Жарким кровавым летом

Оборудовано это, с позволения сказать, жилище было самым примитивным образом: печка с плитой да маленький холодильник. Это место совершенно не подходило для того, чтобы растить здесь ребенка.

Эрл пошел в кухню, вернее, в угол, где размещалась кухонная утварь, и открыл холодильник, надеясь найти молоко или что-нибудь другое, хотя бы бутылку кока-колы. Но Джун не ожидала его, и потому холодильник был почти пуст. Движимый каким-то инстинктом, очевидно сродни воровскому, он открыл какой-то шкафчик и действительно обнаружил там, как ему и подсказывало неосознанное воспоминание, полупустую бутылку бурбона «Бун каунти».

Эрлу потребовалось собрать в кулак всю свою волю, чтобы не выпить его. Он был совершенно не в настроении отказываться от бурбона, потому что дальняя дорога до западного угла Арканзаса по 71-му шоссе провела его, по сути, через родные места. Дорога, две извилистые полосы хорошо укатанного щебеночного покрытия, проходила через округ Полк, где его отец был когда-то шерифом и большим человеком. Около полуночи трасса вывела Эрла прямиком в Блу-Ай, центр округа, лежащего в горах Уошито, которые лишь кое-где пересекались дорогами. Он не был здесь уже много лет. По сторонам главной улицы, тянувшейся параллельно железнодорожной линии, западнее путей, громоздились невысокие здания. Ему совершенно не хотелось притормаживать, чтобы взглянуть на контору шерифа, которая столько лет была конторой его отца, и еще меньше хотелось давать крюк по 8-му арканзасскому шоссе в сторону Борд-Кемпа, где лежали давно заброшенные земли фермы, которую он унаследовал как последний уцелевший представитель семьи Свэггеров. Он видел свои владения однажды, во время краткосрочного отпуска, и с него было достаточно.

Казалось, что его окружают призраки. Неужели они выбрали эту ночь вместо Хэллоуина? Нет, призраки были воспоминаниями, частично счастливыми, частично грустными, просто возникающими в его памяти яркими картинками из детства, воспоминаниями о парадах, и экскурсиях, и выездах на охоту – отец был страстным, увлеченным охотником, и одна стена дома была сплошь увешана его трофеями, – и о всяких других вещах, которыми была заполнена жизнь мальчика из сельской местности Соединенных Штатов в двадцатые годы. Но он постоянно ощущал гигантский масштаб личности своего отца, весомость его натуры, его неподдельную серьезность в отношении к жизни и то опасливое почтение, которое все окружающие испытывали к Чарльзу Свэггеру, шерифу округа Полк.

Эрл попытался не думать об отце, но не смог и дальше удерживать свое сознание от этого, как не мог запретить своим легким дышать. Мысли об отце навалились на него всей своей великой тяжестью, и он отчетливо осознавал, что в ближайшее время не сможет думать ни о чем другом, что образ отца, как это не раз бывало на протяжении всей его жизни, опять перевесит все, что происходило и происходит в действительности.

Его отец был настоящим щеголем, всегда в черных костюмах и белых льняных сорочках, выписанных по каталогу «Сирс и Ребук». Его черные галстуки-бабочки всегда были повязаны идеальным образом; он каждое утро уделял этому немало времени. Изборожденное морщинами лицо отца было всегда серьезным и искажалось гримасой гнева от малейшего неповиновения. Добро и зло делилось для него точно по баптистской Библии. Справа у него на поясе висел «кольт-миротворец», в заднем кармане лежала обтянутая кожей дубинка, при каждом его шаге раздавалось позвякивание ключей, наручников и всяких других важных железных причиндалов. Он носил с собой также «оружие Иисуса» – удерживаемый под левой манжетой специальной подвязкой крохотный «смит-вессон» тридцать второго калибра с патронами кругового воспламенения. Такая предусмотрительность спасла ему жизнь в 1923 году, когда у него случилась перестрелка с тремя отчаянными парнями: он убил всех троих и стал большим героем.

Чарльз Свэггер также имел способность пугать окружающих своим видом. Частично причиной этого были его внушительные габариты, но в большей степени его непреклонная, суровая стойкость. Он защищал то, что находил правильным, защищал прямым и непререкаемым образом и олицетворял собой, некоторым образом, Америку. Бросить ему вызов означало бросить вызов Америке, и он даже на мгновение не задумывался, если нужно было пресечь неповиновение. Люди любили его или боялись его, но и первые, и вторые отдавали ему должное. Он был сильным человеком, который твердой рукой управлял своим маленьким королевством. Он был лично знаком со всеми врачами, священниками и адвокатами; конечно, он знал и мэра, и всех членов окружного совета, и всех видных собственников. Он знал их всех, а они все знали его и могли доверять ему. Он поддерживал мир везде, кроме собственного дома, где нарушал его своей агрессивностью.

Чарльз пил не каждый вечер, а только через два дня на третий. Он пил бурбон, причем делал это для того, чтобы самому считать себя тем самым мужчиной, каким его считали все окружающие, и чтобы избыть страхи, которые, вероятно, твердо укоренились в нем. В пьяном виде он становился еще более могущественным, более героическим и более непреклонным. Его непреклонность делалась еще крепче и превращалась в явление природы. Сомнения напрочь покидали его, а самоуверенность взлетала до небес. Он в который раз пересказывал историю минувшего дня и сообщал о том, как разрешил все проблемы и что сказал множеству людей, которых следовало поставить на место. Но когда он смотрел вокруг, ему неизменно казалось, что собственная небольшая семья испытывает слишком мало почтения к столь благородному по своим качествам и происхождению человеку, как он, и это задевало его до глубины души. Он принимался исправлять многочисленные ошибки, которые якобы делала его жена, и попутно напоминал ей, что ее родственники меньше чем ничто по сравнению с его родней. Он замечал недостатки в поведении сыновей и порой – чем старше он становился, тем чаше это случалось – принимался воспитывать своего старшего, либо снимая с гвоздя ремень для правки бритв, либо вынимая поясной ремень из брюк. Этот мальчишка вызывал в нем глубочайшее разочарование. Он был совершенным ничтожеством. Следовало ожидать, что у такого выдающегося человека, как Чарльз Свэггер, родится замечательный сын, но нет, у него был всего лишь никчемный Эрл и еще более жалкий его младший брат Бобби Ли, который все еще продолжал мочиться в постели. Он внушал своему первенцу, что тот ни на что не годен, с такой страстью и настойчивостью, словно был глубоко уверен, что мальчик неспособен понять даже этого, хотя на самом деле сын все понимал очень хорошо.

«Он ни к чему не способен! – орал Чарльз на свою жену. – Ни к чему! Ему давно уже пора бы найти работу, но он слишком ленив для того, чтобы работать! Он жалкое ничтожество и всегда останется жалким ничтожеством, но я вобью в него страх Божий, пусть даже это будет последним, что я сделаю в своей жизни».

Результатом этих воспоминаний мальчика, давно уже ставшего мужчиной и одиноко сидевшего сейчас в своем собственном доме, явилось то, что в нем вновь проснулась тяга к бутылке. Бутылка могла быть проклятием и могла являться проявлением трусости, но она была также спасением от настигавшей из прошлого тени отца. Она манила его к себе. Она предлагала себя как спасение, как спокойная музыка, как ощущение размытости, неясности и смягчения всего, что существовало в жизни. Но на следующее утро всегда приходилось просыпаться с поганым вкусом во рту и смутными воспоминаниями о том, что ты говорил что-то такое, чего нельзя было говорить, и слышат такие веши, которых нельзя было слышать.

Эрл открыл бутылку и вылил бурбон в помойное ведро. После этого он отнюдь не почувствовал себя лучше, но по крайней мере переборол искушение, и в ближайшие часы ему не угрожала опасность снова запить. Он улегся на кушетку и лежал в темноте, слушая, как его жена дышит за двоих, и в конце концов тоже погрузился в поверхностный и неспокойный сон.

На следующее утро Джун была беспредельно счастлива. Он был дома, и больше ей ровно ничего не требовалось. Эрл слушал, как жена рассказывает, что сказал ей доктор, и по ее просьбе прикасался к ее животу, чтобы почувствовать, как их ребенок шевелится.

– Доктор говорит, что все идет прекрасно, – сказала Джун.

– Да, черт возьми, – протянул Эрл, не зная, что на это ответить. – Это здорово!

– Ты уже придумал имя? – совершенно неожиданно для него спросила Джун.

Нет. Имени он не придумал. Даже ни разу не подумал об этом. Он понял, что жена, вероятно, считала, что его мысли, как и у нее, сосредоточены на будущем ребенке. Но это было не так. Он лишь притворялся, что ребенок интересует его. На самом деле то, что она носила в себе, страшило его, как ничто иное в жизни. Думая о содержимом ее живота, он не испытывал никакого иного чувства, кроме страха.

– Я не знаю, – сказал он. – Может быть, назовем его в честь твоего отца.

– Мой отец был идиотом. А когда напивался – еще хуже, – ответила Джун и рассмеялась.

– Ну а мой отец был ублюдком. А когда он напивался, то делался хуже некуда.

И они рассмеялись уже вдвоем.

– Тогда назовем его в честь твоего брата.

– Хмм… – протянул Эрл.

Его брата? И чего ради ей понадобилось вспоминать о нем?

– Ладно, может быть, – ответил он. – В конце концов, у нас еще масса времени, чтобы подобрать имя. Почему бы нам не взять что-нибудь новенькое? Скажем, имя кинозвезды. Назовем его Хэмфри, или Джон, или Корнелл, или Джозеф, или как-нибудь еще.

– Хотя возможно, это будет девочка, – заметила Джун. – В таком случае мы могли бы назвать ее в честь твоей мамы.

– А почему бы нам не начать все сначала? – предложил Эрл. – Может быть, милая, не стоит так цепляться за прошлое?

Беременность Джун уже была заметна с первого взгляда. Ее лицо немного расплылось, и все равно она была самой милой из всех женщин, каких он когда-либо видел. И та тяжесть, какую ей приходилось таскать на своих плечах, а вернее, в животе, нисколько не портила ее.

– Милая, я ничего не понимаю в именах. Назови ребенка сама. Ты его носишь, тебе и придумывать имя. Справедливо, правда?

– Ну как же, Эрл, ты тоже должен в этом участвовать.

– Я просто не знаю! – Против своего желания он произнес эти слова повышенным тоном и потому тут же добавил: – Прости меня. Я вовсе не хотел грубить. Ты получила деньги, да? С этим все нормально? Как ты, родная? Обходишься без проблем? Черт возьми, ты же знаешь, каким злобным старым ублюдком я иногда бываю.

Джун через силу улыбнулась, и могло показаться, что маленькое недоразумение уже предано забвению, но он-то знал, что это не так.

Тем же вечером Эрл повел ее в ресторан «Уорд-отеля», где была самая лучшая кухня во всем Форт-Смите.

Ее муж был очень хорош собой. Костюм так прекрасно сидел на нем, Эрл был загорелым и вежливым и казался даже счастливым, хотя и как-то странно; таким он не был ни разу с самого окончания войны. У Джун потеплело на душе оттого, что она видела его таким счастливым.

– Что ж, – сказала она, – похоже, дела действительно начали устраиваться. Ты завел автомобиль. И мы даже выбрались в такое прекрасное место, как это.

– Верно, – согласился он. – Все идет на лад. Знаешь, ты, пожалуй, могла бы снять квартиру в городе и выехать из этого поселка. Сейчас повсюду начали строить новое жилье.

– Но мне кажется, что это просто глупо. Зачем переезжать куда-то сейчас, когда вот-вот придется снова сниматься с места и перебираться в Хот-Спрингс? Я полагаю, что когда-нибудь все же отправлюсь в Хот-Спрингс.

– Ну, в общем, я думаю, все будет именно так, – бессмысленно промямлил он.

На его лицо набежала тень. Это было поистине ужасно в Эрле: его отдаленность. Иногда он просто как бы исчезал, будто что-то забирало все мысли из его головы и вкладывало на их место воспоминания о войне или что-то еще в этом роде. Порой Джун чувствовала себя сродни тем женщинам, малозаметным персонажам «Илиады», женам греческих воинов, которые были богатырями, но за время войны потеряли слишком много крови, слишком часто оказывались на пороге смерти и вернулись домой с ее нестираемым клеймом. Ей на память пришло выражение, которое она слышала еще в детстве: «Черный, как граф смерти»[23 - «Black as the earl of death». Имя Эрл (Earl) по-английски означает «граф».]. Жители холмов частенько употребляли это выражение, и когда ее отец, врач, порой брал ее собой в объезды по миссурийским просторам, она слышала эти слова: «Черный, как граф смерти» – и хорошо понимала тон, с которым эти слова произносились. Как бы там ни было, это был ее собственный Эрл, и она была уверена, что должна спасти его от этого наваждения.

Подошедший официант предложил коктейли. Эрл взял лишь кока-колу, но своей жене предложил не стесняться, к Джун заказала напиток под названием «мимоза», который оказался смесью апельсинового сока с небольшим количеством шампанского.

– И откуда же ты узнала, что туда входит?

– Прочитала в журнале «Редбук».

– Он, кажется, издается в каком-то очень большом городе.

– В Лос-Анджелесе. Он очень популярен. Там пишут, что теперь, когда война окончена, Калифорния превращается в край неограниченных возможностей.

– Что ж, может быть, мы переедем туда, когда все это закончится.

Но его лицо снова заволокла тень, как будто мысль о Калифорнии вызывала у него какие-то неприятные ассоциации.

– Но я не смогу оставить мать, – поспешно проговорила Джун. – И когда я жду ребенка…

– Да я же не всерьез. Я просто не представляю, что можно делать в Лос-Анджелесе. Черт возьми, я толком не понимаю даже, что делать в Хот-Спрингсе.

– О, Эрл…

Обед получился действительно прекрасным. Они заказали жареных цыплят и ростбиф. Было по-настоящему восхитительно не просто видеть его, но видеть в цивилизованном месте и самой находиться в таком уютном помещении, заполненном другими хорошо одетыми людьми. Официанты носили смокинги, какой-то мужчина играл на фортепьяно, и все было очень парадно и приятно.

– А теперь, дорогая… – сказал он через некоторое время.