Люди искусства

Ходили слухи, что большой почитательницей творчества Лермонтова была императрица Александра Федоровна, которая и заступалась за него бесконечно перед августейшим супругом. Очень может быть, потому что наказание, которое понес поэт, совершенно не соответствует его проступку. За призыв к свержению трона можно было угодить в Сибирь лет эдак на десять.

Поэт отблагодарил свою высокую покровительницу по-своему: на новогоднем бале-маскараде позволил себе дерзкую выходку против императрицы и ее придворной дамы. Он «не узнал» высокую персону и обошелся с ней едва ли не как с дамой полусвета. Так нарушать этикет не дозволялось никому.

Удивительно, но Лермонтову и это сошло с рук Поэт по-прежнему посещал великосветские гостиные, писал стихи, публиковал их, в свойственной ему язвительно-мрачной манере волочился за хорошенькими женщинами…

Два года Лермонтов жил в Петербурге весьма насыщенной светской жизнью – посещал литературные салоны семьи Карамзиных, В. Одоевского, бывал на балах и приемах у аристократии и непрестанно сетовал на то, что «…высший свет становится мне более чем несносным, потому что нигде ведь нет столько низкого и смешного, как там», – писал он одной из московских знакомых.

Собственно, можно об этом и не рассказывать, достаточно перечитать повесть Лермонтова «Герой нашего времени». Автор себе нисколько не польстил, во всяком случае, симпатии его лирический герой мог вызвать только у экзальтированных барышень.

В одной светских гостиных, у графини де Лаваль, два месяца спустя после происшествия на балу-маскараде произошла ссора Лермонтова с Эрнестом де Барантом, сыном французского посланника в России. Де Барант обвинил Лермонтова в том, что он дурно отозвался о нем в беседе с одной знакомой им обоим особой и что он занимается распространением сплетен.

– Ваше поведение смешно и дерзко, господин де Барант, – холодно отозвался Лермонтов.

– Во Франции я бы знал, как обойтись с вами после таких слов! – вскипел де Барант.

– С чего вы взяли, что в России иные понятия о чести, и что мы позволяем себя оскорблять? – отпарировал Лермонтов.

– Сударь, вы мне ответите за эти слова!

– С превеликим удовольствием.

– Я вас вызываю!

– Выбор оружия за вами.

Француз выбрал шпаги, но затем было решено драться на них до первой крови, а затем стреляться. Дуэль произошла 18 февраля 1840 года в полдень за Черной Речкой (!).

Только чудом жизнь Лермонтова не оборвалась, иначе можно себе представить, как это подали бы «патриоты»: французы злонамеренно и безнаказанно убивают цвет русской поэзии!

Увы, Лермонтов был весьма неважным фехтовальщиком (в отличие, кстати, от Пушкина). При первом же выпаде клинок его шпаги переломился, а искусно владевший этим оружием де Барант поскользнулся и лишь слегка задел грудь своего противника по касательной.

С пистолетами вышло не лучше. Стрелявший первым де Барант промахнулся, а Лермонтов выстрелил в воздух. Чем дело и завершилось… казалось бы. Противники пожали друг другу руки и вполне мирно разъехались.

Надо сказать, что Николай I вообще относился к дуэлям с отвращением. Как только о поединке стало известно, Лермонтов был арестован и посажен в Арсенальную гауптвахту. Де Барант вскоре покинул Россию и вернулся во Францию. А Лермонтов вторично отправился в ссылку на Кавказ. Чин поручика ему сохранили, но определили в действующую армию.

Лермонтов оказался храбрым офицером, командование представляло его к золотой сабле, дважды – к ордену, но Николай I все представления отклонил. По-видимому, считал, что поэт еще не до конца искупил свою вину, а может быть, просто не мог справиться с личной неприязнью. В конце концов, император был только человеком и ничто человеческое не было ему чуждо.

Одно только очевидно: не было никакого высочайшего повеления «организовать» очередную дуэль, чтобы погубить поэта. Не было никакого «второго стрелка в кустах», как бы ни старались это доказать некоторые биографы Лермонтова, чрезмерно увлекавшиеся криминалистикой. Был молодой человек с очень непростым характером, тяжело переживавший отказ государя признать его военные заслуги. И из-за этого цеплявшегося к самому ничтожному поводу для выплеска своего недовольства. Не было бы Мартынова – подвернулся бы другой, вопрос времени.

Немногие его друзья предвидели это. 20 мая 1840 года А. С. Хомяков пророчески писал Н. М. Языкову:

«А вот еще жалко: Лермонтов отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь, не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт, и как прозатор».

Тем не менее, в январе следующего года Лермонтову удалось выхлопотать себе трехмесячный отпуск и разрешение провести его в Петербурге. Казалось бы, гроза прошла стороной: в столице образованные люди зачитывались «Героем нашего времени», весь тираж повести был почти мгновенно раскуплен, дамы и девицы упивались стихотворениями «русского Байрона»…

Графиня Ростопчина впоследствии вспоминала:

«Три-четыре месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как полагаю, самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа проснулось в нем опять в этой дружественной обстановке; он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе, благодаря его неисчерпаемой веселости».

Лермонтов, окончательно решившийся покончить с военной службой и заняться изданием журнала, подал «на высочайшее имя» прошение об отставке. Вдохновляло его и то, что отпуск продлили еще на месяц: он полагал, что коли дают отсрочку, так и отставку примут. А чтобы окончательно убедиться в своем безоблачном будущем, отправился… к той же гадалке, которая предсказала Пушкину «смерть от белого человека».

Задав ей вопрос, останется ли он в Петербурге, Лермонтов услышал:

– В Петербурге тебе вообще больше не бывать, не бывать и отставки от службы, а ожидает тебя другая отставка, после коей уж ни о чем просить не станешь.

И буквально на следующий день пришло предписание о возвращении на Кавказ.

Прощальный вечер проходил в доме Карамзиных, и все присутствовавшие утверждали, что Лермонтов был очень грустен, задумчив и беспрестанно говорил о неминуемой близкой смерти.

Это не помешало ему, впрочем, перед отъездом написать восемь (!) чрезвычайно язвительных стихов в адрес графа Бенкендорфа, как он полагал – его главного недоброжелателя. Не самый разумный поступок для офицера, должна заметить. Граф отреагировал, как бы сейчас сказали, «адекватно»: секретным приказом запретил Лермонтова допускать к собственно военным действиям. Карьеру в армии можно было считать законченной.

На Кавказ, впрочем, поэт не слишком торопился: по дороге туда заехал в Москву, где провел несколько недель, посещая родных и друзей. В кругу молодежи в ресторане встретил его тогда и немецкий поэт Фридрих Боденштедт – впоследствии лучший переводчик на немецкий Пушкина, Лермонтова, Тургенева.

Боденштедт оставил любопытные воспоминания о своих московских встречах с Лермонтовым.

«…Мы были уже за шампанским. Снежная пена лилась через край стаканов, и через край лились из уст моих собеседников то плохие, то меткие остроты.

– А! Михаил Юрьевич! – вскричали двое-трое из моих собеседников при виде только что вошедшего молодого офицера.

Он приветствовал их коротким «здравствуйте», слегка потрепал Олсуфьева по плечу и обратился к князю (А. И. Васильчикову) со словами:

– Ну, как поживаешь, умник?

У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и замечательная гибкость движений. Гладкие, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей на красиво очерченных губах молодого человека.

Одет он был не в парадную форму; на шее небрежно повязан черный платок; военный сюртук не нов и не до верху застегнут, и из-под него виднелось ослепительной свежести белье. Эполет на нем не было.

Во время обеда я заметил, что Лермонтов не прятал под стол своих нежных, выхоленных рук. Отведав нескольких кушаний и осушив два стакана вина, он сделался очень разговорчив и, надо полагать, много острил, так как слова его были несколько раз прерываемы громким хохотом.

К сожалению, для меня его остроты оставались непонятными, так как он нарочно говорил по-русски и к тому же чрезвычайно скоро, а я в то время недостаточно хорошо понимал русский язык, чтобы следить за разговором.

Я заметил только, что остроты его часто переходили в личности; но, получив раза два меткий отпор от Олсуфьева, он счел за лучшее упражняться только над молодым князем.

Некоторое время тот добродушно переносил шпильки Лермонтова; но наконец и ему уже стало невмочь, и он с достоинством умерил его пыл, показав, что при всей ограниченности ума, сердце у него там же, где и у других людей.

Я уже знал и любил тогда Лермонтова по собранию его стихотворений, вышедшему в 1840 году, но в этот вечер он произвел на меня столь невыгодное впечатление, что у меня пропала всякая охота поближе сойтись с ним. Весь разговор, с самого его прихода, звенел у меня в ушах, как будто кто-нибудь скреб по стеклу…»

До Кавказа Лермонтов в компании со своим родственником Александром Столыпиным добирались долго – дороги были, мягко говоря, скверные. Едва приехав в Ставрополь, Лермонтов тут же испросил у начальства разрешения задержаться там «на несколько дней». А за это время успел загореться новой идеей: ехать не в Темир-Хан-Шуру (теперь – город Буйнакск), где находился его полк, а в Пятигорск.

Почему? Однозначного ответа на этот вопрос не существует. Не из-за того же, в конце концов, что случайный попутчик, оказавшийся вместе с ними на станции в крепости Георгиевская, превозносил прелести жизни в курортном Пятигорске, противопоставляя им трудности и опасности боевой жизни? Как будто Лермонтов сам этого не знал! И тем не менее…

Столыпин колебался: у них были и подорожная, и достаточно строгая инструкция, согласно которой Лермонтов должен был как можно скорее явиться в отряд. Поэт решил задачу очень просто – бросил монетку. Орел – ехать в отряд, решка – в Пятигорск. Полтинник упал решкою вверх…

Столыпин и Лермонтов прибыли в Пятигорск 13 мая 1841 года и прожили там два месяца до роковой дуэли Лермонтова с Мартыновым. А как же приказ явиться в полк, спросите вы. А очень просто: Лермонтов попросил разрешение остаться в Пятигорске до полного излечения от лихорадки и без особых проблем его получил.

Самодурство самодержавия – иначе не скажешь. Специально все подстроили, чтобы погубить молодого, талантливого поэта.

Дальнейшее хорошо известно. В Пятигорске как раз в это время находился отставной майор Мартынов, однокашник Лермонтова по военной школе. Они возобновили старое знакомство, хотя Николай Мартынов прекрасно помнил насмешки и колкости, которыми осыпал его Лермонтов в прежние времена. Осыпал, надо сказать, незаслуженно: Мартынов признавал поэтический и художественный талант Лермонтова и ничем не задевал его самолюбия.