Под ласковым солнцем: Там, где ангелам нет места

Глава тридцать первая. «Парламент ушёл, да здравствует парламент!»

«Центр Свободы». Утро.

«Просим прощения у всей либеральной общественности. Мы поспешили со днём назначения «Абсолютного Либертинизма. Слишком рано… и мы поплатились за это. Прошёл день, у нас нет ни правительства, ни парламента… разве что только суды. Но этого мало, слишком мало.

На юге Автократорство Рейх, на востоке Директория Коммун, на западе разрозненные армады Нового Света. Никогда не знаешь, чего ждать от этих стервятников. Не знаешь…

Рано, очень рано мы поспешили с отменой государства. Наша «либерально-народная бюрократия» показала, что дикарская натура в них всё ещё жива. Это есть верх развития либерального строя, но не такой, какой-бы мы хотели…

Выжившие горожане утверждают, что это Культ Конституции во всём виноват. Что мы якобы распылили некий газ, от которого у всех «сорвало крышу». Не верьте им, ибо это безумцы.

Всё только впереди, ибо для нашего мира нет конца, и мы установим ещё тысячелетнее царство либерализма и Свободы»

– Извинения Гроссмейстиария Культа Конституции.

Утро началось с кровавого зарева, обозначив своей алой сутью прошедшую ночь. Ветра практически не ощущалось, разве что лёгкое дуновение, пролетаемое сквозь безлюдные и опустошённые улочки.

Лишь редкое облачко могло затмить оранжево-карминовую лазурь наступающего дня, возвещающего о пришествии нового мира, раскрашенного кровью вчерашних демонстрантов.

Улицы, переулки, площади: ни одно свободное место не избежало того, чтобы обратиться в арену страшных событий. Весь мегаллаполис в один момент превратился в один огромный Колизей. Люди и нелюди, отравленные газом, впали в такую ярость, что принялись рвать друг друга. Сотни тысяч трупов усеяли городские пространства, покрыв их плотным слоем тел.

В нечистотах, кромешной вони, среди гор мертвецов работают уборочные команды. Нацепив на себя специальные резиново-синие костюмы, тысячи человек убирают груды тел с улиц, проспектов площадей и отмывают их особенными растворами. Липкая кровь, смешавшись с химией, рвотой и биологическими нечистотами, спевшись со всей массой в единую субстанцию, покрыла всё, что только можно, въедавшись в сам материал.

Грузовики и машины, напичканные тоннами мертвецов, свозились либо к крематориям, либо к чанам с самой агрессивной кислотой. Никто и ничто не должен узнать о том, что тут произошло.

Пространства мегалополиса отчётливо давали образ поля битвы, после страшной сечи. Разбитые витрины и разнесённые улицы. Сожжённые деревья и кустарники разносили по ветру горький пепел. Противный аромат горелых шин и нотки плавленого металла паром неслись сквозь стройные здания.

Скверы, парки, площади: ничто не избежало ненависти толпы, ибо всё обратилось в свалку или руины. Перевёрнутые лавочки, срубленные, сожжённые деревья, вспоротая плитка, обрушенные статуи или даже обращённые в развалины мелкие пристройки: теперь таков лик «Центра Свободы».

На окраинах, где строения могли достигать одного или двух этажей, эти дома рьяно сносились молотом безумия толпы. На тяжёлых машинах или экскаваторах, они несли рок их жильцам.

Однако наступил момент завершения карнавала. Его пик и резкая секунда падения, когда за пару часов всё веселье изволило закончиться. Газ, или наркотик, таким образом, повеял на многомиллионную мешанину, что все рамки до конца отошли на задний план. Став подобным древним берсеркерам люди и нелюди буквально набрасывались на тех, с кем раньше шли за руку.

Ногти, зубы, ножи и всё, что оказалось под рукой шло в кровавую рукопашную. Хуже всего пришлось с военными, принёсшими оружие или военную технику. За несколько секунд тысячи горожан сгинули в вихре залпового огня танков и бесконечных очередей. Всё закончилось, когда у вояк иссякли патроны и снаряды, тогда они перешли на ножи.

Однако не весь мегалополис заваливался трупами и залит кровью. Площадку возле одного из зданий почистили быстрее всего, едва ли не вернув её в первозданное состояние. Огромная постройка, представленная только одним небоскрёбом, широким, словно расползающимся в пространстве, уходящим этажей на сто.

Толпы стройных людей, именно мужчин и женщин, опрятно одетых, облачённых в классические костюмы выходили из строгих чёрных или монохромно серых автомобилей, старых, архаичных конструкций.

Лица их чисты, глаза ясны, кожа не покрыта килограммами металла или манускриптами татуировщика. Их одежда – чёрные брюки, былые рубашки, пиджаки и туфли – у мужчин; строгие юбки ниже колена, светло-голубые сорочки, отчётливо женские пиджачки – у девушек. Всё так классическо, сдержанно и… архаично, что посреди города, ставшим Содомом, это выглядит странно, даже более чем «ненормально».

Они как можно быстрее пытаются пройти в здание, над которым прибита вывеска, оформленная в стиле геральдической ленты, выбитая из обсидиана, на которой золотыми буквами блистала надпись: «Твой закон – Свобода».

Мужчины и женщины не толкались, проходя через узкие ворота. Не толкались, как их «коллеги» шедшие до них. Речь идущих слишком культурна и многообразна, чтобы вписываться в новую реальность.

Могло сложиться впечатление, будто пространство и время сделали огромный скачок назад, возвратившись во времена, когда люди оставались людьми и служили, работали во благо человечества.

Они прошли вовнутрь, углубляясь с каждым шагом в недра зданий. Давно пройдя этап сдачи пропусков, люди поднялись и стали занимать места в отчищенном от вчерашних погромов просторнейшем помещении, где каждый вздох, благодаря акустики мог разнестись горным эхом.

Огромный зал разделён на три, последовательных и страшно нависающих друг на друга яруса. Внутри самих чистеньких ярусов, кроме первого, были разделения на два сектора. А у самого подножья ярусов, практически у одной из стенок находилась площадка для выступающих людей. Каждый ярус отделялся от другого участка высокой ступенью и деревянной резной мощной перегородкой, которая ограждала края. Каждое посадочное место в этом помещении представлено отдельным едва ли не высоким троном, имеющим остроконечную спинку, сделанную из дуба с посеребрёнными узорами. И у места, где стоит кафедра для выступающих, у самой стены, есть три престольных трона, уходящих под специальный стол заседаний. Каждый трон из этих троих имеет золотую окантовку по углам, а стол заседаний выплавлен из платины, как и герб государства, крепившийся к видной ко всем части стола.

Все понимали, куда они пришли и зачем. Новое законодательное строительство, по старым лекалам Либеральной Капиталистической Республики, исполненным в стиле и форме Развитого Либерализма. Федеральный Сенат открыл свои двери и начал работу, и требует шестерёнок для работы великого государственного механизма…

Над всей площадкой, тремя ярусами, где рассаживаются неспешно парламентарии, затаился строгий и суровый взгляд, взирающий на механизм государства. Прямо над третьим ярусом, на высоте десяти метров расположилась небольшая комната, скрытая от остальных холодным непроницаемым стеклом.

Маленькое помещение, освещаемое тонким рядом светильников, похожих на старые свечки, проливали такой же тёплый и томно-тусклый свет. На изумрудных обоях плясали тени, не более четырёх. Владельцы трёх мрачных теней собрались за круглым столиком, восседали на серебряных изумительных тронах.

– Брат, Боелярий, что ты там забыл? – вопросил один из сидящих, потирая руки и роскошную клюку рядом с собой.

– Я? – заведя руки, укутанные в чёрный балахон, лихорадочно переспросил лысый белокожий мужчина. – Смотрю на новое государство, оцениваю его перспективы и рассчитываю время.

– Вот она, работа Гроссмейстиария, стоять и созерцать. – Усмехнулся седовласый мужчина. – Не то, что наши роли.

Человек в балахоне прикоснулся пальцами к массивной книге, висевшей у него на поясе. Со скрипом потёр её медно-серебряную окантовку, словно водил пальцами по лезвию боевого топора. Сквозь капюшон, изрисованный афоризмами, показалась зловещая улыбка, и излился голос маньяка:

– Что бы вы смогли исполнять роли свои, я должен стоять и созерцать, оценивая тысячи перспектив. Иначе…

– Иначе ничего у нас не будет. – Закончил реплику пригожий женский голос.

Боелярий кинул взгляд на хозяйку реплики. Черноволосая женщина, довольно стройная, облачённая в обтягивающие кожаные вещи: сапоги до колена, прилегающий жакет и штаны. А лёгкий макияж только придавал обворожительности её неоновым глазам. Девушка прикоснулась тонкими длинными пальцами к смольным разросшимся, но обстриженным до плеч, волосам, и тут же схватила со стола бокал с шампанским, залпом его опрокинув.

– Ах, а наша прекрасная Архимать из Феминистской Республики знает толк в деле. Как вам удаётся держать своих подчинённых в неведении?

– Прекрасная? – Игриво усмехнулась женщина, облизнув тонкие губы от остаток алкоголя. – За такое бы вас, уважаемый Боелярий, там, где я правлю, давно растерзали… за «визуально-комплементарную дискриминацию» и…

– А не нужно. – Оборвал четвёртый сидящий в комнате, вынув руки из серого пиджака. – Мы всё знаем.

– Ох, председатель парламента вмешался. – Въедливо произнёс седовласый мужчина, искривив ухмылку в не довольствии. – Слишком рано вы подали свой голос, уважаемый.

– Ну, пока я силён, я могу, и буду говорить. Ведь для этого вы меня назначили, Антиан Вероний? Лучше скажите, сколько вы заработали на двухдневной бойне? – Обратив свой лик в сторону шикарной дамы, так же с насмешкой, мужчина в сером произнёс. – А вы, уважаемая Архимать? Сколько вы приобретёте в строй новых рьяных феминисток? И как долго сможете продвигать идею о «женской борьбе»? Скажите, – уже издевательски молвил человек, – ваши «сёстры» не знают про опаснейшее отступление от идей радикального феминизма? Почему только одна ступень в вашей иерархии отделяет вас от безумия? А?! Почему, те, кто ниже вас потонули в вихре «освобождения от угнетения»? – Мужчина язвительно обронил вопрос. – Насколько в этот раз будете подливать государство?

– Проклятье, а ведь ты прав! – Воскликнул Антиан. – За последнее два дня все Корпорации подняли такие прибыли, что нам на десятилетия хватит. Оружие, наркотики, пища, алкоголь, техника и даже целые сёла. Столько денег, что можно начинать войну за «становление рынка» заново. Такой круговорот прибыли, что неважно, сколько десятков миллионов полегло из-за её получения.

– «Вестников Свободы» стало очень мало, – без печали, сухим, голосом, словно перечисляя цифры начал Боелярий. – Если бы они сегодня победили, то в нас, друзья отпала бы нужда. Они едины в нас, в своей борьбе против государства. Пока есть оно, будет и борьба, значит, они будут нуждаться в нас, как в элементе объедения. Мы не должны выпускать эту власть, а их борьба против государства должна стать вечной.

– И что же вы сделаете для этого?

– Мы покажем по всем телеканалам сюжет о том, как «Вестники Свободы» одичали. Как они рвали друг друга. – Ощутив на себе недовольные взгляды, глава Культа, добавил. – Конечно, мы не будем говорить о наркотике безумия. А потом будет заявление, что переход к «Абсолютному Либертинизму» стоит отложить на неопределённый срок. Чем дальше, тем лучше. Никто, кроме нас, не должен понимать, что такой момент никогда не должен наступить. Это концепция нашего мира – вечная борьба за свободу, методами свободы и против неё.

– Похоже на бред, – вмешалась Архимать. – После такого побоища, можно будет говорить о новой волне «женоненавистничества». Столько новеньких девушек ринуться «Защищать свои права», главное только, чтобы нам передали записи с камер. Мы их переделаем и пустим в ход. Но главное, что все они станут, подчинены «идеи освобождения женского гендера от патриархального угнетения». Как смешно, но одна единственная идея об освобождении способна так быстро подчинить людей.

– Что ж, старый парламент ушёл, на его место пришёл более сильный и независимый. Но меняется ли от этого суть?

– Нет, – дал ответ Гроссмейстиарий, – но нам нужно время. Мы заново начнём формирование «Вестников Свободы». Все видные предводители их пали прошлой ночью и теперь они разрозненны. Слабы. Нам вновь нужно заводить свою шарманку про борьбу, ибо, когда человек противостоит чему-то, следуя идее, он теряет бдительность и становится легко управляем.

– Смешно, но такой идеей стала «Свобода». Как быстро ей удалось подчинить умы миллионов людей, сделав их максимально похожими, друг на друга. Интересно, но как люди, в идеологии максимального разнообразия, высшего освобождения от серой массовости, тяге к индивидуализму… во всём этом стали едины, как та самая мешанина.

– Ха, как сказано в одной старой книге – Свобода это рабство! – Произнёс громогласно Антиан. – Максимальное освобождение помогло нам из людей сделать рабов собственных потребностей, похоти и безумия. Только одной Свободой и либерализмом сковали их души и заставили нам подчиняться. Нам нужно выпить за это.

Четыре человека в одной комнате, и мало кто догадывался во всей стране, кто действительно заправляет политикой, как внешней, так и внутренней, ибо истинная власть, в государстве либерально-тоталитарном должна иметь скрытный характер, полупубличный.

Гроссмейстиарий размеренно подошёл к столу и поднёс бокал шампанского, всё ещё озираясь в сторону окна.

– Ну что ж выпьем! – смотря на собравшихся в Федеральном Сенате людей, праздно воскликнул Боелярий. – Парламент ушёл, да здравствует парламент!

Эпилог

Первое января. Север Америки. Утро.

Я расположился на берегу и смотрю вдаль на восток. Прекрасный прохладный ветер ласкает моё лицо, надуваемый прямо с пустынного побережья. Но сказать, что оно пустынное – сказать, что я вру, немного. Множественные лодки, небольшие катера и есть даже одна яхточка, недалеко от берега.

Всё так спокойно и тихо, что мне кажется, будто я оглох или умиротворился. Но ведь сейчас только раннее утро, примерно часов шесть, если я правильно помню время. Каждый раз и каждый день я его забываю. Сколько мы уже тут?

Восток прекрасен. Я вижу, как золото наступающего дня заливает небесную лазурь, и всё небо озаряется внеземным светом. Да, тут другая заря, совершенно иная. Тут не изливают безумные фанатичные речи граммофоны, как в Рейхе и не долбит ненормальная музыка, словно в Микардо, оплоте либеральной дури на юге. Нет, тут всё спокойно и тихо, полно мира.

Море, оно изумительно. Спокойное и прохладное, как и сущность истинного севера, и такое же чистое, необычно даже. Когда я смотрю в морские пучины, моя душа трепещет, словно я смотрю в очи одной моей знакомой. У неё такие же глубокие и выразительные глаза, смотрящие прямиком в душу. Когда же я её знал? Сколько времени прошло с тех пор?

О, к берегу пошёл бывалый рыбак Джонсон. Седой как сам океан и жизненной мудрости у него наберётся как на Сарагона Мальтийского или какого-нибудь другого философа Континентального Раздора. Интересно, сколько рыбы в этот раз он привезёт нам? Обычно его уловы богаты, и порой только от него зависит, будем ли мы сегодня ложиться спать в сытости.

Похоже, не все сегодня предпочитают валяться в кроватях и нежиться в тепле. Стук молотка по верстаку снова доноситься до ушей. Половина деревни его слышит сейчас, но никто и даже не подумает, сказать что-то против. Франсуа – столяр. Руки у него отменные, наполненные мастерством плотничества до самой клетки. Даже тот стул, откуда я смотрю за рассветом, сколочен им.

Позади меня расположились стройные ряды однотипных зданий. Забавно, но самые лучшие дома, сколоченные из дорогой и крепкой древесины так однотипны. Алые стены, два этажа, крыша из черепицы. Эти дома, и как они стоят, какие улицы образуют, напоминают мне образ тех построек, что возводились вторыми поселенцами на этой земле. Жадными, спесивыми и очень жестокими поселенцами, уничтожившими целые народы.

Но оставим экскурс в историю. Три просторных улицы, образующих букву «П». Четыре ряда, красивых алых построек, окружены менее удивительными и роскошными домами. Я в одном из таких живу. Он похож на огромную уполовиненную цистерну, только благоустроенную внутри. Но даже это лучше дворца в тех местах, где я побывал, ибо тут есть то, чего нет у остальных – свободы.

Где-то на краю поселения расположилась старая православная церковь, где отец Андрей служит и отпевает, крестит, исповедует и причащает. Сколько тут не был, но такого подъёма сил, духовного полёта я не чувствовал как на службе, только там понимаешь сущность бытия, только там можно себя ощутить полноценно, только там можно отдохнуть от обезумевшего мира.

Ветер усиливается. Мои щёки чувствуют нарастающий хлад. Похоже, грядёт буря, но только откуда она придёт? На востоке ни облачка, на юге… оттуда не может прийти ничего хорошего. Всё слишком удручённо, и нет надежды на какое-либо улучшение, ибо тамошние истины празднуют своё сумасбродное торжество.

Но если так, то получается, что весь мир канул в безумие? Как такое получилось? На каком участке истории мы свернули не туда? Как человек превратил добрую часть планеты в одну огромную идейную тюрьму? Хочется спросить у того, кто знает все ответы на любые вопросы, но боюсь, он не ответит.

Здесь же не как во всём мире. Большое поселение, деревня, или даже городище. У нас нет названия, нет объединяющей идеологии или цели построения совершенной системы. Но есть одна единственная цель, почему мы все тут оказались – спрятаться.

Я называю это место «Напев Безмятежности». Тут более чем спокойно и не приходится каждый день жить в опасении, что за мной или того хуже, за людьми, которые мне дороги, придут. Да, это место не иначе, как оплот для здравомыслия, где душа внимает пению успокоения и абсолютного покоя.

Но это не иной мир, не другая его сторона и не другой идейный абсолют. Больше тысячи человек здесь прячутся от «Солнц» нового мира. Да, «Напев Безмятежности» это коморка, где можно затаиться в тени от всего остального мира, под ласковую руку Создателя. Проклятье, но Сарагон был прав. Кто мог думать, что старик, которого прозвали «Чёрный Оракул», даст такие точные предсказания, которые сбудутся с устрашающей верностью.

По крайней мере, тут спокойно и хорошо. Два простых слова, но именно они наилучшим образом дают мне понять, что душа моя наконец-то начинает обретать умиротворение. Не нужно больше каждый день присматривать за Габриелем, внимая тому, какие угрозы вьются возле него. Парень теперь взрослый, у него есть люди, который за ним присмотрят. Как и в принципе за Лютером и его отцом – Эрнестом.

Моё сердце настолько огрубело от бесконечных воин, жестокости и злобы и ненависти, что я усмотрел тот момент, когда Габриель нашёл себе человека, который о нём присмотрит. Да, я говорю о тех трёх дамах, что пленили сердца парней – Хельге, Амалии и Эбигейл. Я долго не мог понять, как так всё произошло и до сих пор мой разум не может постичь сути произошедшего в душах и сердцах парней.

Наш мир, это ведь не мыльная опера, не мелодрама, где весь сюжет был закружен вокруг отношений. Сей мироздание превратилось в самую жестокую и безумную вселенную, поделённую, растерзанную между идейными концепциями, возвещающими о своей истинности. Но так почему их чувства полыхали ярче, чем сердца звёзд? Трудно найти ответ на этот вопрос и осознать, почему их чувства крепче, чем титановая пластина или гранёный алмаз.

Но всё же, в мире, который наполнен фальшью, в городах и деревнях, где льётся через край сумасшествие, истинные, настоящие чувства на вес платины или вообще не имеют цены. Там, где мрак идеологического фундаментального идиотизма сгущается над душой, сердце требует опоры, искренности и, наверное… любви. Как бы банально это не звучит, но скорее всего это так, ибо что есть наш мир, прошедший через огонь ада, рождённого из всеобщего развращения, если не мир, отвергший любовь Того, кто пролил свою кровь на кресте ради нас грешных ради мимолётных вещей, суть которых – лживая свобода?

Хельга и Габриель, Лютер и Амалия, Верн и Элен Эрнест и Эбигейл: все эти имена связывает одно чувство, одна мысль, одно понимание любви. Их души нуждались в нечто светлом, тёплом и дарующим приятный покой и они их получили. В том, что стало бы светом, посреди сгущающегося мрака, прообразом великой любви Его. Да, кто бы мог подумать, что две озябшие души, смогут греть друг друга.

Я до сих пор не могу понять, различить ту грань времени, когда Габриель и Хельга воспылали друг к другу самыми яркими эмоции и чувствами. Может быть, моя душа настолько загрубела, что я больше не могу различить этих граней?

Что ж зато, больше я не чувствую того долга. Мне не нужно тратить своё время преимущественно на защиту Габриеля и заботу о нём. Страх потери, ужас перед клятвопреступничеством исчезли. Теперь у него есть верные друзья, девушка и отряды народной милиции, готовые позаботиться о нём. Мы оба решили, что мою клятву можно считать исполненной.

Его родители ликовали бы при виде того, как он сейчас живёт. Им было бы неважно, где он живёт, и с кем встречается. Хватает наличия самого необходимого… Марк и Сцилла на седьмом небе пребывают от того, что их сын скрылся в недосягаемости для безумия. Если Рай есть, то они сейчас там и радуются тому, что рассказывают им ангелы о Габриеле.

Понимаю, как это звучит. Сей мир отбивает саму надежду, но хочется верить в нечто лучшее, нечто совершенное. У меня душа горит, но я не способен изменить одну единственную деталь реальности, не значимую для миллиардов, но столь важную для меня – нет таких сил, чтобы вернуть Марка и Сциллу к жизни… нет. Может моя вера, это спасение от потери рассудка, вера, что я смогу с ними встретится там, за филигранью этого грубого мира.

Мне остаётся только восседать на деревянном стуле и созерцать вокруг. В месте, что я прозвал «Напев Безмятежности» есть много того, что остальной мир давно потерял, в бесконечной погоне за идеалами. В поселении, стоящем на отшибе мира, есть множества того чём не знает большинство людей, не расскажет ни одна историческая хроника, разве что легенды, исходящие от людей, уходящих отсюда. Однако это такие обыденные и банальные вещи, утерянные в забытую эру, недоступны для большинства Земли.

Как вообще смогла появиться Либеральная Капиталистическая Республика? Если Рейх скован в горниле крестовых походов и войн, а люди сами шли за Канцлером, ибо считали, что он избавление от их бед, то страна абсолютной свободы появлялась иначе. Тут можно сказать о том, что становлении империи либерального ада было постепенным. Сначала необходимо приготовить сознание граждан к идейной трансформации. Работа психоинженерии была активной между первой и второй фазой, ввиду того, что нужно было подготовить, (размягчить мозг) гражданам перед полной либерализацией. Превращение народа в мешанину – дело долгое и кропотливое, требующие множества ресурсов. Главное – подменять ценности по малому. Новая мода, новые стили, периодическое обновление искусства на более деградированное, снижение качества умственной продукции и вы получите мир, освобождённый от нужды стыда, и полностью подчиняющий тем, кто его ложно «освободил». Сначала Партия Сохранения Свободы и Веры в Конституцию пустила корни в окружающие её страны и проросла там пышным цветом, а затем на пару с Корпорациями стянула десятки различных государств в единый монолит.