмет нашей гордости. Мы хотели узнать, пострадает ли гордость, если его спилить? Также горный пик представляет собой ложное чувство постоянства, но в жизни нельзя ни на что опереться. И поэтому мы хотели его разрушить».

«Команда смертельно устала, – с коммунистическим задором комментировал закадровый голос утомительные действия людей в вихре распиливаемого льда, – но тяжкий труд в условиях огромной высоты не сломил их воли и решимости спилить вершину горы!» В конце концов отпиленный горный пик поселился в стеклянном шкафу на биеннале, лишая посетителей гордости и уверенности в завтрашнем дне. Ну, тут хотя бы все ясно. Очередное проклятие.

Художник исполнил еще много «насмешливых, парадоксальных и дерзких» проектов, прежде чем остепенился и совершил квантовый скачок из вздорного шута прямо в генеральные директора компании по производству современного искусства в фабричных объемах. Теперь он производил степенное и масштабное искусство, не лишенное красоты, вкуса и остроумия, и невольно возникал вопрос… Вернее, ответ на вопрос «Как становятся большим и признанным современным художником?» Например, так. Путь не близок, и куда бы ты ни шел, всюду за тобой клочьями волочится призрак истерзанного кота.

– Мы можем уйти? – спросила я у Принцессы. Она переписывалась с кем-то в вичате на китайском и не выглядела слишком увлеченной происходящим в зале.

– Нет. Мистер Ын показывает некоторые перфомансы из личной коллекции. Было бы невежливым уйти посредине того, как он демонстрирует нам свою страсть… Тебе плохо?

– Я в порядке.

Я не была в порядке. Я чувствовала, что происходит какое-то мощное крушение. Будто внутри разбилось что-то огромное и хрустальное, но мне об этом не сообщили. Неведомая внутренняя поломка обесточила все мысли, кроме кота, который бился в моем мозгу, как неупокоенная душа. Я же хотела знать, как живут свободные художники? Но нет, это просто случайная судьба одного человека (и кота), ничего не значит. Или значит? Насколько это типично? В любом случае, разум отказывался обрабатывать эту информацию. Верным признаком этого была внезапная сонливость, моя типичная реакция: «в любой непонятной ситуации ложитесь спать». Я допила забытый кофе и без единой мысли уставилась на экран.

* * *

С момента приезда в Шанхай мне не снилось ни одного сна. Это потому что все они происходили наяву. Ретроспектива китайского совриска тоже выглядела так, будто сон и явь поменялись местами. Куратор ставил все новые и новые ролики, сопровождая их скупым фактами (название, автор, год создания) и кратким артспиком. Мне снилось, как:

Разные люди говорят в камеру «Я умру» («экзистенциальный комментарий о благородстве человеческого сознания» – прокомментировал мистер Ын).

Голый художник катается на велосипеде по дну маленького бассейна. Велосипед оборудован седлом и лошадиной головой.

Женщина в метро обдирает губы на протяжении двадцати минут.

Игрушечные пингвины бесконечно поднимаются по ступенькам и съезжают с горки.

Человек почесывается. Искусство называется «Сомнительное удовольствие».

Художник рисует метлой и голой женщиной («рассматривает полотно как место суровой абстрактной драмы»).

Люди смотрят и фотографируют, как за оградкой спариваются две племенные свиньи: мужская особь расписана английскими словами, а женская – китайскими иероглифами («притча о культурном осеменении»).

Художник щупает сырое мясо («являет косной общественности откровенную икону чувственности»).

Художник устраивает взрывы. Черные клубы дыма называются «эфемерной скульптурой».