Моя тюрчанка
Все это: снег, глухая ночь, тишина – действовало на меня запредельно угнетающе. Мне начинало казаться: род людской вымер. Я последний человек на Земле – и больше нет никого под этим мрачным ночным небом, под сыплющими снежный порошок черными облаками, за которыми теряется луна. Трепещущий от какого-то детского страха, на подгибающихся ногах, я обходил бетонные стены еще три-четыре раза. А потом, подгоняемый все сильнее стискивающим сердце ужасом, торопился опять в кафешку, увидеть тетушку Зульфию.
– Пришел?.. – приветливо, но с ноткой грусти спрашивала апа, когда я переступал порог забегаловки. По-моему, тетушка Зульфия, как добрая волшебница, читала на моем лице все, что клокотало у меня в душе. Жаль только, что какой бы феей ни была апа, а не могла превратить для меня тыкву в карету, чтобы на этой карете я беспрепятственно (ну колдовать – так колдовать) въехал в растворившиеся ворота «спецмеда», забрал бы мою милую и увез бы в фантастическую страну, где нет ни националистически настроенных обывателей, ни грубых дуболомов-жандармов; где не нужны ни деньги, ни паспорта – а деревья двенадцать месяцев в году даруют вкусные сытные плоды.
Я низко опускал голову, печально вздыхал, покупал кофе и пирожок – и, с сутулой спиной, садился на потрепанный диванчик. Зульфия-апа смотрела на меня, как огорченная мать на битого жизнью сынка. Я медленно прожевывал пирожок, ставил на стол на две трети выпитый картонный стаканчик и – тряхнув, как жеребенок, головой – с трудом выдавливая слова, говорил:
– Да, тетя… Вы… вы, наверное, правы… Думаю… мне лучше поехать домой…
– Да. Да, – с некоторым облегчением кивала тетушка Зульфия. – Конечно, езжай. Плотно поешь, умойся и поспи.
Я грустно улыбался доброй тете, выходил из кафешки обратно под снег и через приложение на смартфоне вызывал такси. Покатушки на авто были, честно сказать, не совсем по моему пенсионерскому карману. Но метро ночью закрыто – так что приходилось развязывать кошелек. Да и на что еще было тратиться одинокому, сломленному, психически нездоровому парню, если исключить корейскую лапшу быстрого приготовления, коммуналку и плату за интернет?..
Такси «подбирало» меня – скрюченный, я давил ягодицами задние сиденье и почти не смотрел в окно, на убегающие улицы, до утра погрузившиеся в летаргию. Таксист высаживал меня аккурат у моего подъезда. Зачем-то я стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока машина не уезжала и не пропадала в темноте.
Руки у меня начинали дрожать, когда я пытался открыть дверь подъезда. Связка ключей имела все шансы выскользнуть из моих трясущихся пальцев прямо в снег. Что бы я тогда делал?.. Попав – наконец – в подъезд, я добирался до квартиры; переступив родной порог, оказывался точно в темной пещере. Я не сразу зажигал свет – торчал столбом, вслушиваясь в тишину. Под черепной костью, как под крышкой котелка, начинали бурлить совсем безумные мысли. Что если мое ухо уловит сейчас слабое-слабое сопение, доносящееся из спальни?.. Ширин не за бетонной оградой со спиралью Бруно, не в угрюмом корпусе «спецмедучреждения». Нет, моя девочка здесь – дома!.. Просто не дождалась меня – и легла спать. Сейчас я разденусь, войду в спальню и, встав на колени у кровати, поцелую губы, щеки, закрытые глаза моей милой.
Включив в прихожей свет, сняв и повесив куртку, я проходил в спальню. Врубал освещение и там. Смятая постель была – конечно – пуста. Я падал на кровать, утыкался лицом в подушку. Мне чудилось: подушка все еще хранит нежный запах волос моей девочки. Я прижимал подушку к груди, как ребенка. Покрывал бесчисленными поцелуями – и плакал, плакал. Похоже, мой запас слез был воистину неисчерпаемым, как солнечная энергия.
Потом я принимался бродить по квартире, как ягуар по вольеру. Когда ноги в очередной раз приносили меня на кухню, я ставил кипятиться чайник, заправлял чашку двумя ложками сахару и ложкой растворимого кофе; после чего продолжал мерить шагами квартиру. Я вновь оказывался на кухне как раз в тот момент, когда чайник оповещал свистом: вода уже нагрелась до ста градусов. Я делал себе кофе с молоком. Пил. После чего возвращался в спальню. Стягивал с себя брюки, свитер и футболку. И, потушив лампу, валился на кровать.
Ворочаясь на скомканной простыне, потея под толстым одеялом, я думал: до утра не усну. Воображение было занято лучезарным образом моей милой.
– Ширин… Ширин… Ширин… – шептал я, в глупой, слепой, иррациональной надежде, что любимая меня услышит.
Усталость брала свое. Я таки, незаметно для себя самого, медленно погружался – как в пенный океан – в царство Морфея.
Меня обступал, меня кружил хоровод сияющих снов. Мне снилась Ширин. Точно я смотрел романтический фильм, в котором она была главной героиней. Я видел нас с милой на золотом пляже – идущими по самому краю моря. Набегающая волна омывает нам ноги. А мы весело смеемся, шлепая по влажному песку. Собираем красивые камушки и ракушки.
Еще моя девочка представала мне кормящей грудью ребенка – пухлого, щекастого и большеглазого, завернутого в пеленки. Легконогой козочкой, резвящейся на аллеях и тропинках нашего лесопарка – успевшего, как в праздничное платье, одеться в изумрудно-зеленую листву, подсвеченную лучами яркого солнца. Десятки и сотни «кадров» сменялись перед моим мысленным взглядом – и на каждом была Ширин, напоминающая распустившийся цветок или блестящую звездочку. Улыбающаяся. С искорками радости и задора в агатовых глазах. Гибкая, как лиана. Нежная, как иней.
Сны были сладким вином. Пробуждение – горьким похмельем.
Еще не разлепив веки, не полностью перейдя из мира колдовских грез в суровую явь – я будто бы слышал, как на кухне шумит льющаяся из-под крана вода. И я ждал, что сейчас раздастся голос милой: «Дорогой, вставай!.. Я нам гренок нажарила и кофе налила. Помой свою прекрасную мордочку – и садись за стол». Но уже через три доли секунды я мучительно осознавал: нет – вода на кухне не льется, и, похожий на звон маленького декоративного колокольчика, голосок Ширин тоже не нарушит тишину, висящую в квартире.
Поняв это, я натягивал одеяло по самый подбородок, проваливался головой в мягкую подушку и силился снова заснуть. Лучше наслаждаться призрачными видениями, в которых я и моя девочка обнимаем и целуем друг друга, чем пробуждение в недобром мире, где я, скорее всего, уже никогда не прижму любимую к груди.
Сон не приходил. Валяться в постели до самого трубного рева дня воскресения мертвых было невозможно. Спустив руку с кровати, я нашаривал на полу сотовый телефон. Подносил к глазам, смотрел время: дисплей показывал, что сейчас тринадцать или четырнадцать часов. Ночь давно прошла, да и утро тоже.
Еще несколько минут я лежал в постели, прилепившись глазами к произвольно выбранной «воображаемой точке» на потолке. Потом, наконец, с не очень подходящим к моему возрасту кряхтеньем, поднимался. На подгибающихся ногах – в одних трусах и тапочках – перемещался в прихожую. Там я зачем-то надолго зависал перед зеркалом – пристально разглядывал каждую свою черточку. На меня смотрело отражение: бледный парень с взлохмаченными волосами – достаточно высокий, но с опущенными плечами и чуть ссутуленной спиной; фиолетовые мешки под воспаленными, часто моргающими глазами; комплекция – дрищ, дохляк. Не знаю: меня – наверное – настолько изгрызло горькое чувство одиночества, что я (ну совсем, как верящий в деда Мороза ребенок) надеялся услышать живое слово хотя бы от этого тощего, как селедка, юнца из зазеркалья.
Но мой двойник, конечно, оставался немым. Я, кое-как пригладив рукою волосы, вздыхал и проходил на кухню. Ставил чайник. Когда вода вскипала – делал себе кофе с молоком. Взяв чашку с ароматным напитком, приземлялся на стул. И, маленькими глоточками попивая свой кофе, уставлял взгляд в окно, на три дерева. На три голых, еще не покрывшихся весенней листвой, черных сгорбленных дерева с корявыми узловатыми ветвями.
Деревья напоминали трех истомленных долгим странствием монахов, которые – достигнув конечного пункта паломничества – обнаружили, что святыня обращена в руины. Пилигримам только и остается, что схватиться за головы и рыдать о своей злой судьбе.
Глядя на черные деревья, я думал и о собственной незавидной участи. И по щеке моей сползала соленая слеза. Я потерял свою красавицу-пери, чистого ангела, богиню. Отныне мой удел перебирать самоцветы и жемчуга воспоминаний о любимой, без которой цена мне не больше, чем треснутому глиняному кувшину. Никакой бальзам не излечит мое искромсанное сердце от адской запредельной боли…
…Так я и жил – вернее, влачил жалкое существование слизня – без милой Ширин. Я отучился готовить себе еду, разве что мог пожарить какие-нибудь наггетсы, а чаще обходился холостяцким бутербродом. Я опустился, став точь-в-точь косматым неандертальцем, только хилым. Мог по нескольку дней не чистить зубы, хотя бы у меня и воняло изо рта; забыл дорогу в парикмахерскую. Мой психиатр – в дни, когда я являлся в диспансер –задерживался глазом на моих грязных волосах и длинных ногтях, и многозначительно кивал, поправляя очки:
– Что, дружок?.. Абулия, депрессия заедают?.. А не направить ли тебя в клинику на месяц-другой?..
Я не отвечал: мне было все равно.
Единственным человеком, о котором я думал каждую минуту, каждую секунду своего прозябания под небесами – была Ширин. Мне хотелось скулить шакалом в капкане, при мысли о том, как я сам сдал мою возлюбленную проклятым людоедам в униформе медиков. Целая Вселенная не могла вместить моего раскаяния, как и моего непоправимого горя.
Прости меня, Ширин.
Ширин, я люблю тебя.
Я всегда буду тебя любить.
2020-2021.
