Иду по тайге

Она могла плавать на спине и животе, выполнять в воде фигуры высшего пилотажа или просто лечь на воду и долго лежать.

Мы любовались, если не сказать – играли куторой до самого вечера. Угощали её мясом, мучными червями и океанской рыбой палтусом. Кормили в воде, на камне, в руках. Она ни от чего не отказывалась и съела столько, что с лихвой хватило бы на десятерых землероек.

Перед сном положили на камень комочек ваты и, решив, что больше куторе ничего не нужно, оставили её в покое. Когда утром мы заглянули в ванную, наша кутора была мертва. Вату она столкнула в воду, а сама лежала на голом камне, поджав тонкие лапки и почти касаясь живота длинным носом.

Решив, что вчера перекормили зверька, мы долго упрекали друг друга в неосторожности. Только потом я узнал, что всё случилось как раз наоборот. Оказывается, этот зверёк должен получать еду не реже чем через три часа. В ручье или озере кутора так и делает. Час поохотилась, час поспала, снова поохотилась, снова вздремнула. День или ночь, для неё особой разницы нет. Она прекрасно чует добычу своими усами-вибриссами даже в полной темноте. Так и получается, что всю свою жизнь кутора или спит, или ест. Оставь мы на камне кусочек мяса, этот удивительный зверёк, возможно, жил бы у нас и сегодня. Ах, как жаль, что о том, как питается кутора, не было написано в энциклопедии!

На второй год в ручей пустили сточную воду, и теперь ни лизунов, ни кутор там не встретишь. Даже водоросли исчезли. Старые автомобильные покрышки, тряпки, битые бутылки – этого добра в нашем ручье сколько угодно, живого же нет ничего.

Беличья спальня

В январе солнце поворачивает на весну, а зима на мороз. Когда он бывает слишком уж сильным, многие птицы и звери по три-четыре дня не покидают своих спален. Глухари, рябчики и куропатки отсиживаются в снежных лунках, горностаи и соболи – в дуплах. Белки в эту пору прячутся в похожие на футбольный мяч гнёзда – гайна, в выкопанные под ветками кедрового стланика снежные норы, а однажды я обнаружил вот какую беличью спальню.

Зимовал я на реке Чуритандже. В самом её верховье у похожей на старинный корабль скалы стоит избушка. Потолок в избушке закопчённый, стены покрыты трещинами, между брёвен выглядывает мох. Вместо стульев – сучковатые лиственничные чурки, вместо кровати – нары из упругих жердей. У изголовья два бревна совершенно новые. Это медведь забрался в избушку, съел весь запас продуктов, порвал в клочья матрас, а когда уходил, не стал разворачиваться в тесном зимовье – выдавил стену.

На память о своём посещении медведь оставил ещё клок коричневой шерсти. Я наделал из неё мушек и всю осень ловил крупных хариусов.

Сейчас медведь спит в распадке недалеко отсюда. Летом там пройти трудно, но зимой все валежины под снегом, и я спокойно приближаюсь к берлоге. Не так чтобы очень к самой берлоге, а шагов на пятьдесят.

Как-то я возвращался от берлоги и завернул к «бельчатнику» – полоске очень высоких лиственниц, на которых любят селиться белки. Мороз был такой, что снег на лыжне превратился в пудру и лыжи совсем не скользили. Когда на подъёме я ухватился за толстенную ветку, она треснула словно стеклянная.

Весь снег вокруг лиственниц испещрён беличьими следами. Но самому свежему – дня три, не меньше. Куда же подевались сами белки? Постучал по деревьям, на которых темнеют гайна, – тихо. Поднялся к зарослям кедрового стланика – никого.

Спрятал в чехол бинокль, очистил от снега лежащую недалеко от «бельчатника» толстенную лиственницу и присел на неё отдохнуть. Как раз здесь у белок сбежка. Это такое место, по которому, где бы белка ни гуляла, возвращаясь домой, обязательно пробежит.

Сижу, рассматриваю следы. Очень интересные. Задние лапки отпечатаны спереди, а передние сзади. У белок задние ноги – они длиннее – всегда наперёд забегают.

Вдруг слышу, что-то подо мной фыркнуло. Подхватился – ничего. Снова сел, опять фыркнуло. Тогда я поддел топориком кору на валежине и отвернул – оттуда стая белок во все стороны как брызнет! Одна, две, три… восемь штук! Кто на дерево, кто в кусты, а самая смелая чуть в сторону отбежала, повернулась и на меня глядит…

Оказывается, середина-то у валежины сгнила и получилось преотличное дупло. Правда, вход в него снегом завалило. Но белки сугроб раскопали, в валежину забрались и, сбившись в плотный пушистый комок, уснули. Тепло, уютно. А что немного голодно, так это и потерпеть можно.

Кедровкина одежда

С самой осени у моей избушки держится кедровка. Мы с ней дружим. Я угощаю её мясным фаршем, она сторожит мой дом. Лишь увидит зверя или человека – летит на поленницу и кричит на всю тайгу.

Каждый вечер, как только солнце коснётся вершины скалы, беру топор и отправляюсь рубить дрова. В январе ночи длинные, дров уходит много, в другой раз больше часа на морозе провозишься.

Если очень холодно, надеваю под куртку меховую безрукавку и становлюсь толстым, неуклюжим.

Работаем мы вместе с кедровкой. Я орудую топором, а она проверяет чурки, отыскивает жирных короедов.

И что интересно: как я, так и она одеты по погоде. В оттепель кедровка небольшая, аккуратная, перья лежат плотно. Но лишь мороз – перья взъерошит, крылья в стороны отведёт – раза в два толще сделается. Получается, и кедровка под свою одежду тёплую поддёвку натягивает. Только у кедровки из воздуха она.

Дятлова особинка

В тайге птиц сколько угодно, и у каждой своя особинка. Поползень по деревьям вниз головой бегает, синица в случае опасности неживой прикидывается, оляпка в любой мороз под воду ныряет да ещё и песни поёт. Один только дятел ничем себя не проявил.

– Как же так? – говорили мне. – Он ведь деревья лечит, червяков прямо из-под коры вытаскивает.

– Ну и что? И поползень, и кукша, и даже синица так умеют.

– А ты знаешь, что дятел – единственная из птиц, которая болеет сотрясением мозга?

– Во-первых, это ещё нужно доказать, во-вторых, однажды ночью я глухаря из-под снега вытоптал, он с перепугу так о лиственницу головой шарахнулся, что только в моей избушке и очнулся. Нет, что ни говори, а сотрясение мозга – это не особинка…

Слышал я, лесной доктор до того бдительно сторожит свои угодья, что с ним не может сравниться ни одна из наших птиц. Лишь чужой дятел на его участке застучит, он прямиком туда и давай барабанить. Да не как-нибудь, а непременно чётче и громче, чем пришелец. Тот сразу сконфузится и наутёк. Может, это и есть дятлова особинка?

Интересно бы проверить. Выбрал я подходящую лиственницу и принялся стучать. Чем только не барабанил – железным прутиком, топориком, палкой, ручкой ножа, ледяной сосулькой и даже кулаком. Стучал часто и не очень, громко и потише, с перерывами и без.

И что? Ни один дятел на мои стуки не обратил внимания. Только снежный ком на голову свалился, хорошо, без сотрясения мозга обошлось.

Расстроился, возвратился в избушку и принялся печную трубу ладить. Она у меня пять лет служила, а потом возьми и прогори. Дым глаза ест, пламя в щель пробивается – далеко ли до беды? Взял пустую консервную банку, вырезал заплату и прикрутил проволокой. Конечно, вышло не очень красиво, да не до красоты. Не дымит, и ладно.

Управился, залез в спальный мешок и слушаю музыку. Радио в тайге первое дело. Транзистор включил – здесь тебе новости, песни. Я, когда избушку обживал, прежде всего антенну соорудил. Взял и приколотил к углу зимовья длиннющую жердь. На вершине медный ёршик, внизу тонкая проволочка, хочешь – Москву слушай, хочешь – Магадан.

Утром проснулся. Холодно. За окном полумрак, тайга только просыпается. Наложил в печку дров, сунул под них горящую спичку и скорее в постель. Пусть избушка прогреется, тогда можно и одеваться.

Дрова разгорелись, накалили трубу, и она сразу запела: «Так-так-так-так». А заплата следом: «Чок-чок-чок-чок» – настоящий концерт. Лежу, слушаю сквозь полудрёму. Хорошо!

И вдруг: «Тр-р-р-р!..» Загрохотало, загудело, звон по избушке пошёл. Я из спальника выскочил, ничего не пойму. А оно снова: «Тр-р-р-р!..» Я за кочергу, выскочил из избушки. Гляжу, а на крыше дятел антенну долбит, только голова мельтешит. Что он там сумел найти? Жердь хоть и не тонкая, но в такой утайке не то что жирная личинка, самый зряшный комарик не зазимует. К тому же древесина сухая, выстоянная. Как он ни старается, а ни одной щепочки не отколет. Того и гляди, клюв сломает.

– Эй ты! – кричу. – У тебя и на самом деле с мозгами не всё в порядке.

Он меня услышал, стучать перестал. Сидит, туда-сюда поглядывает. В это время труба пустила струйку дыма и заговорила: «Так-так-так-так», следом заплата: «Чок-чок-чок-чок». Дятел вздрогнул, сердито чивикнул и как забарабанит! Тут до меня и дошло. Да ведь дятел не за личинками сюда явился, а на самый настоящий рыцарский турнир прилетел. Он мою трубу за чужака-пришельца принял, вот и решил сразиться.

Тихонько приоткрываю дверь и возвращаюсь в избушку. Дров в печку добавил и принялся одеваться. А надо мною труба звенит, заплата стучит, дятел изо всех сил старается. Любопытно мне: кому в этом поединке победа достанется?

Лиственница

Январь – середина зимы, её вершина, её пик. В это время морозы нередко загоняют спиртовой столбик термометра ниже пятидесятиградусной отметки. При таком холоде железо становится ломким, а автомобильные покрышки рассыпаются, как стеклянные. Не прикрытая снегом веточка кедрового стланика быстро желтеет, словно обожжённая.

Но есть на Колыме дерево, которому любой холод нипочём. Оно прекрасно себя чувствует даже в районе Оймяконского полюса холода. Конечно, растёт оно очень медленно: нередко возраст стоящего на болоте пятиметрового дерева исчисляется в двести – триста лет. Это дерево даёт упругую, долговечную древесину, идущую на строительство даже подводных сооружений, и тепла при сгорании выделяет больше, чем, например, дуб, берёза, сосна.

Это диковинное дерево – лиственница. Ещё Пётр I обратил внимание на её замечательные свойства и приказал посадить на Карельском перешейке целую лиственничную рощу. Редкостная по красоте, она сохранилась до сих пор.

В 1960 году в американском городе Сиэтле состоялся Пятый Всемирный лесной конгресс. В его работе приняли участие лесоводы девяноста шести стран. Когда конгресс закончился, каждая делегация посадила в этом городе главное дерево своей страны. Поляки посадили дуб, французы – каштан, немцы – сосну. Советская делегация посадила лиственницу.

Золушка

Мне кажется, мы незаслуженно обходим лиственницу вниманием. Большая редкость – стихи и песни о ней. Минуют её и праздники. Среди хвойных сородичей она вообще Золушка. Каждую осень злые северные ветры срывают с лиственницы всю хвою, и, как её сестрица из сказки, не получает она приглашения на бал. Ёлку наряжают на Новый год в красивые, сверкающие игрушки, водят вокруг неё хороводы, поют песни. Если нет ёлки, украшают сосну или, как у нас на Севере, – ветки кедрового стланика. Иголки у него густые, зелёные, свежий смолистый запах держится долго. Рады ёлочке из стланика и взрослые, и дети. Лиственницы на новогоднем празднике я не встречал ни разу.

Как-то мне посоветовали:

– Если за месяц до Нового года поставишь лиственницу в ведро с водой, то она к празднику обязательно оденется в хвою. Будет тебе ёлочка – загляденье. Зелёная, пушистая. Только не забудь.

Не забыл. Принёс лиственничку в дом, поставил в воду. Каждый день поглядывал – скоро ли покажется хвоя? Деревце долго молчало, потом вдруг покрылось такими редкими и бледными иголками, что о приглашении её к новогоднему празднику не могло быть и речи. Не попала Золушка на бал.

…В прошлом году мы с товарищем встречали Новый год в тайге. Домой нас не пустила Чуританджа. У скал прорвалась наледь и затопила долину до самого Омута. Мы пробовали проскочить – ничего не получается. Куда ни ткнёшься – везде вода. Я чуть не утопил лыжи.