Под ласковым солнцем: Ave commune!
Давиан поспешил в свой Холл, но понял, что там нельзя будет укрыться, ибо вирус сумасбродства поразил мозг многих. Личные комнаты громились и крушились, двери спокойно открывались системными операторами, которые были заодно с толпой. Людей, скрывавшихся там, жестоким образом убивали, для того, чтобы их имущество «обобществить», сделать «истинно народным». Обычный грабёж «силы народного суда» облекли в форму благородства народовластия и свободы от тирании морали и государства, которые давно были выброшены на помойку истории.
Воспоминания Давиана оборвались вопросом:
– А как ты оказался в библиотеке?
Юноша тяжело выдохнул, прежде чем ответить, устремив своё взгляд с крыши на улицу, где догорали маленькие огоньки слабого пламени.
– Когда Улей стал похож на поле битвы, я искал, где спрятаться… я не знал, куда можно уйти, чтобы всего этого не видеть. Они… они жгли всё – мусорные баки, стены, людей. И тогда я забежал в первый попавшийся дом…
– И это оказался книжный распределитель?
– Именно. Я думал, что здесь можно будет переждать эту… «бурю народного гнева», что б её. Но я ошибся. Один из митингующих идиотов закричал, что библиотека – это «оплот зла», что в ней можно найти знания «противоречащие идеям Апостола».
– Так тебя…
– Да Юля. Я даже ничего сказать не успел, как меня повалили. Честно, я пытался защитить людей, которые были здесь же. Я встал между «апостолистами» и теми, кто тут прятался. Меня спасла только мантия, – Давиан слегка коснулся слегка испачканной алой ткани, которая покрылась дырами и порезами, – если бы немой статус, я убили бы на месте.
– А где тогда все остальные, кто был в библиотеке? – спросила Юля, сделав шаг навстречу Давиану, и тоже навострила взгляд на разгромленные улицы.
– Ты вон, посмотри вниз. – Давиан показал на местность, которая прямо под ними; там ребята увидели, как с фонарных столбов свисают люди, покачиваясь под напором холодного ветра.
– О… как же так можно?!
Где-то в глубине разума Давиан понимает, к чему было всё это сделано. Парень явно ощущает причину того, что было учинено с лёгкой подачи Апостола.
Если в Рейхе, на его родине лояльность к Императору поддерживается строгой моралью, фанатичным и тоталитарным контролем государства, а неугодные карались механизмом бесчисленных органов карательной власти, то Директория пошла по иному пути. Здесь всё отдано на откуп народу, который превратился в инструмент. Весь этот погром – глобальный фарс, устроенный для «чистки» рядов населения. Давиан лично видел, как дельцы из повинности слова и отряды Народной Милиции лично направляли народный гнев. Они в некоторых случаях лично указывали на того человека, которого необходимо быстро и оперативно «осудить» и толпа людей, как бешеный зверь на поводке кидался на нужных людей и разрывал их. Партия, её лидеры, превратили народ в способ удержания идеологической власти и поддержания стабильности. Людям позволили думать, что они власть, но за всем этим фарсом скрывается истинная сущность Директории.
– А как же ты меня нашла? – удивлённо вопросил Давиан.
– Когда началась неразбериха на пару с пожарами по всему Улью, я бежала в подвал одного из домов. На пути мне встретился Форос Ди, который, ты не поверишь, призывал народ покарать некоторых слуг повинности труда…
– Видимо, – перебил Давиан Юлю, – те ему чем-то не угодили. Форос говорил, что с помощью народа можно вершить правосудие и убирать «лишние детали из системы», как он выразился. И этим он сегодня, похоже, и занимался… выполнял, так сказать, партийное задание. Ну что дальше?
– Он меня остановил… сказал, чтобы я ликовала и пела, ибо день апостолький – свят. Призывал, чтобы я приняла участие в судах.
– А ты?
– Я ему… соврала, – Юлия слегка улыбнулась. – Я сказала, что бегу на свой суд… по своему Холлу. После этого спросила, где его ученик.
– Ученик, блин… – усмехнулся Давиан.
– Он сказал, что видел тебя в последний раз у книжного распределителя на третьей улице.
– Так почему ты тогда сразу не пришла? – надрывисто спросил парень и, заметив смущённый взгляд Юля, который проглядывался через мрак, Давиан сменил суть вопроса. – Эм, прости, я тебя ни в чём не обвиняю, я хотел сказать, где ты была?
– Я боялась, честно. Меня могли принять за «врага народа». Я же «законник» и немало кому переходила дорогу. Пускай Партия из нас и сделала шутов и легенд унизительных анекдотов, но свернуть кровь мы умеем, поверь.
– Понятно. Что ж, я рад, что здесь. Без тебя бы я не выбрался из библиотеки. Там бы и остался сидеть, пока бы не прибил какой-нибудь фанатик апостола. Спасибо.
– Как их сейчас называют?
– Апостолитисты.
Глаза Давиана пытались разглядеть что-нибудь на улицах города, но мрак настолько заполнил каждый клочок земли, что покров сумрака плотно укутал каждый участочек земли теменью, сквозь которую не видно. Тихо, даже до жути безмолвно, только вдали слышатся взрывы и громкие слова, возвещающие о конце этого дня. Давиану кажется, что он заскучал по прежним временам, когда он ходил на учёбу и общался с друзьями, когда у него был свой дом, когда были те, кому он не безразличен. Ему всего этого страшно не хватает.
– Что я наделал… – говорит сам себе парень, не в силах скрыть скорби, поразившей его душу.
– Что, прости?
Но Давиан не услышал вопроса Юли. Ночной хлад лезет под его одежду, нежно лаская кожу, однако желание укутаться, спрятаться, возникает скорее от холода здешнего мироустройства. Здесь он не нужен никому кроме самого общества в целом и это пугает Давиана. Он – винтик, шестерня в тотальном бездушном механизме и нужен он подобно тому, как деталь нужна машине. Ничего более. Его пугает перспектива стать безжизненным винтом, страх, ужас от осознания будущего сотрясает сердце.
– Юля, знаешь, а ведь у меня была возможность избежать всего этого, – Давиан описал широкую дугу рукой, покрывая весь город взмахом. – Я мог сейчас быть у себя дома или общаться с родными, – моментально Давиана настигли воспоминания о «революции», и он поправил себя. – Или мог быть с друзьями, которые бежали из дома в поисках свободы на севере. Да хотя бы Пауль был бы сейчас… нормальным… – резь в сердце Давиана возвестила о скорби по другу, из которого умелые дельцы человеческих душ выточили хорошую деталь для Директории.
– И почему же ты всё это бросил?
– Я был слеп, ослеплён собственным эго.
– То есть?
– Я не хотел и не желал прислушиваться к остальным, я бросил своих друзей, – ударился в воспоминания Давиан, строя перед глазами образы небольшого помещения, где он и его приятели, под строгим взором Командора Аванпоста вели разговор; как он высказался о том, как хочет их бросить ради идеи коммунизма и всё-таки покинул их. – Я не желал слушать их, мне они казались смешными и непонятными. Я думал, что тут меня будет ждать сокровище куда более ценное, нежели друзья, но я ошибся. Я страшно ошибся.
– То есть ты променял дружбу на… идею? – удивилась Юлия.
– Не суди меня строго, я знаю, что ты обо мне подумаешь, но это так. Меня ослепило почитание вашего мира. Я…я…я был слишком глуп, чтобы это понять. Поверь, я скорблю о том, что сделал.
Давиан примолк, стараясь справиться с волной эмоций, что его залила. Он готов взмолиться Богу, которого никогда не чтил и в которого никогда не верил, лишь бы только его вернули к тому моменту, когда он отказался от друзей ради полной неизвестности, страшной, но манящей золотыми далями. Он видел и претерпел более чем достаточно, чтобы возненавидеть Директорию Коммун, но вишенкой на торте коммунального сумасшествия стало религиозно-фанатичное почитание Апостола. Культу Государства с Империал Экклесиас далеко до Партии и веры в народного вождя. Партийцы готовы на всё, вплоть до того, чтобы отдать свою жизнь, лишь бы угодить верховному лидеру и это испугало сильнее всего Давиана.
– Почему же Милиция не прекратила эти бесчинства? – спросила Юля. – Где была Гвардия? Я прожила больше двух десятилетий в этом аду, но такого ещё не было никогда. Я не видела, по крайней мере.
– Ты ещё не поняла? – вырвались слова, преисполненные негодования. – Разве ты не видишь, ради чего всё было сотворено? Ни Милиция, ни Гвардия не вмешаются, ибо так и нужно было.
– Да-да, ради Апостола Коммун, вера в которого подобна опьянению от опиума, – скривила губы Юля, выражая недовольство.
– Да нет же. Апостол Коммун – такой же символ, такое же знамя, что и остальные. Вся его власть, весь его авторитет зависит от тех, кто подобен Форосу.
– В мастерах слова?
– Именно. Они и только они созидают приятый для уха глаза образ вождя. Я лично не раз видел и слышал, как Форос зачитывался писаниями о величии Апостола Коммун, вводя людей в состояние плача и истерики.
– Но зачем?
– Ты так и не поняла, – печально сказал Давиан. – Он тот образ, с помощью которого можно держать в повиновении толпы людей. Он – звезда, за которой ведут мастера слова и политики. Люди принимают его как высшего гуру…
– И покланяются ему как божеству, – перебив Давиана, закончила мысль Юля, повернув голову в сторону одного из высотных домов, который прямо напротив них, через улицу, подняв руку, и продолжила речь, только на сей раз, её слова тяжелы и облечены в горесть. – Вон в той соте, жила моя подруга. Я её знала ещё со школы и как-то раз к ним в Холл явился один из проповедников. Он стал читать им проповеди об Апостоле Коммун, про то, как он велик и могуществен. Все пели и плакали вместе с ним, но Мира, так её звали, просто повторяла слова его.
– И что тогда?
– Мне рассказывали, что он стал её спрашивать, задавал вопросы. Минут пять он заваливал её расспросами о том, какой строй лучше, в чём преимущества народовластия и всё было хорошо, но до того момента, пока они не заговорили об Апостоле. Мира сказала, что не могла поверить в его власть и тогда проповедник «Именем Апостола Коммун, лидера истинно-народного» приказал одному человеку вскрыть себе артерию. И тот сделал это, вспоров себе шею. Второму, во славу Кумира, конечно же, он дал приказ… – Юля замолчала, преодолевая бурю душевных волнений, – задушить Миру, раз она высказала сомнение.
– Печально.
– Ты понимаешь, Давиан? – голос Юли дрогнул, а в горле встал колючий и неприятный ком. – Он именем Апостола Коммун её убил, убрал как барахлящую деталь. Ты прав, бесконечно прав, Апостол не более чем свастика. Нельзя не уважать Партию, но по-настоящему влюбиться можно только в лидера, пусть он и будет только символом, абстрактной картинкой на плакатах.
Давиан обернулся. Он увидел, как по щеке, измаранной сажей, и пеплом бежит слеза, поймавшая на себе отблески далёкого пламени, возгоравшегося от действий апостолистов, ведущих себя подобно диким огнепоклонникам. Юля коснулась кожи и утёрла её, размазывая влагу вместе с сажей.
– Прости, я не должна была…
«Не все в этом мире с изломанными душами… не всех сумели сломить психообработка и бесконечные удары идеологического молота» – подумал о Юле Давиан, сочувственно сказав:
– Ничего страшного… мы не железные, да и камер и микрофонов тут я думаю, нет. Да, Форос рассказывал мне о том, что во имя и славу Апостола Коммун тут творится многое. Мне пришлось видеть, как Форос призывал трудяг на заводе до изнеможения вырабатываться у станков и компьютеров, лишь бы только партийный лидер был доволен их работой.
– А месяц назад ситуация на лесозаготовках к северу?
– А там что?
– К лесопилкам приближался пожар и только для того, чтобы «порадовать» Апостола «одухотворённый» народ останавливал поезда и вышвыривал оттуда пассажиров, загружая вагоны досками, да рассаживая партийных иерархов. В итоге живьём сгорело двадцать тысяч рабочих и вместе с ними небольшой городок. Но Апостол думаю, был доволен лесом, ведь все эти жертвы ради него были.
Юноша заковылял к выходу с крыши, понимая, что уже поздно. Им нужно возвращается в комнаты, и зализывать раны. Завтра, когда народ выйдет из ступора будет всё по-прежнему.
– Пойдём в наш Холл?
– Давай лучше тут побудем, – воспротивилась предложению Давиана Юля. – Ещё немного.
Давиан слегка кивнул. Он уставился на уличные пространства, высматривая каждый их аспект. Всё завалено горами мусора и расплавленными покрышками, что становились баррикадами, собранными в порыве стихийных народных судов. Возле них валяются сожжённые тела «преступников», которых приказал покарать Апостол.
Там вдалеке раздаются рокоты музыки и яростных призывов, а образы ритуальных действ слабо видятся отсюда. Видно лишь то, что вся площадь усеяна «правоверными», чьи ряды проглядываются сквозь мрак благодаря свету сотен костров. Сотни тысяч людей собрались на площади для того, чтобы отчитаться перед символом и смыслом их жизни, и, в конце концов, исполнить акт «абсолютного равенства», но Давиан даже не желает видеть это.
Апостол Коммун – продукт естественных процессов на руинах старого мира. Кумиры и лидеры, в которых можно верить до умопомрачения и любить до фанатизма это обыденное явление в мире, который едва не погиб, но всё же Директория Коммун возвела своего вождя в статус божества. Это неотъемлемое требование для любой секты – главный гуру подробен высшей силе, он и есть воплощение всех идей, несомых в сердцах. Он – звезда, за которой слепо идут массы людей, с гордостью шагая прямо в пропасть.
Глава одиннадцатая. Надлом идей
Спустя три дня.
«Апостол ушёл! Апостол ушёл!» Эти слова привели бы любого в состояние неописуемой депрессии, горести и страданий. «Апостол ушёл» – именно так ознаменовали прощание верховного партийного лидера с этим относительно маленьким Ульем, который можно сказать осиротел с отъездом главного идола Директории Коммун. И городок стал серее обычного – души людей приняли на себя тяжкий груз грусти, которая стала ярмом в настроении множества народу. И теперь практически все бродят с опустошённым взглядом, в котором зияет бездна растерянности и пустынности, которые проели в душах огромные дыры.
Везде и всюду – от последних этажей немногочисленных высоких шпилей, где гнездятся партийные лидеры, вроде Фороса и вплоть до канализационных систем, в которых вынуждены существовать те немногие фанатики, которые взяли на себя «епитимью искупительного существования», неимоверно скорбят по отъезду Апостола Коммун. К его монументам возносятся цветы, поются печальные гимны, а люди посвящают марши и демонстрации его приезду в этот клочок Директории.
Практически все в Улье утонули в море меланхолии и печали, но это коллективное умопомрачение не тронуло Давиана, которые после очередной феерической проповеди бесцельно гуляет средь серого народа, посреди обезличенного града, который стоит в стране, которая давно изгнала из себя человечность.
– Ну что ты здесь бродишь?! – послышался крик откуда-то справа и Давиан поднял голову, сокрытую под капюшоном и увидел, как на фоне серо-бетонных высоких строений, стоит мужчина и держит за шкирку кого-то мальчика, наверняка идущего со школы.
– А что такого? – попытался отмахнуться от хватки мальчуган в пиджаке и брюках, цвета здешней повседневности.
– Сейчас, по заветам наших великих вождей и лидеров, ты должен воздавать молитвы и ксомуны в Храме Коммунистического Юношества, как это делают все мальчики и девочки.
– А что я там должен делать? – пытаясь, высвободится из хватки, отвечает мальчик, но пальцы мужчины в каком-то бесформенном костюме крепко сжались на пиджаке мальчугана.
– Скорбеть!
– А я не хочу!
– Апостол же ушёл! Как ты не можешь не скорбеть по этому поводу!? – глаза черноволосого и весьма молодого мужчины блеснули отблеском солёной влаги. – Он же высшая стадия нашего существования, он наша суть… он отче великой страны, которого мы должны чтить в каждом слове. Он великая длань света, что озаряет наш мир ослепительным светом коммунистических истин. Он и его Партия избавили нас от всякого государства и сделали свободными!
«Скорее рабами общественности и Партии» – помыслил Давиан и с усмешкой вспомнил, как сам раньше считал Апостола великим человеком, а Директорию оплотом нравственности и справедливости.
– Отпустите! – брыкнулся парень.
– Ага, только Народных Милиционеров позову. Они быстро тебя уму-разуму научат. А ну успокойся!
И тут Давиан решил вмешаться, больше не в силах смотреть за этим.
– Стойте, уважаемый партиец! – слуга повинности Слова двинулся навстречу мужчине и вздел руку по направлению к нему. – Я служитель Партии и требую объяснений, что здесь происходит.
– Я не должен…
– Да, естественно, мы равны партийцы в обществе и требовать в полной силе от вас может только орган народной власти по этой улице.
– Почему по этой? Я живу на другой.
– Поскольку место деликта[10] улица, на который мы стоим, то согласно Народному Постановлению нашего Улья всё решается согласно общественным правилам по месту происшествия.
– А ты… знаешь правила, – проскрипел мужчина и ослабил хватку.
– Знаком с одной особой, знающей наш закон. Сейчас не об этом. Отпустите ребёнка, иначе я доложу Форосу Ди о происшедшем.
Лицо неизвестного парня скривилось в гримасе злобы, и он было хотел продолжить перепалку, но всё же не стал этого делать, а полностью разжал пальцы и отпихнул мальчугана, едва не повалив его на бетонную мелкую плитку, которой усеяна улочка, сжатая громоздкими постройками.
– Ладно, Апостол да прибудет с тобой, раз ты собираешься взять на себя это дитя. А я свой народной долг выполнил – заметил нарушавшего и передал его в твои руки, то есть – партийному лицу.
– Да-да, Форос Ди узнает о вашем поступке. Как вас зовут?
– Андерсон 41-Фил-5. Всё, бывай.
Мужчина зашагал прочь, явно не желая связываться с представителем самого Фороса, которого недавно повысили до самого Младшего Всепартийного Творца Слова, а равно, начальника всей повинности Слова по этой Коммуне. А с таким титулом лучше не конфликтовать, а то мало ли, куда в следующий раз словодельцы направлять волну народного гнева, как-то постоянно бывает с неугодными. И Давиан это понимает – Партия воспитала толпу фанатиков, которых можно направлять как идеальное оружие, как клинок, супротив врагов режима.
– Дядя, – мальчик одёрнул Давиана за рукав его новенькой рясы, которую ему выдали вскоре после погрома, устроенного в честь Апостола, – спасибо вам.
– Не за что, – Давиан склонился к ребёнку. – А что ты не в Храме Коммунистического Юношества?
– Я… я… не хочу там быть.
– А почему?
– Там детей, которые плохо плачут по Ап…Ап…Апостолу… бьют. Больно бьют. Во, – мальчик показал руку, отодвигая рукав пиджака и Давиан увидел, что на белой коже ребёнка просвечивается яркая синюшная гематома.
– Кто это тебя так побил?
– Над… надеразтель!
– Надзиратель может? – поправил Давиан ребёнка.
– Да-да.
– А за что?
– Я мало плакал. Очень. Ну не получалось. Я плакал не по…
– Стандарту?
– Да. А вчера одну девочку закрыли в подвале без еды. Она не хотела плакать.
– Ладно, – Давиан подтолкнул ребёнка в спину, тихо приговаривая. – Лучше иди в Храм и попытайся наплакать по стандарту, иначе влетит всему Холлу, который взял над тобой опеку.
Мальчик кивнул и побежал прочь. А куда – Давиана не волнует, ибо всё, что связано с этим ребёнком – дело Холла, который взял его на воспитание. Система «народных воспитателей», когда дети школьного возраста могут отдаваться на опеку холлам, попросту позволяет органам народной и партийной власти спрашивать за промахи ребёнка целый коллектив людей.
Древняя мечта приверженцев идей коммунизма воплотилась в Директории в полную силу, только вот её используют как средство террора.
Давиан вспомнил, как Форос ему рассказывал историю из своей работы. Он и его партийные товарищи подговаривали детей специально совершать правонарушения, что бы потом воздавать десятикратно тем Холлам, которые казались им неугодными. А наказание всегда было разнообразно, начиная от обычных пыток и избиений и заканчивая тем, что стены различных Сот вымазывали кровью «бунтарей». Ах, да и все постановления о наказаниях подкреплялись решениями народных судов, которые всегда были быстры на руку в деле слепого правосудия. Это позволяет многих держать в страхе и не давать вольнодумцам учить детей тому, что не санкционировали Партия.
Юноша, позабыв о минувшем происшествии, решил идти дальше. Его разум заполнили рассуждения о недавнем погроме, и они настолько мрачны, что, кажется, будто этот юноша вместе со всеми предаётся крайней меланхолии. Но это не так, ибо источник его плохого настроения тот ад, в котором он оказался.
«Если это только окраины, если всё, что тут было это лихость крайних рубежей, то что творится в центре страны?» – эта мысль изъедает разум юноши. Он боится, страшится того, что скрывается в остальных Коммунах. Он живёт в пограничном субъекте федеративной страны, где режим максимальное внимание уделяет не поддержанию догматичного учения, а верности населения Директории, чтобы «тлетворное» влияние Рейха не просочилось сюда. И Давиан ужасается тому, что может быть в центральных регионах или даже столице, которая описывается как оплот «мирового коммунистического движения».
Давиан идёт дальше, скрыв лицо под капюшоном. Он пытается отвлечься от Директории и мысли о ней, но они как волны – накатывают и накатывают, не оставляя в покое сознание ни на секунду. Все дни, что он провёл после «демонстрации» после приезда Апостола, он провёл в проповедях перед народом, рассказывая им о том, как хорошо и радостно, что у них есть такой лидер. А Императора Рейха ему было приказано облить грязью и Давиан с пламенем в речах, и огнём в каждом слове выполнил указ. Он с самозабвеньем и лихостью распевал язвительные и гневные памфлеты в сторону Канцлера Империи, называя его «маразматиком», «гнусью» и «проклятой язвой на теле Земли».
– Но что мои слова? – шепчет юноша себе, в надежде разобраться, что им двигало на проповеди.
Ненависть к Канцлеру? Её давно перекрыла злоба иного рода, ибо не Рейх сотворил с Паулем то, что привело Давиана в ступор. Благодаря Форосу, который как-то не в меру разговорился, Давиан узнал, что Пауля подвергали самым страшным пыткам, морили голодом и жаждой, а затем и провели лоботомию и гипнопрограммирование, сделав из юноши покорного раба, счастливого приверженца всех идей Директории.
«Он теперь не человек, а машина, шестерня в социальном механизме» – повторяет Давиан.
Страх и желание скрыться? Юноша понимает, что, скорее всего именно эти чувства заставили его говорить столь пламенно, чтобы ни у кого не возникло подозрений в неверности его Директории. После того, что учудила толпа, Давиан стал опасаться того, что подобное могут сделать и с ним. Он искренне боится того дня, когда толпу фанатиков направят и против него.
Спустя три дня быт Улья вернулся в привычное русло. Люди – работают, молятся во славу духа коммунизма и его Апостола, а также прыгают с головой в простейшие развлечения – совокупляются, пьют до потери сознания, и смотрят единственный канал. Жалкий и убогий повседневный быт, смысл которого удовлетворить простейшие животные потребности – залог того, что народ будет лоялен Партии и станет рабом самому себе, а равно то же самой партийной организации, которая проводит единство
Даже выходя сегодня из Холла, Давиан застал картину, как не менее тридцати человек вместе с пятью механическими андройдами, смахивающими на людей, сплелись в единой пьяной оргии, «тем самым показывая свою равенство и отвержение от всех буржуазных принципов пуританской морали».
«Холл… сота… улица, квартал, улей, район, коммуна, вся Директория. Всё это повязано единым стремлением и бытом людей – воздавать хвалу партийному кумиру и искать развлечение в алкоголе и беспорядочном совокуплении. Инстинкт размножения вытравлен, стремление к искусству – выбито, желание творить – изъято, воля к созданию семьи – поменяна на коллективизм. Действительно, а зачем деталям в механизме что-то иное?» – ужаснулся Давиан.
Парень ощущает, как страх медленно его пробирает, как ужас от того, что несколько сотен миллионов человек на участке Земли, которая отдана Директории Коммун, связаны единой волей и равным, абсолютно равным бытом, который представляет собой убийственную помесь низкосортной забавы и партийного идолопоклонства, притравленного духом идеологии.
«А храмы, проповеди, гобелены, архитектура» – пытается оправдать Директорию Давиан, в надежде найти в ней что-нибудь, что сказало бы о том, что эта страна полна культуры и хоть чего-то светлого.
Однако сию секунду Давиан вспоминает, что тут нет ни культуры, ни искусства, а есть только «политическая необходимость». Если необходимо нарисовать картину, то полотнище будет посвящено Партии или идее «общности коммунального народа», а его образ будет срисован с сотни и тысячи таких же. Если необходимо будет написать песни и стихи, книги или статьи, то каждое слово в них, каждая строчка будет полыхать жарким огнём идейного язычества. А само слово, которым будет изложена пламенная речь, будет вторить тысячам таким же.
