Арлин Келли была тоненькой, как тростинка, и невероятно красивой в облаке белых кружев, когда предшественник отца Брикстона обвенчал ее с Фредом в церкви Святого Антония. После рождения Олли она осталась такой же красивой и стройной, но это было семнадцать лет назад. А когда родился Фрэнк, она как-то резко начала полнеть и теперь находилась на грани ожирения… хотя Фред по-прежнему считал ее очень красивой, и ему не хватило духу передать ей слова доктора Коннолли, сказанные на последней диспансеризации: С вашим железным здоровьем, Фред, вы запросто проживете еще лет пятьдесят, если не станете падать с крыши или выскакивать на дорогу перед мчащимся грузовиком, но у вашей жены диабет второго типа, и ей нужно сбросить как минимум полсотни фунтов, чтобы оставаться более-менее здоровой. Вы должны ей помочь. В конце концов, у вас обоих есть ради чего жить.
Но теперь, когда они потеряли Фрэнки, который не просто умер, а был убит, почти все, ради чего они жили, вдруг оказалось таким несущественным и даже глупым. Единственным, что осталось по-настоящему важным, был их старший сын Олли, и даже в своем неизбывном горе Фред понимал, что им с Арлин надо будет особенно бережно относиться к нему в ближайшие недели и месяцы. Олли тоже скорбел. Сегодня он взял на себя свою долю (и даже больше) уборки после печального ритуала в память о безвременно ушедшем Франклине Викторе Питерсоне, но завтра ему пора начинать вновь становиться мальчишкой. Это случится не сразу, но когда-нибудь он станет прежним. И они с Арлин должны ему в этом помочь.
В следующий раз, когда увижу носки Олли под журнальным столиком, я возрадуюсь всей душой, пообещал себе Фред. И я прерву это жуткое, неестественное молчание, как только придумаю, что сказать.
Но ничего подходящего в голову не приходило. Когда Олли зашел в кабинет, волоча за собой пылесос – вяло и безучастно, словно спал на ходу, – Фред подумал (не подозревая о том, как сильно ошибается), что хуже уже точно не будет.
Стоя в дверях кабинета, он наблюдал, как Олли пылесосит ковер все с той же необъяснимой сноровкой, которой никто бы в нем не заподозрил. Крошки от крекеров и сладкого печенья исчезали бесследно, будто их и не было вовсе, и Фред наконец-то нашел, что сказать:
– А я тогда займусь гостиной.
– Да мне не трудно, – ответил Олли. Его глаза были красными и припухшими. При довольно значительной разнице в возрасте – семь лет – Олли и Фрэнки были на удивление близки. Хотя, может быть, ничего удивительного в этом не было. Может быть, именно благодаря этой разнице между братьями не возникло соперничества, и Олли стал для Фрэнки кем-то вроде второго отца.
– Я знаю, – сказал Фред. – Но мы разделим работу поровну.
– Хорошо. Только не говори мне, что так хотел бы Фрэнки. Иначе мне придется тебя задушить шлангом от пылесоса.
Фред улыбнулся. Может быть, это была не первая его улыбка после того, как в прошлый вторник в их дверь постучал полисмен, но, наверное, первая искренняя.
– Договорились.
Олли закончил с ковром в кабинете и передал пылесос отцу. Когда Фред включил пылесос в гостиной, Арлин поднялась с дивана и, ни на кого не глядя, ушла в кухню. Фред с Олли переглянулись. Олли пожал плечами. Фред тоже пожал плечами и продолжил уборку. Люди пришли поддержать Питерсонов в их горе, и Фред был искренне им благодарен, но, боже правый, какой же они оставили бардак! Он утешал себя мыслью, что было бы намного хуже, если бы здесь проходили ирландские поминки, но Фред бросил пить после рождения Олли, и с тех пор у них дома вообще не держали спиртного.
Из кухни донесся неожиданный звук: смех.
Фред с Олли снова уставились друг на друга. Олли бросился в кухню, где смех его матери – поначалу вполне естественный и нормальный – уже перешел в истерический хохот. Фред быстро выключил пылесос и поспешил следом за сыном.
Арлин Питерсон стояла, прислонившись к кухонной раковине, и рыдала от смеха, держась за свой необъятный живот. Ее лицо было красным, как при очень высокой температуре. По щекам текли слезы.
– Мама? – встревоженно спросил Олли. – Что с тобой?
Хотя Фред и Олли более-менее привели в порядок гостиную и кабинет, здесь, на кухне, работы еще оставался непочатый край. Разделочные столы по обеим сторонам раковины и обеденный стол в угловой нише были заставлены недоеденными запеканками и пирогами, пластиковыми контейнерами с салатами и остатками самых разных кушаний, завернутых в алюминиевую фольгу. На плите стояло блюдо с частично съеденной курицей и большой соусник с засохшей подливой, похожей на бурую грязь.
– Жратвы нам хватит на месяц! – выдавила Арлин сквозь смех. Она согнулась пополам, захлебываясь от хохота, потом резко выпрямилась. Ее щеки стали почти фиолетовыми. Ярко-рыжие волосы, унаследованные старшим сыном, стоявшим сейчас перед ней, и младшим, который лежал в земле, выбились из-под заколок и разметались вокруг ее побагровевшего лица кудрявой короной. – Плохие новости: Фрэнки мертв! Хорошие новости: мне теперь не придется ходить в магазин еще… очень… долго!
Она взвыла от смеха. Этот звук был бы уместен в психушке, а не у них на кухне. Фред понимал, что надо как-то ее успокоить, подойти и обнять, однако ноги не слушались. Они словно приросли к полу. Первым с места сдвинулся Олли. Но не успел он приблизиться к матери, как она запустила в него недоеденной курицей. Олли пригнулся. Курица пролетела через всю кухню, роняя кусочки начинки, и ударилась в стену с противным влажным хрустом. На стене под часами осталось большое жирное пятно.
– Мама, не надо. Хватит.
Олли попытался обнять ее за плечи, но она вырвалась, метнулась к разделочному столу, по-прежнему завывая от смеха, схватила двумя руками тарелку с лазаньей – принесенную кем-то из почитательниц отца Брикстона – и вывалила ее содержимое себе на голову. Холодные макароны запутались у нее в волосах и рассыпались по плечам. Саму тарелку Арлин зашвырнула в гостиную.
– Фрэнки мертв, а у нас тут гребаный итальянский буфет!
Фред все же заставил себя шагнуть к жене, но она увернулась и от него тоже. Она смеялась, как разгоряченная, перевозбужденная девчонка, играющая в салки. Она схватила пластиковый контейнер с маршмэллоу. Начала поднимать, но уронила его себе под ноги. Смех резко оборвался. Арлин схватилась за левую грудь, одной рукой приподняв ее снизу, а второй прижав сверху. Растерянно посмотрела на мужа широко распахнутыми, полными слез глазами.
Эти глаза, подумал Фред. Я когда-то влюбился в эти глаза.
– Мама? Мама, что с тобой?
– Ничего, – сказала она и добавила после секундной паузы: – Кажется, что-то с сердцем. – Она наклонилась, глядя на курицу и маршмэллоу под ногами. С ее волос посыпались макароны. – Смотрите, что я наделала.
Арлин резко вдохнула, судорожно хватая ртом воздух. Фред попытался ее подхватить, но она была слишком тяжелой, и он ее не удержал. Еще до того, как Арлин осела на пол, ее щеки побелели.
Олли закричал и упал рядом с ней на колени.
– Мама! Мама! Мама! – Он испуганно обернулся к отцу. – Кажется, она не дышит!
Фред оттолкнул сына:
– Звони в «Скорую».
Больше не глядя на Олли, Фред положил руку на шею жены и попытался нащупать пульс. Пульс был, но сбивчивый, нехороший: тук-тук, туктуктук, тук-туктук. Фред оседлал Арлин, обхватил правой рукой свое левое запястье и принялся ритмично давить ей на грудь. Он не знал, правильно делает или нет. Так ли делают непрямой массаж сердца? Он совершенно в этом не разбирался, но когда Арлин открыла глаза, его собственное сердце подпрыгнуло к горлу и бешено заколотилось. Арлин очнулась, и теперь все будет хорошо.
Это не сердечный приступ. Она просто перевозбудилась. И потеряла сознание. Кажется, это называется истерический обморок. Но мы посадим тебя на диету, моя дорогая, и на день рождения я тебе подарю специальный браслет для подсчета…
– Я намусорила, – прошептала Арлин. – Извини.
– Не разговаривай, береги силы.
Олли уже звонил в «Скорую», с телефона на кухне. Он говорил быстро и громко, почти кричал. Диктовал адрес. Просил поторопиться.
– Вам придется опять убираться в гостиной, – сказала Арлин. – Прости меня, Фред. Мне очень жаль.
Но прежде чем Фред успел повторить, что ей не надо сейчас разговаривать, а надо просто лежать, пока она не почувствует себя лучше, Арлин сделала еще один шумный, судорожный вдох, а на выдохе вдруг обмякла. Ее глаза закатились, показались налитые кровью белки, превратившие ее лицо в застывшую маску смерти из фильма ужасов. Фред потом будет пытаться забыть это жуткое зрелище, но тщетно.
– Папа? Они уже едут. С ней все в порядке?
Фред не ответил. Он продолжал свою бестолковую реанимацию, горько жалея о том, что так и не выбрал время пойти на курсы оказания первой помощи. В его жизни вдруг оказалось так много всего, о чем он жалел. Сейчас он отдал бы свою бессмертную душу за возможность вернуться в прошлое. Всего на одну паршивую неделю.
Нажать, отпустить. Нажать, отпустить.
Все будет хорошо, мысленно говорил он жене. С тобой все будет хорошо. Не может быть, чтобы твоими последними словами стало «Мне очень жаль». Я этого не допущу.
Нажать, отпустить. Нажать, отпустить.
5
Марси Мейтленд с радостью согласилась взять Грейс в постель, едва та спросила, можно ли ей сегодня спать с матерью, но когда Марси предложила Саре присоединиться к ним, старшая дочь покачала головой.
– Ладно, – сказала Марси. – Но если вдруг передумаешь, приходи.
Прошел час, потом второй. Самая страшная в жизни Марси суббота перетекла в самое страшное воскресенье. Она размышляла о Терри, который сейчас должен был лежать рядом и крепко спать (может быть, ему снился бы предстоящий финал чемпионата Городской молодежной лиги; после победы над «Медведями» у «Драконов» были хорошие шансы взять кубок). Но Терри в тюрьме. Наверное, тоже не спит? Да, конечно, не спит.
Она знала, что предстоит трудное время, но Хоуи им поможет. Хоуи восстановит справедливость. Терри однажды сказал ей, что старина Хоуи Голд – лучший адвокат защиты на всем юго-западе и когда-нибудь ему точно предложат должность в Верховном суде штата. С учетом железного алиби Терри Хоуи просто не может не выиграть дело. Но каждый раз, когда Марси пыталась утешить себя этой мыслью и даже почти засыпала, она вспоминала Ральфа Андерсона, этого подлеца и Иуду, которого считала другом, и вся сонливость сходила на нет. Когда все закончится, они подадут в суд на полицию Флинт-Сити за неправомерный арест, незаконное заключение под стражу, очернение репутации и унижение человеческого достоинства – Хоуи подскажет, за что еще, – и когда Хоуи начнет свою массированную атаку, Марси позаботится о том, чтобы Ральф Андерсон оказался в зоне обстрела. Можно ли подать иск лично против него? Засудить его так, чтобы он лишился работы и всего, что имеет? Она очень надеялась, что да. Она очень надеялась, что им удастся пустить Ральфа по миру, и его женушку тоже, и их сыночка, с которым столько возился Терри, – чтобы они побирались на улицах с миской для подаяний. Конечно, в нынешние прогрессивные и вроде как просвещенные времена что-то подобное вряд ли возможно, но Марси нравилось представлять, как эти трое, облаченные в завшивленное рванье, нищенствуют на улицах Флинт-Сити, и эта картина, опять же, никак не давала заснуть, отзываясь в сознании яростью и злорадством.
Часы на прикроватном столике показывали четверть третьего, когда в дверях появилась ее старшая дочь в огромной футболке «Оки-Сити тандер», из-под которой четко виднелись ее ноги.
– Мам? Ты спишь?