Аудиокнига Время секонд хэнд

Что это за русскоязычный автор, который считался одним из основных претендентов на Нобелевскую премию по литературе в прошлом году, а в этом – в лонг-листе «Большой книги», да ещё и женщина? Что за белорусская Хилари Мантел? Светлана Алексиевич – та самая, кто написал «У войны не женское лицо» и «Чернобыльскую молитву», у неё девятнадцать литературных премий и даже одна номинация на «Оскар». «Время секонд хэнд» тоже собираются экранизировать, как и прозу Мантел, только, в отличие от британского эпоса про времена Томаса Кромвеля, как экранизировать коллективный мемуар про советское и перестроечное время, представить сложно. Множество собранных вместе интервью, записей бесед, цитат из записных книжек и материалов следствия – это совсем не похоже на линейную историю для показа на экране. Да, главные герои понятны, да, есть общий временной период, но дальше – разноголосица, хор, терракотовая армия личных трагедий в масштабе всей страны. «Время секонд хэнд» - книга не для праздного времяпрепровождения, она с таким надрывом, что кто-то всплакнёт, а кто-то не выдержит действия разъедающего концентрата боли. Она про обычных людей: про дедов, отцов и тех, кто взрослел в перестройку. Про старушек-учительниц, которые пересчитывают копейки в кошельке, покупая кусочек самой дешёвой «собачьей» колбасы и два яйца. Про учёных, которые подались в челноки, чтобы не голодать. Про красивую тётю Олю, которая донесла «куда следует» на ближайшего родственника и тот сгинул в лагерях. «Я – конструктор», «я – инженер», «я – бизнесмен», «я – кондитер», - звучит со страниц книги. И каждого выслушиваешь, о самом наболевшем, каждому веришь. Тем, кто воевал, тем, кто недоедал, тем, кто не смог прижиться в новой, меняющейся стране. Да и читать её стоит тем, кто родился при Брежневе, не позже. Голоса рассказывают о разном. Один работал сторожем и жил кухонными разговорами, ощущая себя свободнее советского служащего. Другой о корриде читал только у Хемингуэя, не верил, что когда-то увидит, и вот – открыли границы, только плати; и деньги стали синонимом свободы. Третий всю жизнь с благоговением относился к книге, читал тамиздат и самиздат, «доставал» редкие тома, бредил серией «история приключений», а сейчас заходит в букинистический – и так все двести томов «всемирки» и та самая «история приключений», оранжевая. И никто не берёт. Но это всё – так, бытовое. Когда рассказывают о сломанных судьбах, - вот это по-настоящему страшно. О самоубийстве офицера, о стариках, умирающих молча, за закрытыми дверями. Сильнее всего горчит в историях о чести и совести, о достоинстве. Об орденах, которые продают за доллары и коробках из-под принтера, набитых деньгами, об инвалидах войны и расстрелах НКВД. Общая канва книги - «вот были люди в наше время, не то, что нынешнее племя», а вся она целиком похожа на отделение «травмы» иркутской больницы «на рынке».
«Сейчас стыдно быть бедным, неспортивным… Не успеваешь, короче. А я из поколения дворников и сторожей. Был такой способ внутренней эмиграции. Ты живешь и не замечаешь того, что вокруг, как пейзаж за окном. Мы с женой окончили философский факультет Петербургского (тогда Ленинградского) университета, она устроилась дворником, а я – истопником в котельной. Работаешь одни сутки, двое – дома. Инженер в то время получал сто тридцать рублей, а я в котельной – девяносто, то есть соглашаешься потерять сорок рублей, но зато получаешь абсолютную свободу. Читали книжки, много читали. Разговаривали. Думали, что производим идеи».