Остров Буян

Во Всегородней избе ожидал Гаврилу Михайла Мошницын.

– Ну, князь воевода, чего натворил самосудом! – крикнул он злобно.

– Уйди, Михайла, убью, коли слово скажешь, – тихо ответил хлебник, идя на него.

Мошницын невольно посторонился… Мимо Мошницына Гаврила тяжело прошел в комнатушку под крышей Земской избы и заперся изнутри. Лежа на лавке ничком, уткнувшись лицом в ладони, он не слышал, как под окном светелки, один за другим съезжаясь и сходясь, земские выборные у крыльца громко говорили о битве и о самочинстве Гаврилы, как толковали об убитых и раненых… Ближний церковный колокол звонил похоронным звоном… Издалека, от Варламских ворот, еще слышалась редкая пищальная пальба… Все это шло мимо слуха Гаврилы. Он думал о боевой неудаче.

Будь эта битва не тотчас после ночного совета в Земской избе, он считал бы, что кто-то выдал Хованскому сговор псковских начальных людей. Но ведь и времени не было для изменной вести, да и кого винить! Все были только свои.

Вдруг прозвенел над городом знакомый призывный удар сполошного колокола. Гаврила очнулся и поднял голову. Колокол дрогнул, ударил еще и еще и залился призывным воем.

Хлебник сел на скамье. В окно светелки он видел ожившую площадь. К Рыбницкой башне сбегался народ. От Земской избы к дощанам шагали Максим Гречин, Устинов, поп Яков, мясник Леванисов, Левонтий-бочар и Неволя Сидоров. Они шли, рассуждая о чем-то между собой.

«Чего ж меня не позвали? К чему бьет сполох?» – подумал Гаврила, удивленно следя за толпой земских выборных.

Поп Яков понемногу отстал от других, постоял и вдруг, подобрав полы рясы в обе руки, пустился бегом назад к Земской избе.

«Не ко мне ли?» – подумал Гаврила, с невольной усмешкой следя за бегущим старым попом.

Он слышал, как поп взбежал на крыльцо, как поднимался по ступеням к светелке. Гаврила скинул крючок.

– Левонтьич! Сполох на тебя… Изменой чернят твое имя… В тюрьму посадят…

Гаврила не дал попу закончить.

– Идем! – оборвал он.

– Куда ты! На площадь не суйся – убьют. Народ на тебя напустят!

– Идем! – настойчиво повторил Гаврила, уже спускаясь по лестнице.

– Гаврила Левонтьич, опомнись! Бежим в Запсковье, укрою до время, пока поутихнет народ! – молил поп, хватая Гаврилу за полу зипуна. – В печали и гневе от битвы… весь город…

– Что я – вор?! – резко крикнул Гаврила. – Не хошь – не иди, хоронись к попадье под подол!

– Ты сбесился, Левонтьич! Два года, как матушка, царство небесно, скончалась… – жалобно бормотал поп, едва поспевая за быстрым шагом рослого хлебника.

Лошадь Гаврилы стояла взнузданная возле крыльца Всегородней. Мимо ехал какой-то пушкарь.

– Эй, пушкарь, дай-ка бате коня. У башни отдам! – окликнул Гаврила.

– Лезь, поп! – с усмешкой сказал хлебник, подсаживая его под тощий старческий зад в седло.

Они доскакали мигом.

Толпа стояла, тесно сбившись вокруг дощана, на который первым вскочил тонкоголосый и грузный Устинов и говорил с толпой. Гаврила услышал его слова:

– Как князек басурманский, правит Гаврилка! Не дело то, господа! К ответу злодея! Спрятался ныне. Заперся в Земской избе, в светелке, страшась народа. Мы кровь проливали, а он… – И вдруг на последнем слове Устинов осекся – он увидел хлебника. Вся площадь оглянулась по направлению взгляда Устинова, и все увидели, что тот, кого обвиняли в страхе, явился на суд народу.

– Дорогу Гавриле! Дорогу! – послышались восклицания вокруг.

При словах Устинова у Гаврилы перехватило дыхание волнением.

– Не надо, братцы! – махнув рукой расступившимся горожанам, тихо сказал хлебник, стараясь казаться спокойным.

Он осмотрел окружающих и, не заметив ни в ком вражды к себе, вдруг успокоился в самом деле.

– Братцы мои! Горожане! – выкрикнул он с седла.

И толпа повернулась в его сторону, явно предпочитая его Устинову.

– Я вас не страшусь! Вам правдой служу. Вы сами меня обрали, поставили к ратному делу, и я служу… – крикнул хлебник. – Никого не страшусь!.. – повторил он. – А крови Устинов не лил – все брешет, а вот моя кровь, коль хотят ее большие люди!..

Гаврила рванул застежки зипуна и показал свой бок, залитый кровью.

– Пуля задела, – сказал он. – Жалеешь, Устинов, что сердце она не достала? Не ты заметил!.. А воля твоя – ты бы не дал уж маху!..

Народ отозвался гулом, но хлебник остановил всех движением руки…

– И мне бы не жалко того, господа псковитяне, когда б от того не Устиновы нас одолели, а мы их… – сказал Гаврила. – А в том и беда, что устиновска сила взяла – дворяне, бояре да большие люди изменой какого-то пса в поле нас одолели, вот в чем беда! Да мыслят они, что и тут, на Рыбницкой площади, нас одолеют: раздор между нас учинят…

При слове «измена» грозный ропот прошел в толпе.

– Братцы, за что ж на меня поклеп! – растерянно крикнул Устинов с другой стороны площади. Он увидал, что побит противником. – Не за бояр, за город болею!.. – оправдывался он.

– Ты первый полез на поклеп! – возразили в толпе.

– Братцы, горожане! То был не последний бой! Опять поведу. Только, братцы, глядите измену лучше, – звал хлебник. – Кто кого на измене изловит, того не мешкав тащите во Всегороднюю избу, ко мне. Я под пытку поставлю.

– А как их узнать?! – выкрикнул голос.

– Нешто нам скажутся! – громко воскликнул второй.

– Скажу, как узнать, – ответил Гаврила. – Изменщики и боярские люди повинное челобитье составили. Приписи к челобитью сбирают. Кто припись с кого попросит, того и хватайте, уж знать – то боярский подсыльщик. Кто припись дал – тоже изменщик. Кто ропот сеет в народе – изменщик, кто розни в городе будит, тот боярский подсыльщик, кто уныние поселяет в сердцах, и тот сотворяет измену!..

Опять прошел гул в толпе.

Гаврила видел, что победил. Толпа окружила его. Жалкая кучка выборных из больших посадских и старых стрельцов одиноко стояла по ту сторону площади, оставленная и забытая толпой у двух селитряных дощанов.

– Гаврила Левонтьич, веди нас сейчас! Бояре побитых и раненых собирать не дают, из пищалей палят, – крикнули из толпы.

– Ночи дождемся, – возразил хлебник.

– Нельзя дожидаться, – ответил шапошник Яша. – Покойники терпят, конечно, а раненым каково под солнцем! Иные помрут!

– И то! – качнув головой, согласился Гаврила. – Попы поедут с крестом, и женщин пошлем. В попов да в женщин дворяне не станут, я чаю, палить… Посылайте-ка женок к Варламским, и я буду там…

– Едем, поп! – позвал он.