Чушь собачья

– Уже копаются, – сказала я. – Наверное, и прокуратура подключится. Уже спрашивали, какими видами оружия Виктор владеет.

– Какой ужас! – прошептала Марина, прижимая ладони к щекам. – Неужели они решили, что он – убийца?

– Вот это уж чистой воды чепуха! – уверенно заявил Кряжимский. – Видимо, следствие пока пребывает в некоторой растерянности и прощупывает все возможные варианты. А этих вариантов у них, скорее всего, совсем немного. Насколько я понимаю, Гаврилов жил здесь затворником и в контакт практически ни с кем не входил, если не считать соседей по даче и опять же нашей газеты. Но мы ведь многого о нем не знаем – что это за человек, зачем он сюда приехал, как договорился с хозяином дачи. А я подозреваю, что именно эти вопросы и являются основополагающими в этом деле. У меня предчувствие, что собачья история здесь вообще ни при чем, и если следствие пойдет по этому пути, то неизбежно зайдет в тупик.

– Что-то я вас не совсем понимаю, Сергей Иванович, – сказала я. – Сначала вы сказали, что между статьей и убийством наверняка есть связь, а теперь утверждаете совершенно обратное.

– Я ничего не утверждаю, Оленька, – мирно возразил Кряжимский. – Во-первых, я только лишь предполагаю, а во-вторых, тут нет никакого противоречия. Между статьей в газете и убийством связь есть, а между собакой и убийством ее нет. Собака не явилась мотивом убийства – я в это поверить не могу. Конечно, мы не знаем всех обстоятельств, но все равно такой вариант мне представляется маловероятным.

– Тогда что же? – спросила я. – Статья-то была о собаке! Вернее, о собаках…

– Позволю себе предположить, что статья могла быть о чем угодно, – сказал Кряжимский. – Решающим фактором здесь была фотография Гаврилова и его координаты, так я считаю. Кто-то искал этого человека, прочел газету, и вот, пожалуйста…

– То есть причины насильственной смерти, по вашему мнению, следует искать в прошлом этого человека?

– Мне кажется, это логично, – заметил Кряжимский.

– Но ведь Гаврилов не очень-то скрывался, – сказала я. – Нельзя сказать, что он вел себя тихо и осмотрительно. И потом, он предъявлял документы участковому. Если бы он числился в розыске, наверное, милиционер что-либо заподозрил бы…

– А почему вы решили, что Гаврилов числился в розыске? – возразил Кряжимский. – Совсем не обязательно. А если предположить, что скрывался он вовсе не от правосудия? Кстати, именно скрывался – я настаиваю на этом. Он практически не покидал своего убежища, не водил ни с кем компанию и пресекал все попытки контакта.

– М-м… пожалуй, в этом есть какое-то зерно, – задумчиво сказала я, вспоминая, каким показался мне Гаврилов при нашей короткой встрече. – Вы не собираетесь поделиться своими размышлениями с нашим гостем, Сергей Иванович?

– Не знаю, нуждается ли он в моих размышлениях, – скромно ответил Кряжимский. – Полагаю, он и сам неизбежно придет к подобным выводам, когда изучит все обстоятельства дела. Ведь он профессионал, и к его услугам вся правоохранительная машина, так сказать. Наши с вами возможности ограничены. Нужно искать того, кому было выгодно это преступление, а этот человек может находиться сейчас за сотни километров отсюда.

– Боюсь, что следствие предпочтет искать этого человека где-нибудь поближе. В разговоре, например, всплыла фамилия Токмакова.

Лицо Кряжимского сделалось озабоченным.

– В самом деле? – сказал он. – Тогда мои выводы тем более не устроят следствие. Нет, вы знаете, в данном случае я не рискну давать никаких советов – слишком ограниченная информация, которой мы располагаем. Пусть решают профессионалы.

– Однако хорошо мы будем выглядеть, если, взявшись помочь Токмакову, невольно подложим ему свинью! – заметила я.

– Ну, все это пока вилами на воде писано! – не слишком уверенно высказался Кряжимский.

Наше обсуждение было прервано появлением Полянского, который вышел из кабинета, помахивая своей сумочкой. На губах его бродила снисходительная улыбка. За ним шел Виктор, глядя в спину следователю довольно-таки скептическим взглядом. Полянский быстро оглядел нас всех и сказал:

– Ну что ж, нашей беседой я в каком-то смысле доволен. Благодарю за помощь. Возможно, мне еще понадобится с вами встретиться, так что, Ольга Юрьевна, не откажите в любезности, в случае чего, прибыть к нам. А теперь разрешите откланяться, меня ждут дела!

И он покинул наш офис, окончательно похоронив надежды Марины на общение с интересным мужчиной.

Едва он вышел, как Виктор довольно кисло сообщил:

– Меня расспрашивали, как я умею обращаться с ножом.

– Выходит, Гаврилова зарезали? – растерянно спросила я неизвестно кого.

Не говоря больше ни слова, я направилась к телефону и набрала домашний номер Токмаковых. Трубку сняли почти мгновенно, и я услышала испуганный, почти плачущий голос Любови Георгиевны.

– Здравствуйте, – сказала я. – Это Бойкова из «Свидетеля». Любовь Георгиевна, что случилось? У вас неприятности? К нам сейчас приходил следователь…

– Ольга Юрьевна, дорогая! – простонала Токмакова. – Это ужасно! Мне кажется, я схожу с ума! Что мне делать? Вы представляете, Валерия Сергеевича арестовали! Подумать только – его обвиняют в убийстве!

Глава 4

Плотно задернутые шторы на окнах, траурное одеяние хозяйки, ее заплаканное лицо невольно наводили на мысль, что в доме покойник. Хотя я точно знала, что это не так, мне все равно стало не по себе, когда мы с Любовью Георгиевной уединились в сумрачной гостиной. На мой взгляд, не стоило впадать в столь мрачное уныние, когда речь шла всего лишь об аресте. Вещь, конечно, неприятная, но далеко не смертельная. Однако Любовь Георгиевна, как это свойственно тонким натурам, воспринимала ситуацию так, будто проводила мужа в последний путь. К счастью, она не считала меня виновницей этой драмы, иначе вряд ли наша встреча могла бы состояться. Пожалуй, даже наоборот – Токмакова смотрела на меня с какой-то затаенной надеждой, словно я была единственным человеком, который знает, как вызволить из тюрьмы ее мужа и прекратить этот кошмар.

Я вовсе не была уверена в своем могуществе, но на всякий случай держалась уверенно и решительно. Ничего конкретного я пока не планировала, но одно было ясно: мне придется вмешаться в это дело, чтобы не чувствовать себя виноватой перед человеком, который обратился ко мне за помощью и именно с этой помощью попал в передрягу. Даже если Токмаков действительно виновен – мой долг по возможности облегчить его участь.

Любовь Георгиевна не торопилась начинать разговор, она была слишком растеряна. Вытирая глаза промокшим платком, она нервно затягивалась сигаретой, которая явно была в это утро не первой: пепельница на столе была полна окурков.

Ожидая, пока хозяйка соберется с силами, я, деликатно отвернувшись, рассматривала комнату. Как и следовало ожидать, некий богемный дух присутствовал в жилище Токмаковых. Гостиная была обставлена современной удобной мебелью, но здесь были и изысканные антикварные вещи: несколько бронзовых подсвечников на стенах, китайская напольная ваза из тонкого фарфора и резной столик, за которым мы сидели. Также я обнаружила несколько картин, написанных маслом, – скорее всего, руки местных мастеров, – театральную афишу спектакля «Мастер и Маргарита» и еще огромную хрустальную люстру у себя над головой, многочисленные подвески которой начинали тонко и неумолчно звенеть, как только за стенами дома прокатывался по рельсам очередной трамвай.

– Господи! Ольга Юрьевна, дорогая, простите меня! – неожиданно сказала плачущим голосом Токмакова. – Я совсем сама не своя сегодня. Даже не предложила вам ничего! Может быть, выпьете кофе, чаю?

– Пожалуйста, не волнуйтесь! – сказала я. – Мне ничего не нужно. Если разрешите, я тоже закурю, и давайте поговорим о деле. Время дорого.

– Да-да, конечно, курите! – засуетилась Токмакова, придвигая ко мне поближе пачку «Мальборо», настольную зажигалку и пепельницу.

– Спасибо, у меня свои, – возразила я, доставая из сумочки пачку сигарет.

Закурив, я вопросительно посмотрела на Любовь Георгиевну. Ее большие пронзительные глаза были полны муки. Принужденно улыбаясь и нервно ломая пальцы, она потерянно спросила:

– С чего же начать? Даже не знаю… У меня все путается в голове.

– Начните с того момента, как мы с вами расстались, – предложила я. – Ведь мы с тех пор больше не виделись. К сожалению! Может быть, если бы мы хотя бы созвонились в эти дни, все было бы совсем по-другому.

– Да-да, наверное! – жалобно произнесла Любовь Георгиевна. – Наверное, этого бы не случилось. Однако что же было в этот период? Я совершенно ничего не могу вспомнить! А знаете, ничего выдающегося, кажется, и не было. Я как раз закончила статью для одного московского журнала. Валерий Сергеевич был занят в спектакле, на даче мы не были ни разу… Потом вышла газета с вашей статьей. И вы знаете, – она немного оживилась, – она мне понравилась! Очень острая статья. И проблема обозначена совершенно четко и недвусмысленно. Наверное, на эту публикацию откликнутся многие. Правда, Валерий Сергеевич отреагировал со свойственным мужчинам пессимизмом – сказал что-то в том смысле, что слова теперь ни на кого не действуют. Но я все-таки думаю, что он не прав.

Тут она замолчала, болезненно сморщившись и прижав ко лбу тонкие белые пальцы. Потом лицо ее просветлело.

– Потеряла нить, извините! – сказала затем Любовь Георгиевна. – Итак, вышла газета, а на следующий день Валера был свободен, и мы решили все-таки съездить на дачу – посмотреть, что и как, да и отдохнуть заодно. Валера еще шутил, что, если собака опять нападет на нас, мы почитаем вслух газету. Вот и сглазил!

Любовь Георгиевна внезапно и обильно прослезилась, и мне пришлось некоторое время ее успокаивать, прежде чем она сумела продолжить свой рассказ. Наконец слезы высохли, и Токмакова, снова извинившись, заговорила:

– Конечно, Валерия Сергеевича можно осуждать. Наверное, стоило бы вести себя в той обстановке иначе, но, в конце концов, мы такие же граждане и имеем равные права, – она умоляюще посмотрела на меня, словно упрашивая хранить страшную тайну. – Валерий Сергеевич вечером немного выпил, чтобы расслабиться, снять стресс. Увы, актеры далеко не безгрешны! Но если бы люди знали, как тяжело это – постоянно менять обличье, рвать душу перед зрителем! Ведь артист проживает не одну жизнь, как мы с вами, он проживает десятки, сотни жизней!.. Но я, кажется, отвлеклась…

Она немного помолчала, потом обреченно махнула рукой.

– Я, собственно, не одобряю этого, но что поделать?.. Поздно что-то менять, верно? В общем, до дачи мы добрались без приключений. Я немного повозилась в саду… Дело шло к вечеру. И тут Валерию Сергеевичу пришло в голову сходить в магазин! Ну, вы меня понимаете… Я не могла отпустить его одного. Мы пошли вдвоем. Кстати, до сих пор наш агрессивный сосед не подавал никаких признаков жизни, и мы как-то совсем позабыли о его существовании. Он напомнил о себе, когда мы уже возвращались обратно. Разумеется, он был со своим ужасным псом. А дорожки между дачами вы сами видели какие. Разойтись просто невозможно.

– Собака опять набросилась на вас? – с тревогой спросила я.

– Она сделала такую попытку, – кивнула Любовь Георгиевна. – Но, знаете, муж был настроен весьма решительно и к тому же был в некоторой эйфории. Он подобрал с земли палку и весьма чувствительно огрел пса. Тот вынужден был отступить.

Зато его хозяин стал проявлять активность. Он был, как всегда, то ли пьян, то ли с похмелья и очень зол. Он пригрозил мужу, что за собаку голову ему оторвет. К сожалению, Валера ответил ему тем же. Они начали переругиваться и выкрикивать ужасные угрозы. Сцена была безобразная. Представьте, два здоровых мужика кроют друг друга матом, размахивают руками, собака оглушительно лает. Подозреваю, что смотреть на нас сбежалась вся округа. И тут муж совершенно неосторожно пообещал этому типу убить его. Да-да, прямо так и сказал! Это он-то, который даже мухи не обидит! Но слово – не воробей… С этой дурацкой палкой он готов был немедленно броситься в драку – я его еле удержала. В общем, кое-как мне удалось их развести. Гаврилов с собакой отправился дальше, а мы вернулись на дачу. Муж был очень возбужден и никак не мог успокоиться. Но я прошу вас мне поверить – к тому, что произошло дальше, он не имеет ни малейшего отношения! Всю ночь он был у меня на глазах. Он опять выпил и, извините, отключился. Проспал всю ночь на диване, не раздеваясь, и ни на секунду не отлучался. Вы мне не верите?