Врата огня

На прощальном жертвоприношении, выполненном Лео­нидом как верховным жрецом, царила торжественная ти­шина. Ему прислуживали Олимпий и Мегистий – фиван­ский прорицатель, пришедший с сыном в Лакедемон по своей воле, ибо он любил не один лишь свой родной город, но всю Элладу. Он желал внести безвозмездный вклад в общую победу своим искусством прорицания.

Все войско, все двенадцать подразделений, без оружия из-за карнейского запрета, но в своих алых плащах, вышли посмотреть, как Триста отправятся в поход. До окончания жертвоприношения каждый воин из Трехсот стоял с вен­ком на голове, с ксифосом и щитом, в алом плаще на пле­чах, а оруженосец рядом держал копье. Как я уже сказал, был месяц карней – новый год по греческому календарю начинается в середине лета. Каждый мужчина должен был получить на год новый плащ вместо потертого старого, изношенного за четыре сезона. Но Леонид приказал для Трехсот отменить выдачу. Он сказал, что для города слиш­ком расточительно снабжать новой одеждой людей, кото­рые проносят ее лишь краткий срок.

Как и предсказывал Медон, Диэнек попал в число Трех­сот. И сам Медон тоже. В свои пятьдесят шесть он оказался четвертым по возрасту – после самого Леонида, которому уже перевалило за шестьдесят, Олимпия и предсказателя Мегистия. Диэнека поставили во главе эномотии из лоха Геракла. Так же были избраны олимпийские победители – братья Алфей и Марон. Они должны были войти в эномо­тию, представлявшую мору Олеастера, из лоха Дикой Оли­вы, которая становилась справа от Всадников, в середине строя. Они сражались как диасы, это была пара из пентат­иета и борца, которая возвышалась над полем битвы несокрушимой башней. Их включение в число Трехсот очень воодушевило всех. Попал в избранники и посол Аристо­дем. Но самым неожиданным и нелогичным было вклю­чение в войско Александра.

Двадцатилетний, он оказался самым молодым рядовым воином и одним из дюжины, включая Аристона, его товарища по агоге (тоже из «переломанных носов» Полиника), кто не имел боевого опыта. В Лакедемоне есть поговорка: «Тростник за дубиной». Она означает, что цепь становится крепче, если в ней имеется ненадежное звено. Как уязвимое сухожилие, которое заставляет борца удваивать ловкость и хитрость, как врожденное пришепетывание, которое за­ставляет оратора до блеска оттачивать речь. Эти Триста, чувствовал Леонид, будут сражаться лучше всего не как толпа отдельных победителей, а как миниатюрное войско, состоящее из молодых и старых, зеленых и зрелых. Александру надлежало поступить в эномотию из лоха Геракла под начало Диэнека. Ему и его ментору предстояло сра­жаться как диасы.

Олимпий и Александр оказались единственными отцом и сыном в числе Трехсот. Продолжать род оставался ма­ленький сын Александра, также названный Олимпием. Было мучительно смотреть на девятнадцатилетнюю Агату, молодую жену Александра, когда она стояла на Выходной улице с младенцем на руках. Мать Александра Паралея, которая столь мастерски допрашивала меня после Анте­риона, была рядом с девушкой под сенью той самой мир­товой рощи, из которой Александр и я в ту ночь, несколь­ко лет назад, отправились вслед за войском.

Слова прощания говорились на ходу, когда строй тор­жественно маршировал мимо нагромождения камней, на­зываемого Крепостью, рядом с гробницей героев Лелекса и Амфиарея, к повороту дороги у Беговой дорожки, над ко­торой группками собрались мальчишки у Аксиопена, храма Афины Справедливо Мстящей, Афины Око-за-Око. Я смот­рел, как Полиник прощается со своими тремя парнями,­старшие, одиннадцатилетний и девятилетний, уже ходили в агоге. Они выпрямились в своих черных плащах с печаль­ным достоинством; каждый дал бы отрубить себе правую руку за возможность пойти сейчас с отцом.

Диэнек остановился перед Аретой на обочине дороги, прилегающей к Эллениону, чьи портики стояли разукра­шенные лавром с желто-голубыми лентами в честь Карнеи; она держала на руках мальчика – сына Петуха, названного Идотихидом. Мой хозяин обнял по очереди всех своих до­черей. Двух младших он взял на руки и поцеловал, а Арету обнял и прижался щекой к ее шее, чтобы в последний раз ощутить запах ее волос.

3а два дня до этого трогательного момента госпожа тайно вызвала меня, как всегда перед походом. Есть такой спар­танский обычай: на неделе перед отправлением в поход Равные проводят один день не в учениях или подготовке, а отдыхая в клерах, в своих сельских поместьях. По зако­нам Ликурга каждый спартанец имеет поместье, с которого получает продукты, чтобы обеспечивать себе и своей семье существование, достойное гражданина и Равного. Эти «дни в поместье», как их обычно называют, составляют местную традицию, происходящую, надо полагать, из естественного желания воина перед битвой вновь посетить места счастли­вых дней своего детства и в некотором смысле попрощать­ся с ними. Есть также более практическая цель (по крайней мере, была в прежние дни) – лично собрать снаряжение и провизию из хранилищ своего клера. День в поместьё – это праздник и один из редких случаев, когда Равный и те, кто работает на его земле, могут по-товарищески со­браться вместе и с беспечным сердцем набить животы. Как бы то ни было, туда мы и направились за несколько дней до выступления к Горячим Воротам – в поместье под названием Дафнион.

В поместье трудились две семьи мессенианских илотов, всего двадцать три человека, включая двух бабушек-близ­нецов, настолько старых, что они и имена свои путали. Моя жена и дети тоже работали в поместье.

Обильно накрытые столы стояли в саду под деревьями. Гостям, владельцам соседних поместий, и илотам, работа­ющим на земле хозяина, прислуживали сам Диэнек и гос­пожа Арета с дочерьми. Раздавались подарки, улаживались старые споры. Молодежь клера спрашивала у Диэнека раз­решения на свадьбы.

К тому времени, когда праздник был окончен и все насы­тились и утолили жажду, у ног Диэнека лежало больше фруктов, амфор с вином, караваев хлеба и головок сыра, чем ему понадобилось бы в сотне битв. Поблагодарив собравшихся, Диэнек уединился со старейшинами работни­ков поместья, чтобы решить оставшиеся в клере дела перед выступлением в поход.

Пока мужчины обсуждали свои проблемы, госпожа Аре­та сделала мне знак присоединиться к ней. Мы уединились на кухне поместья. Это было уютное место, согреваемое заходящим светилом. Через открытую дверь был виден освещенный лучами солнца двор.

Малыш Идотихид, сын Петуха, играл во дворе с двумя другими голыми малышами, среди которых был и мой сын Скамандрид. На мгновение глаза госпожи – мне показа­лось, с печалью – остановились на неугомонной ребятне.

– Боги на шаг опережают нас, не правда ли, Ксео?

Впервые я услышал из ее уст намек на подтверждение того, о чем ни у кого не хватало мужества спросить ее: действительно ли госпожа не предвидела всех последствий своего поступка в ту ночь, когда спасла жизнь ребенку?

Как всегда, госпожа выложила предметы из походного набора мужа, которые должна обеспечить жена: медицин­ские принадлежности, завернутые в толстую воловью шку­ру, которая, сложенная вдвое, накладывается на перелом или привязывается прямо к телу, как затычка на рану. Три кривые иглы из египетского золота, которые спартанцы зовут «рыболовными крючками», с катушкой скрученных хирургических ниток и стальной ланцет, чтобы заниматься портновским искусством на живом теле. Компрессы из беленого полотна, кожаные жгуты, медные зажимы, остро отточенные пинцеты, чтобы удалять наконечники стрел или, чаще, осколки и обломки, которые летят во все сторо­ны при ударе сталью по железу или железом по бронзе.

Потом деньги. Эгинские оболы – воинам запрещалось брать какие-либо деньги, но, чудесным образом обнаружен­ные в мешке оруженосца, они могли очень пригодиться на попутном рынке и у воза маркитанта, чтобы купить что­-нибудь забытое из необходимого или какое-либо средство для поднятия духа.

И наконец, кое-что сугубо личное – памятные вещицы и амулеты, предметы суеверий, тайные талисманы любви. Детская фигурка из цветного воска, ленточка из волос доче­ри, янтарный амулет, вырезанный неумелой детской ру­кой. Госпожа вверила мне мешочек сластей и безделушек, кунжутные лепешки и сушеные фиги.

– Можешь украсть свою долю,– с улыбкой сказала она,– но оставь что-нибудь и моему мужу.

Мне всегда что-нибудь доставалось. На этот раз – ме­шочек афинских монет, всего двадцать тетрадрахм, почти трехмесячный заработок искусного гребца или гоплита в афинском войске. Меня удивило, что у госпожи нашлась такая сумма, и ошеломила столь необычная щедрость. Эти «совы», как их звали за изображение на лицевой стороне, имели хождение только в Афинах и больше нигде в Греции.

– Когда ты сопровождал моего мужа в посольстве в Афины в прошлом месяце,– нарушила госпожа молча­ние,– нашел ли ты возможность зайти к своей двоюродной сестре? Диомаха. Ведь так ее зовут?

Я заходил к ней, и госпожа знала это. Мое давнее жела­ние наконец исполнилось. Диэнек сам послал меня с этим заданием. Теперь я уловил намек на то, что и госпожа при­ложила к этому руку. Я прямо спросил, не она ли, госпожа Арета, все это устроила.

– Нам, лакедемонским женам, запрещено носить бога­тые платья и драгоценности, красить лица. И было бы со­вершенно бессердечно, не правда ли, запретить нам вдоба­вок эти маленькие невинные интриги?

Она улыбнулась, ожидая моего ответа.

– Ну? – спросила она.

– Вы о чем?

3а забором поместья моя жена Ферея сплетничала с другими местными женщинами. Я поежился..

– Моя двоюродная сестра – замужняя женщина, госпо­жа. А сам я женат.

В глазах госпожи сверкнули озорные искорки.

– Ты бы оказался отнюдь не первым мужем, привя­занным любовными узами к кому-то еще, кроме собствен­ной жены. А она – не стала бы первой такой женой.

Внезапно шутливость ушла из ее глаз. Лицо госпожи стало серьезным, и на него опустилась как будто тень пе­чали.

– Такую же шутку боги сыграли с моим мужем и мной.– Она встала.– Пошли, прогуляемся.

Госпожа босиком поднялась по склону в тенистый уго­лок под дубами. В какой стране, кроме Лакедемона, подошвы знатной дамы так грубы и мозолисты, что могут ступать по дубовым листьям, не чувствуя их жестких колючек?

– Тебе известно, Ксео, что до того, как выйти за нынеш­него мужа, я была женой его брата.

Да, я знал это – от самого Диэнека.

– Его звали Ятрокл. Я знаю, ты слышал эту историю. Он погиб при Пеллене, пал смертью храбрых в возрасте тридцати одного года. Это был благороднейший человек, Всадник и победитель на Олимпийских играх: Боги ода­рили его доблестью и красотой – так же как Полиника. Ятрокл добивался меня страстно, с таким напором, что звал меня из отцовского дома, еще когда я была девочкой. Спар­танцам известно все это. Но теперь я расскажу тебе кое-­что, неизвестное никому, кроме моего мужа.

Госпожа подошла к низкому дубовому пню – естествен­ной скамье в тенистой роще. Она села и сделала мне знак сесть рядом.

– Вон там,– сказала она, указывая на открытое место между двумя постройками и тропинку, ведущую к мёсту молотьбы.– Как раз там, где тропинка поворачивает, я впервые и увидела Диэнека. Это случилось в такой же день в поместье, как сегодня. По случаю первого похода Ятрокла. Ему было двадцать. Отец привел сюда из нашего клера меня, моего брата и сестер с фруктами в подарок и с годовалой козочкой. Когда я пришла, держась за отцовскую руку, на этот бугорок, где мы сейчас сидим, вон там, как и сегодня, играли крестьянские дети.

Госпожа выпрямилась и взглянула мне в глаза, словно проверяя, что я слушаю со вниманием и пониманием.

– Диэнека я впервые увидела со спины. Лишь его голые плечи и затылок. И мгновенно поняла, что его, и только его, я буду любить всю свою жизнь.

Ее голос стал серьезным в почтении перед этой тайной, перед явлением Эроса и непостижимым велением сердца.

– Помню, как я ждала, когда он обернется, чтобы я могла увидеть его лицо. Это было так странно! В некотором роде это напоминало встречу с суженым, когда с трепещущим сердцем ждешь – каким окажется лицо, которое суждено полюбить. Наконец он повернулся. Он боролся с другим юношей. Даже тогда, Ксео, Диэнек был не очень красив. Не верилось, что он брат своего брата. Но в моих глазах он казался эвдейдестатос, душой красоты. Боги не могли создать лицо более открытое, которое сильнее тронуло бы мое сердце. Ему тогда было тринадцать. Мне – девять.

Госпожа ненадолго умолкла, задумчиво глядя на то ме­сто, о котором говорила. Случай так и не представился, заявила она, и сквозь всю свою юность она пронесла мечту поговорить с Диэнеком наедине. Она часто следила за ним на беговых дорожках и на упражнениях в агоге. Но никогда не делилась этим. Ни с кем. Девушка даже не представляла, знает ли он ее хоть по имени.

Однако она знала, что его брат выбрал ее и говорил об этом со старшими в ее семье.

– Я заплакала, когда отец сказал, что меня отдают за Ятрокла. Я кляла себя за свою бессердечность и неблаго­дарность. Чего еще может просить девушка, когда ее отда­ют за благородного доблестного мужа? Но я не могла со­владать со своим сердцем. Я любила брата этого человека, брата этого прекрасного доблестного мужа. Когда Ятрокл погиб, я была безутешна. Но причина моего горя была не та, что думали все. Я боялась, что этой смертью боги отве­тили на эгоистичные молитвы моего сердца. Я ожидала, что Диэнек выберет для меня нового мужа, как велел ему закон, а когда он так и не сделал этого, я бесстыдно пошла к нему в пыльную палестру и сама вынудила его взять меня в жены. Мой муж принял мою любовь и ответил на нее всем сердцем над еще теплыми костями своего брата.

Счастье между нами, наш тайный восторг на брачном ложе были такими острыми, что сама эта любовь стала для нас проклятием. Я смогла искупить свою вину – это нетрудно для женщины, когда она чувствует, как внутри растет новая жизнь, посеянная мужем. Но когда родились наши дети и все оказались девочками, четыре дочери, а я потеряла спо­собность к зачатию, я почувствовала, что это проклятие богов за нашу страсть. Мой муж чувствует это тоже.

Госпожа помолчала и снова взглянула на склон. Маль­чишки, в том числе и мой сын и маленький Идотихид, выбежали со двора и теперь беззаботно играли прямо под тем местом, где мы сидели.

– А потом наступил день призыва для Фермопил. На­конец, подумалось мне, я постигла всю изощренность за­мысла богов. Моего мужа не могут призвать, потому что у него нет сына. Ему откажут в этой величайшей чести. Но в глубине сердца мне не было до этого дела. Существенно было лишь одно – что он останется жить. Возможно, всего лишь еще одну неделю или месяц – до следующей битвы.

Но все же останется жить. Я буду по-прежнему с ним. Он по-прежнему будет мой.

Теперь сам Диэнек, закончив свои дела в доме, появился на площадке внизу. Веселясь, он присоединился к резвя­щимся ребятишкам, которые уже подчинялись своим врож­денным воинственным инстинктам.

– Боги заставляют нас любить не тех, кого должно, ­заключила госпожа,– и мстят тем, кого любим. Они убива­ют тех, кто должен жить, и спасают тех, кто должен умереть. Они одной рукой дают, а другой отнимают, ответственные только перед своими непостижимыми законами.

3аметив смотрящую на него сверху Арету, Диэнек под­нял маленького Идотихида и заставил его помахать ручкой. Арета махнула в ответ.

– Повинуясь слепому импульсу,– сказала она мне,– ­я спасла жизнь этому мальчику, сыну незаконнорожден­ого сына моего брата, и тем самым погубила жизнь мужа.

Она проговорила эти слова так тихо и с такой печалью, что у меня сжало горло и защипало глаза.

– Жены из других городов дивятся на женщин Лаке­демона,– сказала госпожа.– Как могут, спрашивают они, эти спартанские жены стоять прямо, не мигая, когда изуве­ченные тела их мужей приносят домой, чтобы похоронить, или, еще хуже, закапывают в чужую землю и ничего, кроме холодных воспоминаний, не остается их сердцу? Те женщи­ны думают, что мы сделаны из более твердого материала, чем они сами. А я скажу тебе правду, Ксео: из того же самого. Неужели они думают, что мы любим своих мужей меньше, а наши сердца сделаны из камня и стали? Неуже­ли они вообразили, что наше горе меньше, поскольку мы подавляем его в груди?

Она моргнула сухими глазами, потом посмотрела на меня.

– И с тобой тоже боги играют свои шутки, Ксео. Но, может быть, еще не поздно подправить катящиеся играль­ные кости. Вот зачем я дала тебе ту горстку «сов».

Я уже понял замысел ее сердца.

– Ты не спартанец. Зачем связывать себя жестокими законами Спарты? Разве боги недостаточно уже украли у тебя?

Я попросил ее больше не говорить об этом.

– Эта девушка, которую ты любишь,– я бы могла при­везти ее сюда. Только попроси.

– Нет! Пожалуйста.

– Тогда сбеги. Сегодня же вечером. Дай деру. Я сразу же ответил, что не могу.

– Мой муж найдет другого оруженосца. Пусть другой умрет вместо тебя.

– Прошу тебя, госпожа. Это было бы бесчестно. Ощутив, как горит моя щека, я понял, что госпожа уда­рила меня.

– Бесчестно? – Она произнесла это слово с отвраще­нием и презрением.

Внизу к мальчишкам и Диэнеку присоединились другие крестьянские дети. Началась игра в мяч. Дети кричали в агоне, азарте соперничества, и их голоса весело летели к нам вверх по склону.

Могло вызывать одну только благодарность то, что гос­пожа так благородно донесла до меня из самого сердца, ­желание даровать мне милосердие, в котором, она чувствова­ла, мойры – богини судьбы – самой ей отказали. Даровать мне и той, кого я любил, случай ускользнуть из тяжких уз предопределенности, наложенных, как она ощущала, на нее саму и ее мужа.

Но я не мог предложить ей ничего, кроме того, что она уже знала. Я не мог уйти.

– И все равно, боги уже будут ждать меня там. Как всегда, на шаг впереди.

Я видел, как напряглись ее плечи, как ее воля подчини­ла благородный, но неосуществимый импульс сердца.

– Твоя двоюродная сестра узнает, где лежит твое тело и с какой честью ты погиб. Клянусь Еленой и Близнецами.

Госпожа встала со своей скамьи под дубами. Разговор закончился. Она снова была спартанкой.

И вот теперь, когда мы выступали в поход, я заметил на ее лице ту же суровую маску. Госпожа высвободилась из объятий мужа и собрала вокруг себя детей. Она вновь обрела прежнюю осанку, прямую и торжественную, как и другие спартанские жены, стоявшие под дубами.

Я видел, как Леонид обнял свою жену Горго, «Яркие Очи», своих дочерей и сына Плистарха, которому когда-нибудь предстояло занять его место царя.

Моя жена Ферея крепко обняла меня. Она терлась об меня всем телом под своим белым мессенийским платьем, держа за руки наших детей. Да, она недолго будет оста­ваться без мужа.

– Подожди хотя бы, пока я скроюсь из виду,– пошу­тил я и обнял детей, которых едва знал. Их мать была хорошей женщиной, и я жалел, что не могу любить ее так, как она заслуживала.

Последнее жертвоприношение было закончено, получе­ны и записаны знамения. Триста построились – каждый Равный со своим оруженосцем – в длинной тени отда­ленных гор, на виду у всего войска, собравшегося на левой («щитовой») стороне холма. Леонид, в венке, как и все, за­нял свое место перед воинами, рядом с каменным алтарем. Весь остальной город, старики и мальчишки, жены и мате­ри, илоты и ремесленники, собрались на правой («копьевой») стороне. Еще не рассвело, солнце еще не показалось из-за горного гребня Парнона.

– Смерть приблизилась к нам вплотную,– произнес царь.– Вы чувствуете ее, братья? Я чувствую. Я человек и боюсь ее. Я думаю, как укрепить сердце к тому мгновению, когда я взгляну ей в лицо.

Леонид начал свою речь тихо, но его голос отчетливо разносился в предрассветной тиши, слышный всем.

– Сказать вам, где я нахожу эту силу, друзья? В глазах наших сынов что в алых одеждах стоят перед нами. И на лицах их товарищей, которые пойдут в последующую бит­ву. Но более всего мое сердце находит мужества при взгляде на них – на наших женщин, что без слез смотрят, как мы уходим.

Он сделал жест в сторону собравшихся спартанских знат­ных дам, среди которых выделялись две пожилые, Пирро и Алкмена, и назвал их поименно:

– Сколько раз эти две женщины стояли здесь, в холод­ной тени Парнона, и смотрели на своих любимых, уходящих на войну? Пирро, ты видела, как войска наших дедов и отцов отправлялись на Афетаид, чтобы никогда не вернуть­ся. Алкмена, твои глаза без слез смотрели, как муж и братья ушли навстречу смерти. Теперь ты снова стоишь тут, вместе с немалым числом других, родивших столько же и еще больше, и смотришь, как сыновья и внуки отправля­ются в Царство мертвых.

Это была правда. Сын Пирро Дорион стоял теперь в вен­ке среди Всадников; внуками Алкмены были победители Олимпиады Алфей и Марон.

– Мужская боль легко появляется и быстро проходит. Наши раны – телесные, и они ничтожны. Раны женщин – раны сердечные, это нескончаемая печаль, переносить ко­торую гораздо горше.

Леонид указал на жен и матерей, собравшихся на еще темных склонах.

– Учитесь у них, братья, учитесь терпеть муки, как тер­пят они их при рождении детей. Усвойте их урок: за все хорошее в жизни надо платить. А самое сладкое в жизни – это свобода. Ее мы избрали, и за нее мы платим. Мы связа­ны законами Ликурга, а это суровые законы. Они учат нас презирать жизнь в неге, которую наши богатые земли мог­ли бы нам обеспечить, пожелай мы этого. Однако мы поступаем в академию дисциплины и самопожертвования. Ведомые этими законами, наши предки в двадцати поко­лениях вдыхали благословенный воздух свободы и строго платили по счету, когда им предъявляли этот счет. Мы, их сыновья, не можем сделать меньше.

Каждому воину оруженосец подал чашу вина, каждо­му – собственный ритуальный кубок, врученный воину в день посвящения в Равные и используемый только в самых торжественных церемониях. Леонид поднял свой и с молитвой 3евсу-Вседержателю, Елене и Близнецам совершил возлияние.

– Уже шесть веков, как говорят поэты, ни одна спар­танская женщина не видит дыма вражеских костров.

Подняв обе руки вверх, Леонид выпрямился и поднял лицо к небу:

– 3евсом и Эросом, Афиной-Покровительницей и Ар­темидой Справедливой, Музами и всеми богами и героя­ми, защищавшими Лакедемон, и кровью собственной пло­ти клянусь, что наши жены и дочери, наши сестры и матери не увидят этих костров и теперь.

Он выпил, а за ним выпили и все мужчины.