Святая простота

– Талкай, чего смотришь.

Не по сердцу пришлось это Гордею это «талкай», холодом колодца опахнуло от слов.

– Черт на попа не работник.

Гыр-гыркнул цыган, сел в машину, газовал, газовал – вылез.

– Дай лопату, земляк.

– Какую, мой черный брат?

– Железную.

– Вон в углу стоит… Часа через два обязательно поставь на место.

– Пачему два? Пачему, земляк? – встревожился цыган.

– Осенью я как втряпался тут, меня двумя тракторами тянули.

Не поверил цыган, весь снег выгреб, распарился шубу-романовку на чурки бросил сел рядом с Гордеем, сказал зло.

– Будь проклят тот день, когда я праменял каня на эту ванючку!

– Твоя правда, – согласился Гордей, – лошадь что: витнем огрел по хребтине – из хомута выскочит, а тарантас выдернет.

– Какой конь был, какой конь! Отец стригунком выменял, беречь завещал, а я… в саседнем калхозе на каня и быка-трехлетка праменял.

– Да ну?

– Эх, мало взял… Такой конь!

– Как же это ты облапошить так сумел? Ну и деляги. Прав да, что лошадям золотые зубы вставляете?

– Клянусь атцом: да! Если бы тот плешивый с пятном на башке не сбежал, этот, Мишкой-камбайнером завут!.

– Вовремя сковырнули. Что, хочешь выкарабкаться?

– Земляк, пажалуйста…

– Шубы не жалко? Обдуришь кого-нибудь, чего жмешься?

– Бери, чтоб ее собаки порвали!

– Да не мне, под колесо подложить.

Выехал цыган, выбил из шубы снег. У нее оказались оторванными рукав и воротник.

Подошла толстая цыганка, весенняя знакомка Гордея, узнала его, улыбается.

– Давай погадаю, золотой, что было, что есть и что будет – скажу, все вижу…

– Давай лучше я тебя научу гадать, деньга сама пойдет, – говорит Гордей. – Ты вот усатая – за тобой грешки водятся, в изрядных телесах – детей у тебя нет, глаза большие – сердце твое свободно от мужика, любишь визжать и сплетничать, характер покладистый, но вспыльчивый, торговать ты не умеешь, тебе бы по хозяйству управляться – самое то.

– Он тебе сказал? – сердито тыкая в стороны руками, говорит цыганка, ставит перед Гордеем полутощий рюкзак. – Мой муж умер, ясно тебе?

Цыган часто мигает, приподняв густые брови, вопросительно смотрит на Гордея.

– Перестань, у меня на это дар от Господа, – говорит довольный собой Гордей. – Вот покажи, в ка кой дом ты ходила, а я скажу, чего ты там продала и на сколько.

– Знахарь, – поджимает губы цыганка, – ну вон тот, где собака маленькая, а злая?

– От силы тыщ двадцать пять выцыганила, а продала кофту.

Цыганку чуть не хватил апоплексический удар, настолько точно угадал Гордей.

– Душа моя, – говорит Гордей низким придушенным голосом, вожделенно глядя на цыганку, – брось ты эти копейки, займись тем ремеслом, что природа тебя наградила: вымой у меня пол в избе – и будешь довольна.

Злой демон опять начал беситься внутри Гордея. Он не прочь разговеться, он все же мужик и все мужское ему не чуждо. Месяц живет без женщины, а деревня – не город, женщины на углу не стоят.

Цыганка говорит что-то цыгану, тот усмехается, пожимает плечами, хмыкает и идет к машине. Она говорит ему что-то гортанное, цыган даже не оборачивается.

Не сразу цыганка схватила тряпку и ведро, она как экскурсант, принюхиваясь крючковатым носом, обошла избу, при виде неприбранной постели с простынями жгутами игриво спросила:

– Плохо спишь, золотой?

Гордей осмелел в греховодной страсти, змей-искуситель принялся шептать ему на ухо, чтобы лишка не рассусоливал. Взял цыганку за руку, притянул к себе.

– Не спеши, не спеши, золотой.

Чувствуя себя на небесах от легкого счастья, Гордей слетал в магазин, прикупил винца, кол баски, достал из подполья банку тушенки и огурцы.

– Иди работай, золотой, работай, – попросила цыганка.

И заходил колун в руках Гордея, эдак палица у Илюшеньки не хаживала. Во всем теле он ощущал нетерпение, содомская потребность горячила кровь.

Вспомнил о корове, сбегал проведать.

Притопала баба Шура, пощупала у коровы задние кости, приговорила:

– Скоро отелится, не проворонь. И послед чтобы не съела, смотри.

– А доить, а доить как?

– Руками. Да что тужишь, вроде у тебя доярка на дому.

Баба Шура – красивая полная женщина, лета ее определить трудно, но держится всегда молодой и любит подкузьмить.

Гордей покраснел под смешливым взглядом, вся его фигура превратилась в пустопорожний чучун.