Под ласковым солнцем: Ave commune!
– Извольте, но вам не кажется, что это жестоко? Так коверкать мозг?
– Во-первых, Директория считает, что у человека есть душа и в первую очередь мы воздействуем на неё… если бы всё зависело только от мозга, то у нас не было… сбоев. Во-вторых, а почему? Разве коммуна не должна брать ответственность по воспитанию своих детей? – Повернулся к Паулю Густав и, зацепившись сталью пальцев за нити капюшона отбросил его, показав лицо, разделённое на две части – нижняя, которая блестит механическими протезами и верхняя, с которой смотрят на юношу два чёрных, будто тьма, бездна, ока, прикрытые копной чёрно-седых волос. – Да, раньше и были семейства, которые определяли или помогали в этом ребёнку. Теперь их нет, и элементы Коммуны волей демократической и решают фатуму человека, поскольку больше некому. Так мы живём, и жить по-другому не сможем. Это система. Сломай один её элемент и всё рухнет и вновь этот край окунётся пожарище воин и разруху.
Они пошли дальше, выходя из этой станции, а Давиан с восхищением разглядывает перед уходом каждый инкубатор, явно радуясь тому, что эти дети, из безродных эмбрионов, вырванных из полу-искусственной утробы матери и помещённые в мутную жидкость, корректируются и развиваются по заказу предприятий и нагружаются догматами Партии, как какая-то электроника. На них даже как на людей не смотрят – мясо, которое когда-то должно отработать свой срок во благо Партии.
«Ребёнку даже не дают выбора на различное восприятие этого мира» – помыслил Пауль. – «Ему сразу задают нужную систему поведения, ему сразу говорят, кого нужно чтить, а кого боятся… его же программируют как какой-нибудь компьютер».
Древние идеалы всех радикальных левых и тех, кто мнил, что научный прогресс даст возможность выращивать человека без родительского крыла, а его воспитание будет проходить под тёплым взором Коммуны, обернулся ещё одной деталью красно-серого Вавилона. Технологии и идеи стали цепью, которая миллионы, сотни миллионов людей прицепила к единственному сюзерену – организации, которая якобы выражает волю народа. Люди сами загнали себя в железную клетку и ключ от неё выбросили поодаль.
Пауль и Давиан пошли дальше, за Густавом, который из довольно освещённого места, где полным-полно людей в халатах было, повёл их вниз, уводя по мраморным ступеням всё ниже и ниже, в темноту мрачных коридоров, куда слабо пробивается свет и редко то и мелькнёт лампа, чьё свечение настолько слабо, что глаза невольно начинают резаться.
– Куда мы идём?
– Сейчас увидите, товарищ Пауль.
Триада резко завернула за угол и уткнулась носом не в стандартные металлические глыбы железа или чугуна, а в дверь из древа, двухметрового размера, отдающей приятным дубовым ароматом, который создаётся тут искусственно.
За её порогом ребятам встретилась довольно странная и чудная картина. Густав их повёл по длинному коридору, вымощенному тёмно-коричневой плиткой, где свет максимально приглушается, а стены прохода – это боксы, в которых происходят различные вещи, видимые за стекольными панелями.
– Это что за место?
– Тут сразу две Станции, – рука Густава вывернулась вправо, – там у нас Станция конечного идейного конструирования.
Пауль с Давианом повернули головы и заприметили, как в пространстве бокса ведётся «реформирование» – дети, ясельного возраста, высажены на маленьких креслах и на каждом увешаны беспроводные наушники очки, скрывшие глаза и уши под пристальным взором человека в белом халате внимают тому, что им говорят и показывают.
– А-а что они делают?
– Им, товарищ Пауль прививают любовь к Партии, естественно. Она всё делает, чтобы её партийцы уважали и народ, и его зеркальное отражение.
– Как это делается?
– Они выслушивают курсы, где им, снова «прописывается» поведение и нормы, которые они должны будут соблюдать, а очки с помощью образов «кодируют» через зрение важных и уважаемых персон, а также «вписывают» черты плохих людей, которых Партия считает идеологами антикоммунизма. Хоть это и не всегда получается.
Густав продолжает рассказывать, идя вдоль стройных боксов, а тем временем Пауль настолько ушёл в себя, что не слышит его, пропуская речи гвардейца, мимо ушей, испытывая резкую душевную неприязнь к этому, с натяжкой говоря, человеку. Ему противно, что ребёнка с момента зачатия и до самой смерти взращивают на благо Партии и по требованию народной воли. В Рейхе уважение к государству и вере, к их сподвижником формировалось на литургиях, проповедях и бряцаньем молота Инквизиции, но даже там оставалось больше свободы, чем здесь. В Директории нельзя думать иначе, чем скажет Партия потому, что уже с рождения и до него сознание «программируется, так как надо», чтобы максимально избежать бунтарства и мятежей. Тотальный контроль над разумом людей был взят Партией, казалось бы, благодаря такой хорошей и благородной идее – «пусть ребёнка воспитывает общество, а у людей будет больше времени», но в мире, где Партия и народ вросли друг в друга став единым целым, эта технология стала не более чем способом подавления инакомыслия.
– А что по левую сторону? – спросил Давиан и напомнил Паулю, что они всё ещё на экскурсии и не следует надолго уходить в себя.
Рука Густава уставилась влево, и его машинная речь обозначила предназначение этих боксов:
– Это последняя Станция, которая работает с сознанием малышей. Когда всё загружено в психику только остаётся ждать, пока они знания и опыт, чтобы информация, выданная здесь, активировалась и утвердила ребёнка в правильности выбранной им веры коммунистической.
– Так чем занимается эта Станция? – вновь вопросил Давиан, с удивлением взирая на то, как дети.
– Тут им вкрапляют в сознание, что иметь в собственности что-либо или владеть большим, чем позволяет Партия – грех против народа! – заголосил Густав, и его механически усиленная речь затрясла стёкла боксов. – Десятки лет назад люди то и дело занимались накопительством, грабежом друг друга, и ложью, для получения имущества.
Давиан с Паулем смогли заметить, как дети так же, как и их товарищи на другой Станции, подвергаются формированию образов и правил, которые взыграют в нужный момент жизни, взывая к инстинкту который «вписан» в сознание ребёнка.
– И как это работает?
– Товарищ Давиан, всё довольно просто. Мы учим детей, программируем их, чтобы они имели не больше того, что им выдали по партийной линии, а всякое лишнее, что по воле случая у них окажется, они отдавали в Фонд Партии.
– А смысл?
– Наша цель – вызвать инстинкт, запрограммировать его, чтобы подчинение догме было беспрекословным, – Густав ускорил шаг и парням пришлось ускориться, чтобы за им поспеть, при этом продолжая вещать о достижениях. – Чтобы, когда человек получил «лишнее имущество» у него возопило чувство его отдать в Фонд, а не заниматься гнилым накопительством. Вот наша миссия – прировнять людей в их стремлении не быть собственниками.
– Работа Коммунизатора? – спросил Пауль.
– Да. Это процедуры, их часть, которые заканчивают процесс работы над малышами. Теперь они максимально приведены к Генеральной линии Партии, в их рассудки заложены основы, которые дадут напомнить о себе со временем, отведя сами их мысли от крамолы. – Густав махнул рукой, словно зазывая ребят. – Ладно, нам пора возвращаться,… давайте я вас довезу до площади, там же у вас проповедь? Поразмыслите над тем, что увидели сегодня, ибо это фундамент Директории и Коммун, который питает её новыми партийцами.
Давиан в этом ощутил могущество, величие Партии и народа, которые сумели вырвать у природы бразды правления процессами зачатия и родов, да поставили это на службу людям. Цеха и Станции, кабинеты, тянущиеся бесконечной вереницей, где кипит священная работа воспроизводства населения, внушают благоговейный трепет в Давиана. Это ли то величие, о котором он мечтал?
«Народ, его воля, взяла полный контроль над каждым аспектом жизни человека и разве ли это не чудесно» – восхищается Давиан, рассуждая о превосходстве человека над силами природы, превознося и хваля Партию, от которой зависят миллионы новых, молодых судеб.
Давиан видит, как в далёком будущем вес мир станет единым с Директорией и отдаст себя на волю её идей. Ведь как можно не продаться таким идеям, какие даёт Директория?
Для Пауля всё совершенно иначе. В его голове не живописуются картины прекрасного мира, где великая Партия – мудра и человечна, претендует на звание мирового жандарма, со знаменем нового порядка в руках. Она породила машинную цивилизацию, где людей практически нет, есть пародии на них, миллионы врождённых рабов, чьи души изломлены и покорёжены, низведены до инстинктивного повиновения, а Коммунизатор – ещё один инструмент, из крайне широкого инструментария Партии, которая всеми силами стягивает кандалы на руках людей.
«Нам здесь нет места… не мне» – сокрушается в мыслях Пауль, безразлично смотря в спину Густава, который ведёт их к выходу. Он чувствует, что ещё немного идейного давления, и он не выдержит напора, его прорвёт. Он видит вокруг себя придатки к Партии, не людей, чувствует, как это сдавливает его сердце и терпения, которого с каждым нём проведённым здесь всё меньше.
Глава седьмая. Бунт в «раю»
Утро следующего дня.
Визг и рёв акустическим кулаком ударили по ушам жутким звучанием, от которого даже задрожали стёкла и стены. Десятки сирен взвыли в единый момент, и их хор захватил всем общежитием за долю секунды, рождая в сознании её обывателей единственный вопрос «Что случилось?».
– Проклятье! – донеслась ругань с кровати и продолжилась бранной речью. – Вот зараза! Что за чертовщина тут творится!?
Давиан был выдернут из сна и поднят рёвом сирен, который несётся из всех колонок, установленных в его комнате, уподобившись ненужному и проклинаемому будильнику, который появилось желание взять и запустить куда подальше, но этого не сделаешь.
– Вот же зараза! – цепляясь за простыню, стягивая её полотно пальцами в складки, юноша потянулся за часами, но мгновенно же вспомнил, где есть другие, и обратил сонные глаза на стену.
Там, на серой стене показались размытые пляшущие цифры, прорезавшие бесцветную поверхность, ярко-алыми линиями, складывающиеся в значение. Но глаза тяжелы, взор не сфокусирован, и пелена сна всё ещё не сошла с очей, оттого линии расплываются и танцуют. Давиану пришлось напрячь взгляд и приложить усилие, чтобы рассмотреть значение времени.
– Половина седьмого! – негодование вырвалось, само собой. – Ну, куда в такую рань!
Давиан подтянулся с кровати и поспешил с её слететь и как только его ноги оказываются на полу, сирены умолкают, весь рёв пропадает и истошный визг нисходит к исчезновению, а вместо него полился тяжёлый машинный голос:
– Жители Общей Соты №14, проследуйте следующее сообщение, – резкий трёхсекундный звон сменил слово и опять диктор продолжил, – Партийцев, исполняющих повинность труда Холлов с первого по пятый, с седьмой по последний этаж просим оставаться в обще-своих комнатах. Все партийцы Холлов на шестом этаже, – «Это же мой этаж» – блеснула мысль прежде чем Давиан вернулся к обращению диктора, – обязаны выполнить Народную Директиву «Упреждение».
«Это что ещё за хрень?» – негодующе спросил про себя Давиан, натягивающий свой плащ и ровняя капюшон на нём.
И стоило только диктору умолкнуть, как сирены снова взяли слово, и их громогласное воззвание ещё раз спешит наполнить помещения гулким визгом, призывая непонятно к чему.
Ещё вчера всё было хорошо, тихо и мирно. Давиан пришёл после долгих проповедей, где проклинал Рейх, снял по карточке еды с водой и уставился смотреть единственный канал… что ещё нужно жителю Коммуны? Вечер был прекрасен – облаков становилось всё больше, и оттенок небесной тверди стал тёмно-свинцовый, казалось даже, что пойдёт снег, но утро опять дарит образы монохромного и лишающего надежды на осадки бетонно-тусклый небосвод.
Динамики снова заиграли речью, сменив словами вой, только это не механическая речь, а какой-то жалобный скулёж, смахивающий на молитву или даже религиозное воззвание:
– О великий дух коммунизма, чем же мы провинились, что на нас пускаешь такие кары!? Чем мы отступились от тебя!? Разве мы не исповедуем равенства!? Разве мы не отказались от классов!? У нас же всё общее – даже люди теперь не принадлежат друг другу. У нас нет государства, вместо него царствует Партия и народ! Так в чём же наша вина!?
– Что за… – последние слова Давиана потерялись в рёве вновь заговорившей сирены, по сути, спасшей его, ибо, если бы это услышали те, кто смотрят за ним через стёкла и компьютеры десятков, разбросанных по всей комнате электронных глаз, его бы за такие слова непременно настигла страшная кара.
Давиан секундой позже, как вырвалось бранное слово, понял свою ошибку и хотел ударить себя по губам, за то, что нанёс оскорбление воззванию партийцев к «духу коммунизма» – совокупности всех идей и воззрений, заквашенных на беспредельной фанатичной вере, соприкасающейся с гранью религии, в Партию и равенство, в общее имущество и Апостола Коммун, которые для большинства людей стали реликтами, на которые можно молиться.
Но юноша, натягивая туфли на босу стопу, выкинул из головы эти мысли, так как сейчас его тревожит совершенно другое, его разум отягощает целый ряд проблем – «Что происходит?» «Почему воют сирены?» «Что за директива».
Парень цепляет к пояску, который стягивает его плащ на талии, «Biblium Communistic» – книжка, обёрнутая в тёмно-багровую кожану обложку, за крючок, идущий от замка, запирающего страницы, прикрепляется к поясу.
– Вот теперь готов, – произнёс Давиан и собрался покинуть свою комнату, но был остановлен странными махинациями с его дверью.
За пределами металлической защиты донеслись звуки скрежета и бряцанья, а через мгновение она самовольно решила открыться, и толстенная глыба железа отпрянула в сторону, впуская незваного гостя, или же господина этого Улья и Коммуны.
– То-това-ва-ва-рищ, – залепетал Давиан, не ожидавший увидеть перед собой здесь этого человека.
Сначала подался посох, сверкнувший латунным бликом, увенчанный восьмиконечной звездой, а затем в комнату, низко пригнувшись, чтобы пройти через дверной проход вошла фигура мало похожая на человеческую. Свыше двух метров ростом, на гибком позвонке существо, чьё неестественно утончённое тело обвито алыми полотнищами ткани, украшенными узорами – звёзды да шестерни усеяли белой прорисовкой материю. Там, где нет одежды, проглядывают блестящими части тел, отражающие на зеркальной поверхности образы комнаты, а из-под широкого капюшона, из его темени смотрят переливающиеся разными цветами глаза, полыхающие аки угольки из ада.
– Товар-варищ Фо-Форос, это в-вы?
Существо выгнулось в полный рост, доказывая своё ростовое превосходство над юношей и сравнявшись великану, который навис грузной фигурой над пареньком, он вынужден рухнуть на свой посох – позвонок хоть уже давно нечеловеческий, но и он не может долго выдерживать такой вес.
– Да, мальчик мой, – гортанные системы выдали холодный и лишённый жизни голос, – это я, пришёл за тобой.
– Зачем вы здесь? – взяв себя в руки, спросил Давиан, – что всё это значит? Что происходит?
Вместо ответа Форос аномально изогнулся – его ноги и бёдра остались на месте, а торс, грудь выгнулись по-змеиному назад, едва не касаясь другого бока, где он в кармане спокойно отыскал, то, что ему нужно и выгнулся обратно.
– Товарищ Форос, так что же происходит? – всё не унимается Давиан, потирая ладони, от холода, который подгоняется воем сирен и растущим страхом.
Форос снова молчит. Вместо всяких ответов он взял пластинку в левую руку и аккуратно ввёл её под основание правой ладони – механизмы руки поглотили её и шесть пальцев расступились.
Давиана взяло удивление и шок от того, что он увидел – впервые ему приходится смотреть за таким технологическим совершенством, но ещё больше его поражает, что из сердцевины правой ладони выстраиваются линии света, которые ткут из нитей ярких отблесков голографическую картинку.
– Вот, юноша, взирай! – загрохотали гортанные системы Фороса и Давиан посмотрел на то, что выдаёт ладонь существа.
Взгляд Давиана впился в изображения, и казалось, что даже рёв сирен отступил назад. На мелькающих картинах он увидел, как человек в такой же рясе, как и он, стоит посреди коридора и разговаривает с кем-то.
– Это же…
Внимательный взгляд Давиана пал на пучки света, которые ткут лицо человека, который стал главным героем картины. Это худое округлённое лицо, юношеское и молодое, в котором читается больше человечности, чем во всём мире, построенном вокруг.
– Нет! – воскликнул Давиан, когда понял, что произойдёт дальше.
Через секунду этот человек уже вступает в перепалку и нити света, из которых сотканы руки, тянутся к шее другого партийца, который по форме напоминает милиционера. А затем начинается самая настоящая драка, которая переросло в то, что милиционер оказался, по зову иронии, забит предметом, сильно напоминающим книжку «Biblium Communistic».
– Э-это же…
– Да-а-а, – механически прошипел Форос, – это он самый. Мы не знаем, какая эмоция взыграла в его душе, что он посягнул на священный порядок.
Увиденная картина ещё сильнее поразила разум Давиана. Его друг, его товарищ с которым они бежали из Рейха прилюдно, во всеуслышание предал идеи Коммуны. Собственноручно Пауль обагрил свои руки, отступив от всего, что дала Коммуна, и это настолько въелось в разум Давиана, что у сердца взросло напряжение, и боль колкой рукой подступила к груди.
«Как же такое возможно? Как я упустил Пауля и не уследил за ним? Почему я был так слеп?» – Посыпает пеплом голову Давиан и продолжает сокрушённо порождать вопрос за вопросом, целую чреду, на которую пока не способен найти ответы. – «Коммуна нам дала уважение, она сказала, что нуждается в нас и подарила почёт. Как же ты мог так поступить? Пауль, почему ты предал нас?».
– Вот теперь скажи, Давиан ППС-1298…
– ППС-1298? – удивлённо спросил Данте, перебив своего наставника вопросом. – Что это?
– Ах, забыл… ППС – проповедник повинности слова под номером одна тысяча двести девяносто восемь. Так как у нас нет семей, нет и фамилий, поэтому людям придаются порядковые номера, чтобы не потерять их в реестрах.
– Понятно.
– Вернёмся к делам насущным, Давиан. Ты можешь сказать, с чего твой близкий товарищ сошёл с ума и посягнул на наши порядки? Он забил народного милиционера насмерть. Может ты сам предатель?
– Я!? – возмутился Давиан, исступлённо прокричав и сложив ладони у груди, указав на себя. – Да я бы никогда не посмел! Я не предатель!
– Ладно-ладно, всё может быть.
– Что там произошло? – вопрошает юноша, до сих пор не понимая, что происходит, для него вся ситуация – это страшный сон, пляска безумия в которой он оказался по чистому недоразумению.
– Он собрал возле себя целую группу декадентов и отступников. Они заперлись в Холле №18, блокировали и никого туда не пускают.
– А прорыв?
– Невозможен сейчас. Один узкий коридор они заблокировали, накидав баррикады из мебели, а другой простреливают.
– Как у них оказалось оружие?
– Они вытащили всё у мёртвого милиционера. У него было целых два пистолета и граната.
– Подождите, – погрузился в думы юноша и приложил руку к подбородку. – Как у него появились сторонники? Как же гипнопрограммирование?
– Несмотря на совершенство технологии, она не всегда действенна, – проскрежетало существо и вытянулось в полный рост. – Есть сотни и даже тысячи условностей, заложенных природой, которые наши учёные просчитать не в силах. Да, в основном наши технологии рождают десятки тысяч верных партийцев, которые беспрекословно выполняют народную волю, но рождаются и дефектные.
– Дефектные? – вопрос наполнено удивлением и Давиан не желает соглашаться, что людей, которые тут по малейшему поводу не согласны с Генеральной линией Партии, нарекают «дефектными».
– Именно, – в стальном тембре Фороса промелькнули чугунные намёки на отвращение, а сам иерарх провёл пальцем по своей руке, счищая прилипшую грязь. – В них не до конца искоренён дух бунтарства и свободы единоличника. А в обществе, где всё устроено по образу и подобию равенства и общности, не может быть единоличности и пресловутого «своего мнения». Есть мнение Партии, а значит и народа, больше нет ничего.
– То есть, вы намеренно гипноформированием преобразуете сознание человека, чтобы оно впитало идеи Директории?
– Да, как ты видишь, человечность рождает желание бунта против нашего райского устройства миропорядка, – Форосу вновь пришлось опереться на посох, и он протянул свою длиннющую руку к «Biblium Communistic» на поясе Давиана и провёл остроконечными пальцами по её обложке. – Всё, что тут написано не для человека, в биологическом понимании этого слова. Нам приходиться рождать существо сугубо социальное, отвечающее великим идеям коммунизма.
– А по-иному?
– Иначе не получается их воплотить, мой мальчик, – Форос отступил назад, опуская руку в карман. – Вот скажи, как мы можем создать социум равных, если биологически человек стремиться быть уникальным? Что нам делать с общностью имущества, если человек желает быть собственником? И так далее до бесконечности. – Форос вынул из кармана веленевый свиток, утянутый красной тканью, на котором покоится печать с пятиконечной звездой, и протянул Давиану. – Наше общество – результат прогресса. Если мы хотим быть высококоммунистичными, мы должны выбить из человека саму человечность, ибо она порождение природного элемента, которая потянет нас вниз по формациям.
– А как же мы? – Давиан взял свиток и его пальцы коснулись холодного металла конечностей Фороса, и неожиданно для юноши стало понятно, что перед ним нет человека, есть гротескная сборка идей и партийных установок, упакованной в оболочку из металлических мышц и костей.
Если в нём и есть что-то от человека, то это разве что его прошлое, тень в истории, которая не будет никому известна, забудется в веках.
– Вы стали феноменом. До вас не было людей из других стран. Вы одни из первых и поэтому к вам такой интерес. И в принципе видно, во что это вылилось – товарищ не выдержал. Он оказался слишком пристрастен к порядку, установленному природой, не в силах уступить социуму, он не захотел стать часть его, безликой и монолитной.
Давиан сделался отстранённым и вой сирен на этот раз не мешает ему погрузиться во внутренние размышления. Его друг отступился от идеалов всей жизни, встал на путь мятежника, и теперь неизвестно, что с ним будет. Сам Давиан под подозрением на возможность «заразы идеями бунта против Партии» и его существование под вопросом. Форос сыплет речами об уничтожении человечности и прогрессе цивилизации, где люди – шестерни в исполинском механизме.
– Что же делать? – шёпот срывается с губ Давиана, что стало довольно опрометчивым, ибо рядом стоит высокотехнологическое существо.
Механизмы на месте где были уши датчиками приёма и микрофонами уловили лёгкие колебания воздуха, засекли призрачное сотрясание голоса, которое было переведено в отчётливые слова, которые сформировали другие техно-системы мозга и мыслительные процессы сформировали чёткий ответ:
– Товарищ, вы спрашиваете, что делать, так я вам отвечу. Партийные Директивы и Народные Постановления приказывают нам провести ликвидационные процедуры на месте.
– Ликвидировать, в смысле?
– Да, убить. Но предлагаю иное завершение этого социального конфликта, которое будет нам всем угодно.
Давиан сложив руки на груди, спросил:
– И какое же это решение?
– Нам неизвестны его мотивы. Неизвестны цели. Вы вступите в переговоры и попытаетесь убедить сдаться, иначе мы всех ликвидируем.
Давиан не видит иного выхода, как пойти на поводу у Партийного иерарха, оттого, что за ним стоит вопрос – выживет ли Пауль после столь опрометчивого шага или же его заклеймят и казнят.
«Да чтоб я, человек, отдавший всё ради Коммун, впал в немилость её народу, чтобы своим бездействием оставил себя на поругание Партией? Да никогда!» – нашёл ещё одну причину идти с Форосом Давиан и огласил свой ответ:
– Я с вами, что нужно делать?
Давиан и существо поспешили прочь из комнаты, как ум юноши был обременён ещё одним вопросом, который он немедленно объявил:
– А что за Директива «Упреждение»?
Форос практически вышел из помещения, и его тело застряло на полпути, но он ответил, необычно изогнувшись, и то, как его голова и позвонок прогнулись в сторону Давиана, напомнило юноше фигуру змея, которые выдал металлическое шипение, в котором угадывается мотив упоения тем, что вырывается из горла, отчего становится как-то не по себе:
– Она предполагает участие оглашённых лиц в ликвидации локального бунта. Все будут убиты своими же товарищами.
После этого Давиан ничего не спрашивал у Фороса, а молча и покорно шёл за ним через общежитие. Ноги иерарха длины и каждый шаг переносит грузное тело на большое расстояние, поэтому Давиану приходится бежать возле партийного лидера, чтобы поспевать за ним.
