Успеть сказать до тридцати

И, выглянув в треклятое окно,
ты не увидишь глушащую вина
меня,
в другом нашедшую давно
разбитой статуэтки половину.

Мой злой, чужой, картавый человек!
Закончились чернила на «С любовью»…
Мои глаза не изменили цвет;
ты просто к ним попал в пятно слепое.

И дело не в избытке красоты,
не в чересчур избитых пантомимах.

Я стала женщиной твоей мечты,
которая всегда проходит мимо.

«Я – книжный червь…»

Я – книжный червь, ты от меня совсем неотличим.
Мы лабиринт прогрызли в книге бытия и сквозь дыру в обложке увидели лучи,
дотронуться до них не смог ни ты, ни я.

Когда воспринимаешь текст как мир и мир как текст,
любой предмет и человек – все тот же брайлев шрифт.
И книга продолжается на сотни верст окрест,
давай найдемся вновь на перекрёстке правд и кривд.

Лучи выглядывают из прогрызенной дыры
в обложке странной книги, что мы с тобой едим.
Она свое название хранила до поры,
теперь смысл равен пустоте и тем непобедим.

Давай отсюда выходить курить на пять минут
под капельницы крыш и солнца электрофорез,
и превратимся в маленьких бездействующих будд,
и замолчим, как будто это нужно позарез.

За синей занавеской спрятан смысл моих речей,
отдёрни – там окно, прорубленное мной
туда, где так легко дотронуться лучей.
Оно когда-то тоже было каменной стеной!

Так пусть падёт стена из книжных стеллажей!
И книжный червь – любой из нас – пусть станет дождевым!
Мне кажется, что я ждала тебя сто книг уже,
сто первая, с тобой – в огне.
Я жду тебя.
Живым.

«Я смотрю в окно. Там лето всех стран на свете…»

Я смотрю в окно. Там лето всех стран на свете.
Я ношу печаль. Такое уже не носят.
Я стою снаружи. Очень холодный ветер.
Говорю себе: ничего, никого не бойся.

За окном квартира, в квартире так много счастья.
Там танцуют, а я в старушечьей мерзну шали.
Там поют. Голоса разбирают меня на части.
А ведь когда-то меня туда приглашали.

В этом светлом окне мелькают такие лица!
Я кленовые листья и я опадаю в лужи.
Я могла бы там поселиться и веселиться,
но тогда мне был нужен холод. Теперь не нужен.

Значит, стоит, наверно, заново попытаться
постучать и войти. Сил нет, как здесь промозгло.
Я подхожу к окну и зеркально, пальцем
вывожу: «Привет. Впусти меня, я замерзла».

Мне добраться бы до сердца, не до кровати.
Стать спокойнее растамана, монаха, Будды.

Рядом – дверь.
И мне ее открывают.
Я вам буду писать оттуда.
Или не буду.

Буду счастлива вечно и не одна отныне.
В личное небо пара подъездных лестниц.

Белый снег заметет окно изнутри. И вы не
угадаете ни слова из нашей песни.

«Жизнь хороша, и жить так хорошо…»

Жизнь хороша, и жить так хорошо.
Справлять очередные юбилеи,
горбатиться над текстами, болея,
как водится, и телом и душой.
Смотреть, как ночь, от холода белея,
за окнами становится большой.

За пазухой не паспорт – паспарту
держать со всем словесным чёрным налом.
Созваниваться, зная, что по ту
окраину столицы ждут сигнала;