Ошибка природы (сборник)

Я в свою очередь уставилась на него.

Дело не в том, что его уши торчали, как у слоненка, а глаза были безупречно изумрудного цвета. Это еще можно перенести!

Но вот волосы у него…

Я вздохнула. Парень этот был моим товарищем по несчастью. Поскольку волосы у него были точно такими же спело-морковными, как и мои!

Глава 5

Я сидела и наблюдала, как Лариков злится. Увесистый том Шекспира, пристроившийся на моих коленях, так и норовил сам шлепнуть моего босса по голове.

Босс пыхтел так, словно это он провел ночь в ментуре, терпеливо отвечая, как партизан, что в подвал мы с девочками забежали случайно, потому как репетировали сцену для драматического спектакля. «Дети подземелья» называется. Конечно, рыжий, как солнце, Ванцов нашим рассказам не очень-то поверил, и вызволять нас пришлось Ларикову.

Лариков после этого не желал разговаривать со мной, а только разгуливал по комнате с видом оскорбленной нравственности и, как статуя Свободы, иногда застывал в отдалении, с укоризненно поднятым вверх указательным пальцем.

Я так и не смогла понять смысл этого жеста, как ни силилась – то ли Лариков Небеса призывал в немые свидетели моего безобразного поведения, то ли намекал на расплату, грядущую оттуда, за то, что лезу не в свои дела.

Девиц я оставила на мамашино попечение – она даже ухитрилась запустить их в ванную, а на мой суровый намек, что это – важные свидетели преступления и я должна беречь их как зеницу ока, мама моя недоверчиво хмыкнула и сообщила, что я сама бессовестная девица, болтающаяся ночами по злачным местам, и она не позволит мне дурно воздействовать на податливые детские души.

Надо отдать должное девицам, они старались изо всех сил. Лишь бы не попасть в руки детдомовских теток!

Маринка, отчаянно гнусавя, даже попыталась воспроизвести «романсу» Офелии. Вышло у нее трогательно, почти слеза прошибла.

Конечно, Ванцов-то догадался, что девчушки мои – беглянки, и пытался воздействовать на них, но я вступилась. Ванцов попытался воздействовать и на меня.

– Вы понимаете, милая девушка, чем кончат эти создания, оставшись на улице?

Он смотрел на меня своими зелеными глазами и хлопал светлыми ресницами. Как у всех нас, рыжих бедолаг, ресницы у него были очень длинные и очень пушистые, но абсолютно незаметные из-за своего светло-каштанового цвета.

– А вы понимаете, что, если сейчас вы отправите их назад, они снова убегут и окажутся в месте, куда более отдаленном от нас? – так же сухо вопросом на вопрос ответила я.

Он вздохнул.

– И что прикажете делать?

– Найти нормальный детский дом, – сказала я. – Где детей не лупят за то, что они стащили кусок хлеба. Не унижают, если они не подчиняются… Дом, где можно просто жить. А пока пусть живут у меня. Это все-таки лучше, чем в подвале.

– Вы сумасшедшая? – с интересом спросил он.

– Может быть, – кивнула я.

– Найдите мне убедительный довод, почему их нельзя отправить в детский дом, и я пойду навстречу вашему безумию, – подумав, обрадовался он.

– Они, между прочим, были свидетелями преступления, – заметила я. – В Штатах, например, вообще существует программа охраны свидетелей. От меня они не сбегут. И пока они у меня, они под надежной охраной…

– Вашей? – он откинулся на спинку стула и постукивал карандашом по краю стола, насмешливо рассматривая меня сквозь частокол полуопущенных ресниц.

– Не только моей, но и вашей, – спокойно ответила я.

Если бы он не был таким же рыжим, как я, влепила бы ему по первое число.

Но солидарность рыжих не давала мне права это сделать. Я относилась к нему, как к брату. Вредному, занудному, и все-таки – такому же отмеченному солнцем и осмеянному окружающими.

Вам этого не понять. Вам же никогда не орали в детстве «рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой!».

Вас никто не называл «Морковкой».

Видимо, Ванцов тоже воспылал ко мне такими же чувствами «родственника» по несчастью. Потому что, подумав, вздохнул тяжело, как палач, все-таки решивший на собственную беду не отрубать голову Марии-Антуанетте.

– Ладно, – сказал он. – Сделаем так. Я выясню, что там за ферня с этими воспитателями. Если все, рассказанное вашими девицами, правда, поищу им другое пристанище. Пока пусть живут у вас. Только одно условие!

– Какое? – спросила я, поднимаясь.

– Не лезьте с Лариковым в дело Гордона, – попросил он.

Я вздохнула. Мне очень хотелось влезть в это дело, но свобода девчонок была дороже.

– Хорошо, – согласилась я.

Он взглянул на меня с сомнением. Будучи сам рыжим, он не мог не знать, что рыжие – чрезвычайно хитрые собаки!

* * *

Так что теперь я спокойненько торчала в собственном офисе, а Лариков делал вид, будто решает мою дальнейшую судьбу.

Я, в свою очередь, тоже делала вид, что очень сожалею о дурном своем поведении, а сама в то же время упорно притягивала за уши к двум странным происшествиям несчастного датского принца, историю которого Шекспир раздул до масштабов вселенской трагедии.

То есть сначала-то я честно пыталась поместить «человека-невидимку» в Сонину квартиру. Причем, черт знает почему, мне в голову пришла некая мысль.

Я даже сама посчитала ее безумной.

В конце концов поклонник Шекспира заявился бы в Чистый переулок в роли Тени отца Гамлета. Произнес бы грозно и загадочно, что дико извиняется, но кинжал уж занесен и лезвие в лунном свете уж сверкнуло.

То есть не в лунном свете, а в свете утренней зари!

Я окончательно запуталась и потеряла нить рассуждений, так чудесно скользящую в моем сознании.

Мой взгляд, доселе рассеянно блуждающий по страницам бессмертной трагедии, вдруг остановился на следующих строчках:

Отцом все время бредит, обвиняет
Весь свет во лжи, себя колотит в грудь,
Без основанья злится и лепечет
Бессмыслицу. В его речах сумбур,
Но кто услышит, для того находка,
Из этих фраз, ужимок и кивков
Выуживает каждый по желанью,
Что дело дрянь, нет дыма без огня,
И здесь следы какой-то страшной тайны.