Красное и черное

Никакое притворство еще не запятнало чистоты этой невинной души, введенной в заблуждение никогда не изведанной страстью. Она поддалась обману, но она и не подозревала об этом, а между тем добродетель ее уже инстинктивно била тревогу. Вот какая мучительная борьба происходила в ее душе, когда Жюльен появился в саду. Она услышала его голос и чуть ли не в тот же миг увидела, что он садится рядом с ней. Душа ее встрепенулась, словно окрыленная упоительным счастьем, которое каждый день в течение этих двух недель не столько прельщало ее, сколько всякий раз снова и снова повергало в бесконечное изумление. Но прошло несколько секунд. «Что же это такое? – сказала она себе. – Значит, достаточно мне только его увидеть, и я уже готова простить ему все?» Ей стало страшно, и вот тут-то она и отняла у него свою руку.

Его страстные поцелуи – никто ведь никогда так не целовал ее рук – заставили ее сразу забыть о том, что он, может быть, любит другую. Он уже ни в чем не был виноват перед ней. Мучительная горечь, рожденная подозрением, мигом исчезла, а чувство блаженства, которое ей даже никогда не снилось, наполнило ее восторгом любви и неудержимой радостью. Этот вечер показался чудесным всем, за исключением верьерского мэра, который никак не мог забыть о своих разбогатевших фабрикантах. Жюльен уже не помнил ни о своем черном замысле, ни о своих честолюбивых мечтах, для осуществления которых надо было преодолеть столько препятствий. Первый раз в жизни испытывал он на себе могущественную силу красоты. В какой-то смутной сладостной истоме, столь необычной для него, нежно пожимая эту милую ручку, пленившую его своей неизъяснимой прелестью, он в полузабытьи слушал шорох липовой листвы, по которой пробегал мягкий ночной ветер, да далекий лай собак с мельницы на берегу Ду.

Однако это его состояние было просто приятным отдыхом, но отнюдь не страстью. Возвращаясь к себе в комнату, он думал только об одном: какое это будет блаженство снова взяться сейчас за свою любимую книгу, ибо для юноши в двадцать лет мысли о «свете» и о том, какое он впечатление в нем произведет, заслоняют все.

Вскоре, впрочем, он отложил книгу. Раздумывая о победах Наполеона, он как-то по-новому взглянул и на свою победу. «Да, я выиграл битву, – сказал он себе. – Так надо же воспользоваться этим; надо раздавить гордость этого спесивого дворянина, пока еще он отступает. Так именно действовал Наполеон. Надо мне будет потребовать отпуск на три дня: тогда я смогу навестить моего друга Фуке. А если г-н де Реналь мне откажет, я ему пригрожу, что совсем уйду… Да он, конечно, уступит».

Госпожа де Реналь ни на минуту не сомкнула глаз. Ей казалось, что она совсем не жила до сих пор. Она снова и снова мысленно переживала то сладостное ощущение и блаженство, охватившее ее, когда она почувствовала на своей руке пламенные поцелуи Жюльена.

И вдруг перед ней мелькнуло страшное слово – прелюбодеяние. Все самое отвратительное, что только низкое, гнусное распутство может вложить в представление о чувственной любви, вдруг встало перед ней. И эти видения старались загрязнить нежный, прекрасный образ – ее мечты о Жюльене и о счастье его любить. Будущее рисовалось ей в самых зловещих красках. Она уже видела, как все презирают ее.

Это были ужасные мгновения: душе ее открылись неведомые области. Едва только ей дано было вкусить никогда не изведанного блаженства, и вот уже она ввергнута в бездну чудовищных мук. Она никогда не представляла себе, что можно так страдать; у нее помутился рассудок. На секунду у нее мелькнула мысль сознаться мужу, что она боится полюбить Жюльена. Ей пришлось бы тогда рассказать о нем все. К счастью, ей припомнилось наставление, которое ей когда-то давно, накануне свадьбы, прочла ее тетка, – наставление о том, как опасно откровенничать с мужем, который в конце концов как-никак господин своей жены. В полном отчаянии она ломала руки.

В голове ее бессвязно возникали мучительные, противоречивые мысли. То она дрожала, что Жюльен ее не любит, то вдруг ее охватывал ужас; она чувствовала себя преступницей и содрогалась, как будто ей завтра же предстояла публичная казнь на городской площади Верьера – стоять у позорного столба с дощечкой на груди, чтобы весь народ видел и знал, что она прелюбодейка.

У г-жи де Реналь не было ни малейшего жизненного опыта, и ей даже среди бела дня, в здравом уме и твердой памяти, не могло прийти в голову, что согрешить перед богом – не совсем то же, что стать жертвой всеобщего презрения и подвергнуться публичному позору.

Когда страшная мысль о прелюбодеянии и о всем том бесчестии, которое, по ее мнению, оно неизбежно влечет за собой, на минуту покидала ее и она начинала думать о том, как сладостно было бы жить с Жюльеном в невинности, и погружалась в воспоминания, ее тотчас же снова охватывало ужасное подозрение, что Жюльен любит другую женщину. Она вспоминала, как он побледнел, испугавшись, что у него отнимут этот портрет или что он скомпрометирует ее, если этот портрет кто-нибудь найдет. Впервые она видела страх на этом спокойном, благородном лице. Не было случая, чтобы он когда-нибудь так волновался из-за нее или из-за детей. И этот новый повод для мучений, когда она и так уже не знала, куда деваться от горя, переполнил меру страданий, отпущенную человеческой душе. Г-жа де Реналь невольно застонала, и ее стоны разбудили служанку. Вдруг она увидела перед собой пламя свечи и Элизу, стоявшую возле ее постели.

– Так это вас он любит? – вскричала она, не помня себя.

Служанка, с изумлением видя, что с ее госпожой творится что-то неладное, к счастью, не обратила никакого внимания на эти странные слова. Г-жа де Реналь поняла, что допустила какую-то неосторожность.

– У меня жар, – сказала она ей, – и я, кажется, бредила. Побудьте здесь со мной.

Вынужденная сдерживаться, она мало-помалу пришла в себя, и ей стало несколько легче; рассудок, покинувший ее, пока она находилась в полузабытьи, теперь снова вернулся к ней. Чтобы избавиться от пристального взгляда служанки, она приказала ей почитать вслух газету, и, постепенно успокоенная монотонным голосом девушки, читавшей какую-то длинную статью из «Котидьен», г-жа де Реналь пришла к добродетельному решению обращаться с Жюльеном, когда она с ним увидится, как нельзя холоднее.

XII. Путешествие

В Париже можно встретить хорошо одетых людей, в провинции попадаются люди с характером.

    Сийес

На следующий день, с пяти часов утра, – г-жа де Реналь еще не выходила из спальни, – Жюльен уже отпросился у ее мужа на три дня. Неожиданно для него самого, Жюльену вдруг захотелось повидаться с нею; ему вспомнилась ее прелестная ручка. Он вышел в сад; г-жа де Реналь долго заставила себя ждать. Конечно, если бы Жюльен любил, он бы не преминул заметить ее за полуприкрытыми ставнями в окне второго этажа. Она стояла, прижавшись лбом к стеклу, она смотрела на него. Наконец, вопреки всем своим решениям, она все-таки рискнула выйти в сад. Вместо обычной бледности на лице ее сейчас проступал яркий румянец. Эта бесхитростная женщина явно была взволнована: какая-то натянутость и даже, пожалуй, недовольство нарушали обычное выражение невозмутимой ясности, как бы презревшей все пошлые, мирские заботы, – той ясности, которая придавала особенное очарование ее небесным чертам.

Жюльен поспешно приблизился к ней, он с восхищением смотрел на ее прекрасные обнаженные руки, полуприкрытые накинутой наспех шалью. Свежий утренний воздух, казалось, заставил еще ярче пылать ее щеки, на которых после пережитых за ночь волнений играл лихорадочный румянец. Ее скромная, трогательная красота и вместе с тем одухотворенная мыслью, – чего не встретишь у простолюдинки, – словно пробудила в Жюльене какое-то свойство души, которого он в себе не подозревал. Восхищенный этой красотой, которой жадно упивался его взор, Жюльен нимало не сомневался, что его встретят дружески; он даже и не думал об этом. Каково же было его удивление, когда он вдруг увидел явно подчеркнутую ледяную холодность, в которой он тотчас же заподозрил желание поставить его на место!

Радостная улыбка на его губах сразу исчезла; он вспомнил, какое положение он занимает, особенно в глазах знатной и богатой наследницы. Лицо его мгновенно изменилось: в нем теперь нельзя было прочесть ничего, кроме высокомерия и злости на самого себя. Его охватило чувство нестерпимой досады за то, что он дожидался здесь час с лишним, – и только дождался того, что его так унизили.

«Только дурак может сердиться на других, – рассуждал он про себя. – Камень падает вследствие собственной тяжести. Неужели я навсегда останусь таким младенцем? Неужели же я никогда не научусь отмерять этим людям ровно столько моей души, сколько полагается за их деньги? Если я хочу, чтобы они меня уважали и чтобы я уважал самого себя, надо дать им понять, что это только моя нужда вступает в сделку с их богатством, а сердце мое за тысячу лье от их наглости и на такой высоте, где его не могут задеть жалкие, ничтожные знаки их пренебрежения или милости».

В то время как эти чувства теснились в душе юного гувернера, на его подвижном лице появилось выражение уязвленной гордости и жестокого озлобления. Г-жа де Реналь совершенно растерялась. Добродетельная холодность, которой она решила его встретить, сменилась на ее лице участием – участием, полным тревоги и недоумения перед этой внезапной переменой, совершившейся с ним на ее глазах. Ничего не значащие фразы, которыми принято обмениваться утром насчет здоровья или погоды, застыли на губах у обоих. Жюльен, который сохранил все свое здравомыслие, ибо он не испытывал никакого смятения страсти, нашел способ показать г-же де Реналь, что он ни в какой мере не считает их отношения дружескими: он не сказал ей ни слова о своем отъезде, откланялся и исчез.

В то время как она стояла и смотрела ему вслед, пораженная этим злобным, презрительным взглядом, который еще только вчера был таким дружеским, к ней подбежал ее старший сын и, бросившись ей на шею, крикнул:

– А у нас каникулы: господин Жюльен сегодня уезжает!

Услыхав это, г-жа де Реналь вся похолодела; она чувствовала себя такой несчастной из-за своей добродетели, но она была еще во сто крат несчастнее из-за своей слабости.

Это новое событие заслонило собой все в ее воображении. Все ее благоразумные намерения мигом улетучились. Ей уж теперь приходилось думать не о том, чтобы устоять перед этим обворожительным возлюбленным, а о том, что она вот-вот потеряет его навеки.

Ей пришлось взять себя в руки, чтобы высидеть за завтраком. В довершение всех зол г-н де Реналь и г-жа Дервиль только и говорили, что об отъезде Жюльена. Верьерскому мэру показался несколько странным решительный тон Жюльена, каким тот заявил, что ему необходимо отлучиться.

– Ясно, что мальчишке кто-то сделал выгодное предложение, – в этом можно не сомневаться. Но кто бы это ни был, будь то хоть господин Вально, шестьсот франков в год жалованья гувернеру – такая сумма заставит хоть кого призадуматься. Вчера в Верьере ему, должно быть, сказали, чтобы он подождал денька три, пока там подумают, так вот нынче утром, чтобы не давать мне ответа, этот негодный мальчишка улизнул в горы. Подумать только, что мы вынуждены считаться с каким-то ничтожным мастеровым, который еще и хамит нам, – вот до чего мы дошли!

«Если даже мой муж, который не представляет себе, как он жестоко оскорбил Жюльена, и тот опасается, как бы он от нас не ушел, так что же я-то должна думать? – говорила себе г-жа де Реналь. – Все кончено!»

Чтобы выплакаться вволю и не отвечать на расспросы г-жи Дервиль, она сказала, что у нее ужасно болит голова, ушла к себе в спальню и легла в постель.

– Вот они, эти женщины, – повторял г-н де Реналь. – Вечно у них там что-то не ладится. Уж больно они хитро устроены.

И он удалился, посмеиваясь.

В то время как г-жа де Реналь, жертва своей несчастной и столь внезапно поработившей ее страсти, переживала жесточайшие муки, Жюльен весело шагал по дороге, и перед глазами его расстилались живописнейшие пейзажи, какими только может порадовать глаз горная природа. Ему надо было перевалить через высокий хребет к северу от Вержи. Тропинка, по которой он шел среди густой чащи громадных буков, постепенно поднималась, то и дело петляя по склону высокой горы, что замыкает на севере долину Ду. Взорам путника, уже миновавшего невысокие холмы, между которыми Ду поворачивает на юг, открылись теперь широкие плодородные равнины Бургундии и Божоле. Хотя душа этого юного честолюбца была весьма мало чувствительна к такого рода красотам, он время от времени все же невольно останавливался и окидывал взором эту широкую, величественную картину.

Наконец он поднялся на вершину большой горы, через которую ему надо было перевалить, чтобы попасть в уединенную долину, где жил его друг, молодой лесоторговец Фуке. Жюльен вовсе не торопился увидеть Фуке – ни его, ни вообще кого-либо на свете. Укрывшись, словно хищная птица, среди голых утесов, торчащих на самой вершине большой горы, он заметил бы издалека всякого, кто бы ни направлялся сюда. На почти отвесном уступе одного из утесов он увидел небольшую пещеру. Он забрался в нее и расположился в этом тайном убежище. «Вот уж здесь-то, – сказал он себе с заблестевшими от радости глазами, – здесь никто не может до меня добраться». Здесь, казалось ему, он отлично может записать некоторые свои мысли, что в любом ином месте было бы крайне опасно. Каменная четырехугольная глыба заменила ему стол. Он так увлекся, что еле успевал записывать; он ничего не видел кругом. Наконец он очнулся и заметил, что солнце уже садится за отдаленной грядой гор Божоле.

«А почему бы мне не остаться здесь на ночь? – подумал он. – Хлеб у меня есть, и я свободен». Произнося это великое слово, он почувствовал, как душа его встрепенулась от восторга. Вечное притворство довело его до того, что он не мог чувствовать себя свободным даже с Фуке. Подперев голову руками, Жюльен сидел в этой маленькой пещере, упиваясь своими мечтами и ощущением свободы, и чувствовал себя таким счастливым, как никогда в жизни. Он не заметил, как один за другим догорели последние отблески заката. Среди обступившей его необъятной тьмы душа его, замирая, созерцала картины, возникавшие в его воображении, картины его будущей жизни в Париже. Прежде всего ему рисовалась прекрасная женщина, такая прекрасная и возвышенная, какой он никогда не встречал в провинции. Он влюблен в нее страстно, и он любим… Если он разлучался с ней на несколько мгновений, то лишь затем, чтобы покрыть себя славой и стать еще более достойным ее любви.

Юноша, выросший среди унылой действительности парижского света, будь у него даже богатое воображение Жюльена, невольно усмехнулся бы, поймав себя на таких бреднях; великие подвиги и надежды прославиться мигом исчезли бы из его воображения, вытесненные общеизвестной истиной: «Тот, кто красотку свою покидает, – горе тому! – трижды на дню ему изменяют». Но этому юному крестьянину казалось, что для совершения самых героических деяний ему не хватает только случая.

Между тем глубокая ночь давно сменила день, а до поселка, где жил Фуке, оставалось еще два лье. Прежде чем покинуть свою пещеру, Жюльен развел огонь и старательно сжег все, что написал.

Он очень удивил своего приятеля, когда в час ночи постучался в его дверь. Фуке не спал: он корпел над своими счетами. Это был высоченный малый, довольно нескладный, с грубыми чертами лица, с громадным носом; но под этой отталкивающей внешностью скрывалось неисчерпаемое добродушие.

– Уж не поругался ли ты с твоим господином де Реналем, что явился так нежданно-негаданно?

Жюльен рассказал ему – так, как он считал нужным, – все, что с ним произошло накануне.

– Оставайся-ка у меня, – сказал ему Фуке. – Я вижу, ты теперь хорошо их знаешь – и господина де Реналя, и Вально, и помощника префекта Можирона, и кюре Шелана; ты теперь раскусил все их замысловатые повадки. Тебе сейчас в самую пору заняться торгами по сдаче подрядов. В арифметике ты куда сильней меня: ты бы у меня книги вел, – я ведь немало зарабатываю моей торговлишкой. Но ведь у самого до всего руки не доходят, а взять себе компаньона боишься: как бы не налететь на мошенника. И вот только из-за этого-то каждый день и упускаешь самые что ни на есть выгодные дела. Да вот, еще только месяц тому назад я дал заработать шесть тысяч франков этому Мишо – ну, знаешь, из Сент-Амана, я его лет шесть не видал, просто случайно встретил на торгах в Понтарлье. А почему бы тебе не заработать эти шесть тысяч или хотя бы три тысячи? Ведь будь ты тогда со мной на торгах, я бы накинул цену на эту партию леса и всех бы их тут же и отвадил, так бы она за мной и осталась. Иди ко мне в компаньоны.

Это предложение расстроило Жюльена: оно не вязалось с его фантастическими бреднями. За ужином, который эти два друга, наподобие гомеровских героев, готовили себе сами, ибо Фуке жил один, он показал Жюльену свои счета, чтобы доказать ему, как выгодно торговать лесом. Фуке был высокого мнения об образованности и характере Жюльена.

Но вот наконец Жюльен остался один в маленькой каморке из еловых бревен. «А ведь и правда, – сказал он себе, – я могу здесь заработать несколько тысяч франков, а потом уже решить спокойно, надеть ли мне военный мундир или поповскую сутану, в зависимости от того, на что тогда будет мода во Франции. Состояньице, которое я к тому времени прикоплю, устранит всяческие затруднения. Здесь, в горах, где кругом ни души, я понемножку преодолею свое темное невежество по части всяких важных материй, которыми интересуются эти салонные господа. Но ведь Фуке не собирается жениться, а сам все твердит, что пропадает здесь от одиночества. Ясно, что если он берет себе в компаньоны человека, который ничего не может вложить в его дело, значит, он только на то и надеется, что уж тот его никогда не покинет».

– Неужели же я могу обмануть друга? – с возмущением вскричал Жюльен. Этот странный человек, для которого притворство и полное отсутствие каких бы то ни было привязанностей были обычным способом преуспеяния, не мог сейчас даже и мысли допустить о том, чтобы позволить себе малейшую неделикатность по отношению к любящему его другу.

Но вдруг Жюльен просиял: он нашел предлог отказаться. «Как? Потерять в безвестности семь-восемь лет? Да ведь мне к тому времени стукнет уже двадцать восемь. Бонапарт в этом возрасте совершил свои самые великие дела. А когда я, никому не ведомый, скоплю наконец немножко деньжонок, толкаясь по этим торгам и добиваясь расположения каких-то жуликоватых чинуш, кто знает, останется ли у меня к тому времени хоть искра священного огня, который необходим, чтобы прославиться?»

На другое утро Жюльен с полным хладнокровием заявил добрейшему Фуке, который считал дело уже решенным, что призвание к святому служению церкви не позволяет ему согласиться на его предложение. Фуке просто в себя прийти не мог от изумления.

– Да ты подумай, – говорил он ему, – ведь я тебя беру в долю, а не то просто положу тебе четыре тысячи в год! А ты вместо этого хочешь опять вернуться к этому своему де Реналю, который тебя с грязью готов смешать. Да когда ты прикопишь сотни две золотых, кто же тебе помешает пойти в твою семинарию? Больше тебе скажу: я сам берусь выхлопотать тебе лучший приход во всей округе. Знаешь, – добавил Фуке, понижая голос, – я ведь им поставляю дрова, господину ***, и господину ***, и господину ***. Я им везу самый высший сорт, дубовую плаху, а они мне за это платят, как за валежник, ну и мне, разумеется, верный барыш; лучше этого поместить денежки и не придумаешь.

Но Жюльен продолжал твердить о своем призвании. Фуке наконец решил, что друг его немного свихнулся. На третий день, едва забрезжил рассвет, Жюльен покинул своего приятеля: ему хотелось провести этот день в горах среди утесов. Он разыскал свою маленькую пещерку, но в душе его уже не было мира: его нарушило предложение Фуке. Подобно Геркулесу, ему предстояло выбрать, но выбрать не между пороком и добродетелью, а между посредственностью, которая обеспечивала ему надежное благосостояние, и всеми героическими мечтами юности. «Значит, у меня нет настоящей твердости, – говорил он себе. Это сомнение мучило его больше всего. – Должно быть, я не из той глины вылеплен, из какой выходят великие люди, раз я боюсь, как бы эти восемь лет, пока я буду добывать себе кусок хлеба, не отняли у меня той чудесной силы, которая побуждает творить необыкновенные дела».

XIII. Ажурные чулки

Роман – это зеркало, с которым идешь по большой дороге.