Свидетельство о полусмерти
Биография писателя
Стефания Данилова – российская поэтесса, писательница, культуртрегер. Её творческая карьера начинается в 2011 году: она создаёт официальную группу, выпускает книгу "Реминисценции" и организует первый сольный концерт в питерской фотостудии VISIO.
В 2012 становится Триумф-лауреатом всероссийской поэтической премии им. Хлебникова, вручаемую за развитие поэзии. Выходят книги "Сплин-синдромные", "Forget-me-not" и "366 революций". В 2013 снимается в поэтическом телешоу "Бабушка Пушкина", взяв серебро и приз зрительских симпатий, издает книгу«Хроники упоротого лиса» . В 2014 выходит самиздат-книга "Веснадцать". В этом же году Илья Данишевский предлагает ей контракт в серии "Звезда рунета" издательства "АСТ", и «Веснадцать» , вобравшая в себя лучшие стихи из всех предыдущих самиздат-книг, появляется во всех крупных русскоязычных книжных. В 2015 году в АСТ выходит восьмая книга, «Неудержимолость» .
В 2016 году Данилова запускает ежегодный фестиваль "Всемирный день поэзии", приуроченный к одноименному празднику, учрежденному ЮНЕСКО. За четыре года существования проект объединяет более 10000 участников из 60 городов 10 стран мира, в которых гала-концерты фестиваля проходят в live-формате. Это кросс-дискурсивная площадка, стирающая границы между "толстожурнальными" и "сетевыми" авторами без каких-либо ограничений по месту проживания, возрасту и количеству изданных книг. Однако, юбилейный "ВДП" 2020 года обещает серьезно изменить курс.
В 2018 году поэтесса едет на гастроли в Индию, где дает интервью на английском языке порталу LittleIndia и снимает клип на популярное стихотворение "Забери меня, море". 26 ноября 2018 года автор отмечает сценическое семилетие выпуском самиздат-проекта "Семикнижие". Это книги «Свидетельство о полусмерти» ,«34 бусины» , «Неморгая» , «Ьвобюл орп ихитс» , «Верни меня мне» , «Интервью» и сборник коллег по цеху «Стихи, какими они должны быть».
В этом же году в "Рипол Классик" выходит прозаический дебют «Атлас Памяти».
За 2011-2018 год Стефания Данилова становится заметным фигурантом современной поэтической жизни. Она публикуется как в толстых журналах ("Мегалит", "Север", "Дети Ра", "45 параллель", "Зинзивер"), так и в громких поэтических проектах: «Живые поэты» , «СуперСтихи» . Становится лауреатом и финалистом ряда престижных фестивалей, конкурсов и премий ("Приношение" им. Беллы Ахмадулиной, "Мгинские мосты", "Северная звезда", "Лицей") и мн. др. Создаёт фестивали "Книгопад", "Чёрное сердце Самайна" и первый поэтический конкурс, посвященный Бродскому, "BroadSkyFest". За плечами более 500 выступлений, как сольных, так и в литературных проектах; как поэтических/прозаических, так и в качестве спикера о современной литературе и её продвижении. В нашумевшей премии “Живые поэты” Данилова занимает 2 место и 3889 голосов, немного отстав от лидера, Алексея Никонова.
В настоящее время Стефания Данилова работает над кандидатской диссертацией "Медиастратегии поэтов XXI века" и ездит на гастроли. Ее концерты проходили в Санкт-Петербурге, Москве, Петрозаводске, Выборге, Красноярске, Калининграде, Пушкине, Ярославле, Тарусе, Сочи, Ольгинке, Поповке, Донецке, Киеве, Одессе, Львове, Говардхане, Агре, Матхуре, Арамболе, Афинах, Салониках, Варадеро, Гаване, Полесске, Шиесе, Ростове-на-Дону, Анапе, Феодосии, Судаке, Ялте, Севастополе, Евпатории, Симферополе, Керчи, Краснодаре, Коктебеле.
О том, зачем автор пишет стихи, она отвечает так:
“Красота должна исчезнуть. Это ее миссия, профессия, призвание. Поэт стремится догнать ее, как убегающего человека, но он никогда ее не поймает. Все, что он может, это ухватить ее за плащ и оторвать кусок ткани. Из этих кусков он создает лоскутное одеяло, чтобы… чтобы что?
Я, например, укрываю им свою вселенную. А моя вселенная – всё то, что я с собой сделала и всё то, что со мной случилось”.
ОКНО
Палка, палка, огуречик, карандашик задрожит:
вот и вышел человечек в удивительную жизнь.
Ложка, вилка, и слюнявчик да игрушки на полу
Человечек насвинячил и теперь стоит в углу.
Ашки, бэшки, рассчитайся на раз-два, ча-ща, жи-ши.
плюйте в лица, блюйте в тазик, ты мне больше не пиши.
Во саду ли, в огороде, в час немыслимых потех
мы при всем честном народе выбирали, да не тех…
Кто направо, кто налево, карты, деньги, два ствола,
развенчали королеву, и не вспомнят, что была,
Тили-тили, трали-вали, а в ушах трамвайный звон,
наливали, наливали, с глаз долой из сердца вон,
плюс на минус будет минус, плюс на плюс звезда во лбу,
вот скажи ка мне на милость, ты зачем лежишь в гробу?
рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, приезжай хоть на часок,
листьев мокрых, листьев палых нескончаемый вальсок,
спят усталые игрушки, в неотвеченных висят
не хочу к тебе в подружки, мне уже под пятьдесят
мама мамочка мне страшно, отчего часы спешат…
кто-то там стоит на страже и не выйти не сбежать…
К стопке водки – огуречик. Палка палка крест равно.
Вот и вышел человечек в бесконечное окно.
БЕЛАЯ ЗВЕЗДА
…Но ты смотри на этот белый свет,
на красный свет и на зеленый свет,
когда ни зрения, ни света больше нет,
смотри сквозь убежавший первый снег.
Но ты иди сквозь этот белый шум,
чабрец и тмин, корицу и кунжут,
танцуя, как ребенок или шут,
не путая, где ждут, с там, где не ждут.
Но ты бывай, хотя бы иногда.
Да не угаснет белая звезда,
как следует за вторником среда.
Сомкнись, бесчеловечная вода,
одним хлопком ежовых рукавиц,
не забирай зверей, людей и птиц,
черты любимых, ненавистных лиц,
ни башен не оставь, ни колесниц.
Я смертница, я вышла без колец
я шла домой, пришла в железный лес,
сломался позвоночник, хвост облез,
у смерти есть и нищета, и блеск,
какие злые свечи в ней горят
и воск не плачет сорок дней подряд.
замерзшая вода из января
вспорхнула мотыльком из янтаря
Я буду плыть в осколках павших звезд,
и видеть: надо мною строят мост
те двое. Путь их долог и непрост.
Но я вытягиваюсь во весь рост
и все, что отнимало мой покой,
всех, кто меня считает Неблагой
и согрешил с последнею строкой —
я заберу серебряной рукой
Держись за то, что любишь, и всегда
И я держусь, но что тогда, когда
все пять шагов навстречу – в никуда
За мной идет огромная вода
Без аромата, звука и лица,
святого духа, сына и отца
Без имени, без края и конца
Но ты звезда. И ты должна мерцать.
МАРШ ОДИНОЧЕК
Чего б не стать поэтом от сохи,
когда сплошные кляксы в личном деле.
Мне стыдно признаваться, что стихи
взойти из этой почвы не сумели.
А вышли искривлённые слова,
и в рифму, словно под руку, им проще.
И я, твердя как мантру: “дважды два
равно пяти”, вслепую и наощупь
иду туда, куда они ведут,
и мне не важно, кто из них Сусанин.
Все лучше, чем вино и фенибут
и шар земной под золотом сусальным.
Не кончится маршрут ни точкой Б,
ни публикацией, ни адресатом,
он должен был сломаться, как хребет,
поскольку он никем и не был задан.
Но под хвостами вялых запятых,
колесами не выстреливших точек
рождаются дороги и мосты,
разбуженные маршем одиночек.
ЛЕСТНИЦА В
А были помоложе мы, никем не подытожены,
и в штабеля не сложены, пронзали небо лбом,
и чувствовали разное, нисколечки не властное
над нами, столь прекрасными, как вся твоя любовь.
И как любили – боже мой, такие ясноглазые,
и не имели прошлого, и каждый был любой.
А небо было пористым, и ветер дул напористо,
и был он весь аористом чужого языка,
как зубы нас расшатывал; мы челюстями сжатыми,
как пионервожатые, держались за закат,
и пили куболитрами, и были, в общем, хитрыми,
закат свалился титрами и убран был под кат.
А стали мы тяжелыми, попадали, как желуди,
в зелено-красно-желтую прихожую земли,
валились, будто в ноженьки, да умерли немноженько,
и все слова для боженьки рассыпали в пыли.
Мы жили как преступники, а сдохли как заложники,
теперь вы нас пристукните, раз мы вас не смогли.
Идет лесник, качается, похмелье не кончается,
и впору б нам отчаяться, да только все никак.
Он видит нас;
раз – крестится,
два – крестится,
три – крестится,
как будто бы прелестница пред ним стоит, нага.
Мы образуем лестницу, до неба расчудесницу.
а он двенадцать месяцев стоит у ней в ногах.
УНТЕРМЕНШ
Когда все пишут "нет того-то и того-то",
то значит, это есть и все еще горит,
поставив жизнь на ад из автоперемоток,
ударом кулака в лицо впечатав грим.
Ты есть. Настолько есть, что больше или меньше
не надо никому, не приведи Господь.
Сверхчеловечий дух из тела унтерменша
затрещиной влетит в отчаянный восход.
Кури в любом окне за выгоревшей шторой,
с поющим сердцем злым о перемене мест.
Непроисшедшее не требует повтора.
Я знаю коды – все. Я не войду в подъезд.
АЛЬЦГЕЙМЕР
В Интернете есть ролик про бабушку и Альцгеймер,
и не то чтоб его возможно смотреть без слёз.
Человек живёт по закоротившей схеме,
человек не воспринимает себя всерьёз,
собирает углы и по ним собирает крошки,
и одно из имён господних твердит, твердит,
не отличает вилку от, скажем, ложки,
и ногами вперёд выносят ему вердикт.
Эта старая женщина роется в старых сумках,
и сберкнижка воспоминаний горит в огне;
эта старая женщина роется в старых сутках,
и плодами Тантала память плывёт над ней.
Непонятно, в чем божья авторская задумка,
почему эта женщина падает и встаёт,
снова падает головой в табуретный угол;
кто-то в церкви поёт: "Да святится имя Твоё".
Я пытаюсь представить жизнь её до момента,
на неё обвалившего крест, что она несла.
Вдруг она умела играть на трёх инструментах,
никому не жалела добра, не желала зла;
вдруг пахала – в прямом и в переносном смысле;
паковала посылки на фронт, находясь в тылу.
А теперь у неё ни о ком ни единой мысли,
и она лежит на холодном своём полу.
Дети где-то в других городах, на иных планетах,
и смеются они, и заводят своих детей,
а быть может, что никого у неё и нет, и
глаза у неё – пустой и ещё пустей.
В клипе видно, как муж (или брат, или врач) приходит,
и с холодного пола к кровати тащит её.
И уходит из кадра, а беженка в переходе
всё поёт и поёт: "Да святится имя Твоё".
В Интернете есть ролик про дедушку и Альцгеймер.
Или, может, про бабушку. Бабушку, точно, да.
Почему-то рассвет происходит всегда с другими,
почему-то сегодня не кончится никогда.
И мне сорок лет, а детей моих – ни в проекте,
ни в помине, я здесь одна как перст,
но почему-то по комнате скачут дети,
я пеку пирожки, почему-то никто не ест.
Я торгую на рынке вязаными носками.
У меня есть медаль и гордость не за себя.
На обоях – рисунок внука, почти наскальный.
Фотографии в чёрных рамках опять не спят.
Я передам, что мы победили немцев,
и за билет, конечно же, передам.
Восемьдесят четыре, проблемы с сердцем,
заплатить за свет, из крана течет вода.
На каком ты фронте, гаснет слеза в плафоне,
кто приходит, на полу лежать не даёт.
И невидимый голос в сломанном патефоне
всё поёт и поёт "Да святится имя Твоё".
ВТОРОЕ АВГУСТА
Второе августа, говорили, пройдет дождем.
Мой зонт в общественном транспорте был покоцан.
Семья не вышла из дому: "Подождем
другого солнца".
А я пошла средь почерневших церквей зонтов,
и в них стучало клавиатурой на телефоне,
и в них послышалось сразу, наверно, сто
дарк-рок-симфоний.
И где-то бабочка, хрустальным крылом взмахнув,
на том конце разбудивши землетрясенье,
рассыпала на обрусевшие пряди хну
пыльцы осенней.
Я шла сквозь рукоплескания, сквозь аншлаг
(хотя прохожим все это грезилось пантомимой,
насквозь продрогшей даже с зонтом). Я шла,
а дождь шел мимо.
И голос, что зарождался, освобожден,
был схож не то с Окуджавой, не то с Высоцким.
Второе августа, говорили, пройдет дождем.
Но вышло Солнце.
ПОЭТЫ
Говорят, где-то есть поэты,
не воспевшие чёрный цвет.
Не писавшие в жизни о грусти, печали, боли.
Их уста не ведали привкуса алкоголя,
сквернословия,
поцелуев, которых нет.
Где-то живут носители лучшей доли,
не обижаясь на фразу "рехнулись, что ли?",
на каком-то из бесконечных кругов планет.
Их улыбки в разы светлее, чем у детей.
Их одежды длинны до пола и невесомы.
И друг к дружке они котятами жмутся сонно,
перед тем, как взяться за руки и лететь,
и живут сообща: львиным прайдом, ангельским сонмом,
без серпентариевых тусовок,
ничего не перенявшие у людей.
Чёрный цвет им не нужен, как и другие семь:
у них есть свои цвета – например, "счастливый",
цвет "говорящий с духами у залива",
цвет "лунной дороги", цвет "кофейная сень",
вот у нас – плакучие,
а у них – смеючие ивы,
и слова не затянуты в правильный злой корсет.
Им не нужно перед кем-либо выглядеть в лучшем свете,
вставать в семь утра, болеть и платить за жильё,
ни один из них не нуждался в добром совете,
не приветствовал лишней строки в сонете,
не возводился в культ и не порастал быльём,
и они никогда, никогда
не писали о смерти,
точнее сказать, совсем не знали её.
РУКОПИСЬ НЕ ГОРИТ
Говорят, в огне проживают маги:
напиши желание на бумаге,
осторожно к пламени поднеси,
и чего угодно тогда проси.
Я охотно верю любым приметам.
Выбираю себе уголок без ветра
и пишу:
"Все снова живы-здоровы,
смерть оказалась к ним не готова.
Я вижу заново левым глазом.
Всегда проверяю конфорки с газом.
Не боюсь ни дьявола, ни декана.
Не тащу за волосы из стакана
истину, когда её мне не надо.
Воздух больше не плотности стекловаты.
Не сдирают шкуры, не бьют лежачих.
Близкие в офисах не ишачат,
не считают копейки, ездят на море
и я с ними поеду вскоре.
Мои родители не стареют.
Есть Юго-Северная Корея,
а война закончилась, все вернулись
в тёплые объятия наших улиц.
Снимаю руками любую порчу
и никого из себя не корчу.
На Васильевском больше ладонных линий.
Я совсем не помню, что нанесли мне,
что причинили – забыла тоже.
Собаки легко понимают кошек.
Тычинка выберет нужный пестик.
Несу свой крест как нательный крестик
и в ладонях водой приношу Слово,
не творящее мёртвое из живого.
Зима забыла пути в мой город.
На вокзальных часах навсегда пять-сорок,
где он меня никогда не бросит.
Никогда не наступает осень.
Кошмары про сбивший меня лендровер,
красные буквы "The game is over"
и сломанный мост
больше не снятся.
В девяносто шесть мне опять веснадцать.
Никто больше не говорит о раке,
лечение просто, как алгоритм.
Искры не падают в бензобаки.
Мама больше о смерти не говорит".
Складываю вчетверо лист бумаги,
подношу к огню,
но рукопись
не горит.
АННА
Анна работает в клинике для одаренных
детей, страдающих искренней многих взрослых.
Когда эти дети были еще эмбрионы,
у них уже формировалась тяжелая поступь.
В преддверии Нового Года Анна сказала:
–дети, напишите свои мечты,
я обойду два соседних зала,
вернусь,
и вы мне сдадите свои листы.
"У меня есть мечта: я хочу утонуть.
Я хочу утонуть больше всего на свете.
Я представляю, как вода набирается в грудь
и мешает мне говорить, говорить о смерти.
Я хочу улететь в страну голубых льдин.
Но мне не разрешают даже на поезде".
Это пишет девочка, которой двадцать один.
А еще она пишет очень крутые повести.
Пишет мальчик,
ему шестнадцать,
он музыкант
и играет космос:
"Я мечтаю создать Империю,
которой никогда не придёт закат.
Там вместо денег будут цветные перья
и просыпаться будут не по звонкам.
Там все будет красотой, красотой, я верю,
больше бы силы моим рукам".
Кто-то желает родителей всем сиротам,
кто-то – прибавленья в семье бездетным,
кто – тепла в северные широты,
чтобы люди в маршрутках не жались, как в банке шпроты,
чтобы был ювелир, который паял объятья.
Хоть бы кто мечтал о кульке конфетном,
о красивом дурацком платье.
Нет, они не больны. У них не чума, не СПИД.
Аудитория у этих детей большая.
Творчество их – как алкоголику чистый спирт,
все остальное градус уже снижает.
И у каждого есть мечта, и она не спит,
и хозяину спать мешает.
Анна бросает пачку листов в камин.
Бумага сгорает.
Буквы лежат и вьются.
Становятся синими, красными, золотыми.
А после – написавшими их людьми,
танцуют у Анны в глазах и там остаются,
как по мрамору черчено на латыни.
Анна обналичивает наследство,
продаёт всё из дома, даже поддоны,
инвестирует в мечты детям без детства,
чтобы они пожили на всем готовом,
и умерли, как хотели. Короче, здорово.
А сама уезжает в какой-нибудь предпортовый,
чтобы случайно не встретить их в продуктовом
у прилавка -
ни по ту,
ни по эту сторону.
УСНИ СО МНОЙ
Усни со мной в облезлом палисаде
напротив бесполезного собора,
чтобы вся мгла, проглоченная за день,
не развела внутри меня сыр-бора.
Усни со мной за школой или дуркой,
на плитах с подорожником проросшим,
укрывшись от простуды старой курткой,
не думая о будущем и прошлом.
Усни со мной, переплетая пальцы,
уставшие от клавишных прогулок,
чтоб никогда вдвоем не просыпаться
в залитый тихим солнцем переулок,
откуда выходить в чужие люди.
Усни со мной. Пусть ничего не будет.
АРАВИЙСКОЕ МОРЕ
Аравийское море надевается, как бинты,
на уставших от нескончаемой суеты
фирм, стартапов и университетов,
с пулевым ранением внутренней пустоты.
В голове у них атрофируются поэты,
их усталые тени просятся под мосты.
Нас рисует свеча на ватмане темноты,
мы сидим на балконе, выдыхая никотиновые цветы,
миру глядя в глаза, обращаясь к нему на ты.
вот скажи, брат по пыли Враджа, мой Кришнадас,
как проблемы наши могут быть выше нас,
если они консистенции рвотных масс
под подошвами, заклейменными Адидас.
Почему я из них склепала иконостас?
Можно ли, чтоб он не уйдёт, она не предаст,
где черта, где пушистый снег переходит в наст,
под которым вода чернее иранских басм,
а ее содержимое знают кредитные карточки
купюры и контрабас.
Мне кажется, или наши проблемы много серьезней нас.
Кришнадас говорит про даршаны и парикраму, Веды и Прабхупаду,
как танцуют у Кришны до рассвета, до стертых шлепок и до упаду,
что Вриндавану всех виднее, чего нам надо,
и ещё какие-то вещи – хоть стой, хоть падай,
это речи не проповедника, но экспата.
Я палата под номером шесть и ума палата
как сыр в масле катаюсь по шару земному и циферблату
а к себе самой у меня нет доступа и по блату.
Все, что он говорит – живет лишь в момент беседы,
он уйдёт и я буду ткать темноту из света,
я умею это и только это и только это.
воспоминания – это такая секта,
уезжая в них, как на зимовку в сплошное лето,
остаёшься в них старым смазанным фотосетом,
эротическим сном, позабытым утром перед клозетом.
Мы два трупа, друг другу ставшие компроматом.
Стань же, Индия, мне продвинутым некромантом,
отучи не курить траву и ругаться матом.
Отучи от фантомной боли
слепого марта,
избави от повестки в жерло военкомата,
из которого из себя как из альма матер
на такую любовь,
что лучше бы в дебри ада,
гештальтовы джунгли, ледниковый период полураспада.
Говорила же мама: нет не ходи не надо.
Я хочу, чтобы под бинтами
возникли переводные
Как из детства, татуировки, где все родные
и стихи не лихорадочно подкидные,
где иссиня-чёрный юмор острей булавок.
Я боюсь, что под бинтами морей и золота местных лавок
и вообще всех этих внесённых правок
обнажатся и обнаружатся червь могильный,
фурункулёз моментов, где мы любили,
я коллекционерша их, берегиня,
я сумела дать каждому комнату, голос, имя
все ключи, эпилоги и хэппиэнды,
когда-либо мной сочтённые таковыми.
Как постъядерный мегаполис, который вымер
каждый выживший после любви, что прошла навылет.
Если море мне станет гипсом, никто не снимет.
Все уходят куда-то, и друг мой уходит с ними.
Вижу месяц июнь и кровь на его серпе.
Нет ничего прекраснее для поэзий,
чем жить в горе и радости, здравии и болезни,
в самой лучшей стране, где жизнь отовсюду лезет,
в бирюзовом платье, летящем по сотням лестниц,
в списке самых желанных выдуманных прелестниц,
в нужное время и в нужном месте,
где угодно и с кем угодно, но не в себе.