Остров Буян

«Как хряснет Иван князя!» – опять подумал Иванка, но не тут-то было!

– Сели они на тридцать червленых стругов, взяли с собой сто пушек да сто бочек пороху да и поплыли по морю-окияну, – еле слышно шептала бабка.

Взволновался тут окиян-море – встали волны горами, заградили путь к Буян-острову. И пожалел Скоробогатый буянов. «Июда-предатель[55 - Июда – Иуда Искариот, один из двенадцати апостолов, предавший своего учителя Христа за тридцать сребреников.] я, что ли? – подумал купец. – Они мне добра хотели, а я на них рать приведу, собаки поганой хуже, – и та добро помнит!» И сказал он корабельному воеводе:

– Сбился я в окиян-море, не знаю пути к острову!

Не поверил ему воевода, сдал его корабельному палачу. Стали Ивана мучить, огнем налить.

– Поведешь ли нас к дерзкому народу буянскому?!

И сказал купец:

– Вот уж год минуло, как я потонул и жена моя замуж за боярина вышла. Скажите им: покойник-де кланяться наказал да петь панихиды, а славному князю Адаманту скажите, что такого в море и острова нет!

И с такими словами скакнул купец Иван в море.

– Тут ему и креста на могиле негде поставить… – закончила бабка. – А Буян-остров и ныне стоит. Я там была, брагу пила, сдуру оттуда вылезла, да умишка с собой не вынесла!..

Иванка, прослушав бабкину сказку, молчал.

– Другую сказать? – шепчет бабка.

Иванка опять смолчал.

– Уснул? Ну, ин спи…

Иванка знал, что бабка перекрестила его, слышал, как влезла она на печку, и притворился, что спит, но не спал. Ему было бы жаль заснуть в этот час.

«Тут ему и креста на могиле поставить негде!» – про себя повторил Иванка чудесный конец сказки.

Синяя гладь лежит в море, тихая и спокойная. Негде поставить креста на могиле… Но вместо могильного холма встает над морем остров Буян… Синее небо над островом, синее море кругом… Тихо плещется синее море, качает лодку, в лодке лежит Иванка, глядя в синее небо… Легкие, как пушок, плывут облака…

4

Первушке наскучила тихая церковная жизнь. Он невзлюбил ни работать в церкви, ни сидеть за росписью горлачей и блюд. Он начал отлынивать от всякого дела, а когда Истома напоминал ему о работе, Первушка презрительно подергивал плечами. Его тянуло в буйные толпы боярских людей, чтобы можно было скакать в седле, носить при себе плеть, топорок и саблю, пестро одеваться и сладко есть.

Эти мысли стали тревожить его с той поры, когда при встрече королевича боярский холоп перетянул его плетью и смял конем. У иного бы это вызвало злобу на всех бояр и боярских людей, а Первуньку вдруг самого потянуло в холопы…[56 - Первуньку… потянуло в холопы… – Холопы, лично несвободные люди, близкие по положению к рабам. В XVII в. различались полные холопы, которые переходили по наследству и могли стать объектом продажи, и кабальные холопы (см. подстрочное примеч. на с. 20). Ввиду крайней бедности в холопы шли и добровольно, т.е. без предварительного заема денег, как в романе поступает Первуня. Зависимость таких холопов прекращалась со смертью господина.]

– Не ведаешь, что затеваешь, – сурово сказал Истома. – Честную жизнь менять на боярщину! Я счастьем считаю, что не попал в кабалу.

– Не перечь, батя, тошно! Хочу разгуляться! – Первунька задорно тряхнул головой.

– Краше уж в казаки пойти – воли не потеряешь. Либо в стрельцы…

– Знаю, куда пойти: пойду на Москву, заложусь в боярщину, приоденусь… Шапку хочу соболью, кафтан красный бархатный с галуном, жемчуг на пуговицы… Сказывают, угодишь боярину – и пожалует!

– Какому попадешь, а то, слыхал я, жалуют на боярских дворах кнутом по субботам.

– Спина своя! Может, мне кнут по нраву!

– Жалко, я раньше не знал! – вздохнул Истома. – Я б тебя хлеще сек, авось ты б разумней взрос…

– Поздненько схватился, батя! – усмехнулся Первушка, теребя пушистую бородку. – Теперь благослови-ка в путь.

– Бог благословит, – со вздохом согласился Истома, – спроси у матери…

Авдотья в слезах благословила сына.

Иванка восхищался братом. Он казался Иванке удалым красавцем. Голубоглазый, кудрявый, с писаным ртом и светлой мягкой бородкой, статный, тонкий… «Вот бы таким возрость!» – думал Иванка.

Несколько дней Первушка искал попутной работы, чтобы идти в Москву не за свой счет. И когда, веселый и довольный, пришел он домой, бабка Ариша внезапно возвысила голос:

– Видела ныне, кто тебя порядил: гад-человек, глаза без ресниц, как антихрист!.. Омманет тебя он, Первуня! Знаю, лихой человек! И Москва лиха…

– А ты, стара, не суйся, когда не спрашивают! – со злостью воскликнул Первушка, заметив испуганный взгляд матери и опасаясь новых назойливых уговоров. – По тебе, что рыжий, то и лихой… Сам знаю, к кому ряжусь! И бачка того человека ведает! Филипп Шемшаков бачку выручил, когда лихо было.

– И впрямь бы молчала, стара квакуша, – вмешался Истома. – Беду накликаешь! Тот человек мне издавна друг и добра желает, а рожей не вышел – его беда! Да и отколе тебе ведать Москвы: не царская кума – побируха! Пошто на малого страх нагоняешь! Не с робким сердцем в дорогу пускаться!

Бабка Ариша смирилась и замолчала. Как ни бедняк, как ни простой человек – Истома был глава семьи и хозяин…

Истома, как и Первушка, не понимал, что Филипп Шемшаков доволен отправить Первушку подальше от Пскова, а главное – дальше от дочери Глани, которая ради красавца звонарева сына стала в последнее время не по-девически богомольна.

Правда, Первушка в своей тоске по богатству и буйному разгулью не замечал девических вздохов и внезапного румянца, озарявшего щеки Глани, не замечал украдчивых взглядов ее из-под темных ресниц, и это было единственным утешением Филипки, который видел, что дочь совсем не хочет глядеть на хорошего жениха из добрых посадских людей – Федора Головлева, вдового торговца шорным товаром. Раньше она мирилась с мыслью пойти за вдовца, теперь же не хотела и слышать… Надо было убрать Первушку с дороги. Как знать – вдруг завтра и он заметит девичью красу и загорится, как Гланя!.. Потому Филипп Шемшаков с особою радостью порядил Первушку в Москву – провожать обоз с товаром псковского дела…

Шли святки…

После крещенья[57 - Святки – церковный праздник, установленный в память мифического рождения и крещения Христа; совпадали с празднованием Нового года, сопровождались гаданием, пением, плясками.Крещение – церковный праздник, во время которого происходила церемония освящения воды.] Первунька покинул дом. В последний раз он зашел домой уже готовый в дорогу, с саблей и плеткой у пояса. Вся семья в торжественной тишине присела на лавки. Потом поднялись, перецеловались. И вдруг рывком, круто Первунька шагнул за порог.

– Будет удача – дам весть, – выходя, напоследок пообещал он, с этими словами его только клуб морозного пара ворвался в дверь со двора.

Авдотья словно лишь в этот миг очнулась от забытья и, причитая, кинулась вдогонку… Все вереницей потянулись за пой на крыльцо…

Первунька уже шагал через реку, направляясь к Власьевской башне. Он не обернулся. Заломив набекрень шапку, он выступал, словно любовался собой. Иванка не слышал материнских причитаний и с бьющимся завистью сердцем глядел на брата, пока тот не скрылся во Власьевских воротах…

5

Когда Первушка ушел, Истома понял свою ошибку: сын потому отбился от дома, что не было у него в руках своего дела. Посадский наймит почти тот же холоп. Чтобы выбиться в люди, надо иметь в руках свое ремесло. И Истома отдал Иванку в ученье к соседу Прохору Козе, надеясь, что вместе со своим неразлучным другом Кузей сын будет прилежней к делу…

Гончарное ремесло не очень привлекало Иванку, но ему нравилось узорить посуду. Это выходило у него удачней, и Прохор Коза возлагал на него эту часть работы, тем более что Кузя делал это с ним вместе охотно. Ребята вдвоем выписывали все те же и те же травы и листья, изредка отступая от привычного узора.

Как-то раз Кузя пустил на блюде по кругу вместо цветов слова из молитвы: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».

«Хлеб-соль ешь, а правду режь», – вывел Иванка на другом точно таком же блюде.

Прохор Коза продал блюда. И в следующий раз наказал ребятам расписывать блюда грамотой. Грамота была ему самому недоступна, как была она дивным искусством и для покупателей посуды. Но покупатели потянулись к этому хитрому новшеству, сами спрашивая «грамотных» блюд.

«Яко насытил еси земных твоих благ», – написал Кузя на хлебнице.