Всю жизнь я верил только в электричество
– Свои! – крикнул я так громко, что струйки небесные от крика расступились на миг и пропустили слово в уши дежурного.
– Пароль знаете? – распетушился боец. – А для «своих» годочка по четыре бы вам прибавить надо. Кто такие? Как попали в расположение части?
– Ты ещё постреляй в нас, – сказал Жердь. – Увольнительную дадут. В степь отпустят сусликов погонять. А пристрелишь кого, так могут и домой отпуск дать на неделю.
– Эй, солдат, ты по рации свяжись с командиром, старшим лейтенантом Усольцевым, – я подошел поближе к дежурному. – Скажи, что подшефные ваши, сыны полка Чарли, Жердь и Жук прибыли из города для дальнейшего изучения устава и для отработки строевого шага.
– Чего, другая погода под это дело вам не подходит? – уже помягче грызнул нас боец, но рацию включил и они с Усольцевым стали шипеть и трещать внутри погодных помех.
– Какой устав? Какая строевая подготовка? Что там за хрень, дежурный? – шипел Усольцев. – Кого принесло там? Не ждём мы никого.
– Скажи слово «Чарли», – толкнул Жук дежурного в локоть.
– Тут Чарли какой-то и с ним два пацана. Все на велосипедах. Без оружия.
– А, Чарли! – расслышал наконец старлей. – Это свои. Пусть Никишин их ко мне проведет. Отбой связи.
Дежурный ушел в комнату КПП будить Никишина, которого мы тоже не знали. Пока он будил, мы могли бы успеть провести минимально три диверсии. Подорвать гранатами все три радара, высотомер, склад с горючим и оружейную комнату. Минут пятнадцать боец пытался поставить Никишина в вертикальное положение. Взрывать, конечно, мы бы не стали ничего у наших друзей. Но пока шла затянувшаяся побудка, я открыл футляр, висевший на ремне прямо над животом под брезентовой накидкой, вошел во двор и прямо из-под козырька крыши КПП сделал несколько снимков. Сквозь дождик на фоне огромного забора прекрасно влез в кадр общим планом автопарк части почти целиком. Потом я по три раза щелкнул издали небольшое, но впечатляющее антенное поле. Идущие вниз от серебристых мачт блестящие нити антенных растяжек, большие гнутые в круг пруты металла, внутри которых крепились антенны-сетки. Круги эти поворачивались на высоте десяти метров на столбах вокруг своей оси. Повороты снять на фотоаппарат я не мог, но картинка все равно была впечатляющей. Во-первых, паутины проводов и лес мачт смотрелись как кадры из фантастического фильма. Во-вторых, круги с сетками стояли к объективу под разными углами и тоже казались инопланетными, не земными. Ну, а ещё я спокойно снял два здания напротив меня. Над дверью одного висела табличка «оружейное отделение», а на другом длинном доме стояли два прожектора, а над широкими воротами по-военному чётко солдаты краской аккуратно написали «склад боеприпасов и комплектующих запчастей».
Я спрятал камеру. Осмотрел её предварительно. Нет, капли не коснулись ни объектива, ни затвора. Порядок полный. Ещё через пять минут вывалились во двор КПП бойцы. Один, который на страже стоял. Второй, ещё не отошедший ото сна. Видимо, очень интересного. В это время за ними следом вкатили все три велосипеда Жердь с Жуком.
– К летёхе пацанов? – для верности переспросил Никишин. Младший сержант.
– Так точно. Велел немедленно доставить, – дежурный подкинул на ремне карабин СКС и пошел нести тяжелую службу привратника дальше, позёвывая и потягиваясь. Заразился, видно, от Никишина.
– Бегом за мной – марш! – зевнул со словами, которые все мы разобрали, младший сержант. И мы стали его догонять, Никишина этого. Он хоть и не проснулся полностью, но бежал проворно. Широким шагом. И скоро очень мы уже отдавали честь и здоровались за руку с нашим уважаемым старым другом Валентином Сергеевичем Усольцевым. От него мы ждали поддержки и помощи в нашем необычном, но очень значительном деле. Дневальный принес нам чай с сахаром вприкуску, мы отогрелись и приготовились посвятить командира в наши творческие замыслы с помыслами.
Но зазвонил городской телефон. Усольцев, видно, ждал этого звонка. Похоже, очень серьёзный предстоял разговор у него с начальством. Поэтому Усольцев сказал, чтобы мы шли в кабину радара к хорошо знакомым нам Кузовкину и Ломакину, старшим сержантам, дембелям этой осени, изучали с ними матчасть и ещё не известные приборы, а он через пять минут прибудет лично. И мы пошли., размышляя и споря дорогой о том кто, сколько и каких сделает снимков. В общем, всё складывалось идеально, и нам уже виделся предполагаемый редчайший фоторепортаж, от которого обомлеет сам Негруль Михал Николаич, мэтр из мэтров, наш друг и учитель.
Сержанты Витя Кузовкин и Костя Ломакин обслуживали посменно с другой парой бойцов радарную установку «РЛС-76984 А». На здоровенном холме высилась она как памятник инженерно-конструкторской мысли, но видно её было только издали. Так хитро она была поставлена посреди огромного двора, что чем ближе из степного простора ты подходил к трехметровому забору, тем ниже как бы опускался радар. А с дести метров его вообще невозможно было увидеть. И остальные установили так же. С какой стороны будешь идти, только одна станция будет видна с километрового расстояния. А чем ближе подходишь, тем меньше видишь. Точно так же происходило с единственным высотомером. А то, что за забором стояло полтора десятка разных машин, от трактора и пожарной установки до трёх передвижных радаров, упрятанных в зелёную будку, стоящую вместо кузова, никто бы вообще не узнал.. Мы год назад на внутренних ученьях части видели как откидывалась крыша на будке, опускались по бокам все борта и четверо солдат за десять минут защелкивали на вертикальной станине четыре небольших полусферы с антеннами. Возле кабины был упрощенный пульт управления походным передвижным радаром. Я где-то читал, что лучшие умы давно перетянуты с других работ на службу нашей Великой и Непобедимой. И что умы эти неподражаемые столько сложнейших приспособлений придумали, которыми можно не просто убивать людей поодиночке, а сразу чуть ли не всю планету в клочья порвать. Остались в гражданской жизни умы пожиже и их пределом стало выдумывать электромясорубки и шариковые авторучки. Одну я видел живьём у одноклассника Славки Лобанова. Отец у него был выдающимся начальником, таскался постоянно по заграницам и привез ручку с шариком вместо пера аж из побеждённой нами Германии.
В общем, то место, куда нас пускали добрые военные, было напичкано техникой, равная которой на гражданке могла появиться только тогда, когда мир победит войну. Советское правительство и коммунистическая партия костьми легли для исполнения этого народного желания и потому наши приспособления для уничтожения людей становились всё свирепее и убийственней, чем у проклятых буржуев. В связи с этим все буржуи на Земле должны уже вот-вот до смерти перепугаться и отказаться от войн. Придется им жить мирно. Тогда все лучшие умы наши обратно рванут в гражданскую науку и технику и мы заживём ещё лучше. У нас станет такое всё! Всё так будет сделано, что заграница зарыдает от зависти. А умов-то у них нет таких, как в СССР! И начнет ихний капитализм загнивать скоренько и совсем, гад, сгниёт.Так пишется во всех учебниках по истории и в газетах. Не будут же газеты свой народ обманывать. А учебники – тем более.
Не знаю, о чём думали по дороге к радару дружки мои, а я вот об этом, почти глобальном. И с размышлениями крепла моя вера во все призывы, лозунги и обещания нашей партии и правительства. И чувствовался после их прочтения или прослушивания по радио лёгкий, стремительный летучий шаг коммунизма, спешившего осчастливить нас в 1980 году. Тридцать один год мне всего стукнет. Ещё успею пожить в запредельном счастье, хотя уже и сейчас его у меня столько – хоть другим раздавай. По физиономиям Жердя и Жука видно было, что они тоже думают о высоком. Именно к таким мыслям подталкивала нас почти фантастическая обстановка в расположении воинской части, которая сплошь была утыкана такими чудесами науки и техники, что казалось, будто сюда коммунизм уже добежал.
– А, Чарли, Жердь, Жук!! – обрадовался выглянувший из открытой двери радара Костя Ломакин, наш старший друг и путеводитель по станции РЛС.
Он так заливисто ликовал, будто мы несли ему приказ об увольнении конкретно его сию минуту с изнурительной воинской службы на вольные гражданские просторы. Выглянул и Витя Кузовкин, весёлый парень, хвастун и врун высшего класса.
– А Нос ваш где? В газете кустанайской писали, что Курносова Виктора назначили помощником начальника Управления железных дорог по проверке билетов у пассажиров. Это хорошая должность. Года через три может министром стать. Точно говорю.
Мы поздоровались, пожали руки и поднялись по ступенькам в аппаратную.
– Опа! – обрадовался Ломакин, высунув руку на воздух.– А дождя-то и нет. Сейчас солнце выскочит. Мы сбросили свои брезентовые накидки, очень похожие на саван, которых я много видел в книжках с картинками про мертвецов и привидения. Стало легко и мы втроем синхронно потянулись и покрутили бедрами, чтобы расслабить мышцы после непростой гонки на великах по сырому бездорожью.
– Это фотик у тебя что ли, а, Чарли? – Кузовкин стащил с меня «Смену» за ремень и стал расстёгивать футляр. Глаза его блестели, а руки слегка дрожали. – Кто у вас фотографирует? Срочно надо нам хотя бы пять разных снимков для дембельского альбома. У летёхи нашего есть фотоаппарат, но он только чертежи какие-то фотографирует и плановые схемы переснимает по полётам и перелётам самолётов в зоне нашего контроля. Нас не снимает.
– Нет, пожалуйста! Он сфотографирует, – ехидно вставил Костя Ломакин. – Но только в Ленинской комнате на фоне знамен части и СССР. А мы чтобы в это время как будто устав читали. Я такую карточку потом смогу своей Светке показать после дембеля? Она ж меня ждёт как героя, несущего тут страшно значительную службу. Тьфу, мля!
Витя Кузовкин покрутил в руках аппарат и я по лицу его угадал, что он в жизни ни разу в руки его не брал.
– Так какая проблема? – я забрал камеру и поставил нужные выдержку и диафрагму. – Причесывайтесь и начинаем съёмки!
Тут всё закрутилось как фильмах с Чарли Чаплином, которые я просто обожал. Бойцы с такой скоростью прибирали всё на станции, так ускорено приводили в порядок гимнастёрки, пилотки, подворотнички, так шустро ваксили сапоги и наводили на них зеркальный глянец, что я успел сделать всего десятка полтора снимков разного оборудования, с улицы снял крупно саму радарную приёмную антенну. Потом отдал аппарат Жердю с Жуком и они по очереди тоже пощелкали всякие разные мудрёные составные детали замечательной противовоздушной техники. Тут созрели бойцы и мы начали снимать их по-репортерски. На фоне мигающих лампочек, осциллографов и панелей со стрелками. Жук и Жердь фотографировали их в рост. Бойцы в блестящих сапогах впереди, а сзади и радары, и высотомер, и даже антенное поле, к которому все сбегали шустро, как на соревнованиях. Воины были очень довольны. Да и мы тоже. Кроме солдат мы сфотографировали столько, что на пять публикаций в газете хватило бы.
Я полез на холм, чтобы с него сделать заключительный снимок: общий план военного городка. На нём я мыслил напечатать заголовок для всего репортажа. Щелкнул раз десять на третьей уже плёнке, а дальше просто не успел. От командирского корпуса бежали лейтенант Усольцев старшина Юрко. Они сняли фуражки и потому бег получился быстрым.
– Отставить! – кричал Усольцев.
– Всем построиться возле станции!– помогал ему кричать старшина.
Мы построились. Головы держали гордо, спины – прямо.
– Кто разрешил фотографировать? – лейтенант как вкопанный установился перед нами и лицо его было каменным и оттого страшным. – У кого есть разрешение Генштаба на съёмку режимного секретного объекта военного назначения? А? Я кого спрашиваю, мать вашу тудыт-растудыт!? Отвечать!
Сержант Ломакин фотографировался на фоне секретного оборудования?
Костя Ломакин опустил голову и тихо прошептал: – ..-..-дембелю!
– Штрафбат. Минимум, – так же тихо простонал Витя Кузовкин.
Но у лейтенанта и старшины были другие цели.
– Кузовкин и Ломакин остаются до дембеля без увольнений, – лейтенант надел фуражку и отдал честь. То есть, официально подтвердил приказ. – Марш по рабочим местам.
Старшина оглядел нас с ног до головы взглядом , каким могильщики обычно прикидывают, войдет ли гроб в яму.
– А с этими что делать, товарищ лейтенант?
Усольцев почесал под фуражкой затылок и спросил меня голосом палача.
– Плёнки где?
Я достал из кармана две отснятых катушки. Потом перекрутил на камере остаток плёночный на приёмную кассету, вынул и отдал Усольцеву.
– В заначке нет ничего? Обыскивать или так отдадите?
– Нет больше. Честно, – сказал испуганно Жук и вывернул все пять карманов. Мы сделали то же самое.
Тогда лейтенант молча открыл крышки на кассетах, вытряхнул пленки и они со старшиной на пару размотали их и покрутили над головами, своими и нашими. Засветили материал. Пропало два часа труда и творческого вдохновения.
– Этих троих пока на «губу». На трое суток. А я по очереди буду вызывать военную прокуратуру, обычную милицию и родителей. Чтобы попрощались.
– Как это? – вздрогнул я и дрожь моя передалась Жуку с Жердем.
– Почему прощаться-то? – пролепетал Жук.
– За что вы нас, товарищ лейтенант? – Жердь преодолел страх и спросил громко. – Мы же для газеты репортаж снимали про достижения науки и техники. Ничего не украли и не поломали. За что в милицию? Зачем прощаться с родителями?
– Нас что, в тюрьму теперь? – срывающимся голосом прохрипел я.
– Нет, мля, на курорт в Кисловодск или в Сочи! – зловеще произнёс старшина.
-Левое плечо вперед! Ша-гом марш! Строевым на гауптвахту. Знаете дорогу?
Мы, молча, печатая шаг мокрыми кедами, двинулись к «губе». Она была чуть дальше командного пункта. Мы топали как можно сильнее, но даже сквозь топот по мокрому бетону я услышал страшные слова, от которых сбился с ноги и чуть не рухнул в лужу.
– А фотоаппарат мы конфискуем и передадим в органы внутренних дел как вещественное доказательство шпионско-диверсионной деятельности этих негодяев.
Нас заперли в комнате с решетками на маленьком окне и в двери. В углах стояли два деревянных топчана без матрацев и одеял.
– Вести себя смирно, не то накину ещё пару суток добавки. – Старшина щёлкнул внешней щеколдой, провернул толстый ключ в скважине и ушел. В решетчатом окошке появилось незнакомое лицо дежурного по гауптвахте, который коротко разъяснил нам, что в туалет вывод всех одновременно – три раза в сутки, кормежка – баланда, кусок хлеба и кружка чая – два раза в сутки. Спать по три часа каждому, меняться местами на топчанах, утром делать зарядку и вместо строевого ходить по семь кругов на плацу гусиным шагом. Проще – на корточках. Потом двор подметать. Мётлы здесь, сразу за дверью.
И он ушел. Хлопнула ещё одна дверь и прогремела ещё одна щеколда.
Мы остались одни. Тёмная комната. Холод, голод и жажда.
– Хотелось бы пожить ещё. Только начали ведь,– Жердь сел на пол в углу.
– Вполне могут подвести под расстрел. Чую я смерть, – тихо сказал Жук и всхлипнул.
Я промолчал. Мне было всё равно. Фотоаппарат мой отобрали. И вряд ли я его теперь увижу. А зачем мне жизнь без него? Да незачем. И расстанусь я с ней без сожаления. Такие вползли змеями мысли в мой пришалевший мозг. Я прислонился к стенке, думал. И сам не заметил как уснул. Стоя. Рассказать кому, не поверят. Да и зачем рассказывать о своём смехотворном и глупейшем позоре?
Долгим было наше заточение. И мёртвой тишиной придавленное, как толстым одеялом. Укроешься им с головой как дома в детстве раннем, и больше нет ничего живого вокруг для тебя. Темно, прохладно и безмолвно. Ну, хоть бы птичка за окном решетчатым чирикнула, так не было ни птички, ни звука моторов, которых в части было навалом. Даже прапор на бойцов не орал, что являлось полной аномалией. Вот эта тишина искривила пространство, время и сознание. Мы уже не понимали, где находимся, сколько прошло времени и остались ли силы вытерпеть пытку отлучением нас от жизни, которая, конечно же, продолжала без нас свой бег в будущее.
– Ну, сутки-то мы уже точно тут паримся, – вздохнул Жук.– А за сутки у летёхи уже и прокурор был военный, и мусора из УВД. Может, уже и суд выездной приезжал. Слышал я про такой. Отец рассказывал, что в особо тяжелых преступлениях долго не копаются. Собираются все, кто кару придумывает по законам, а заключённым только объявляют решение. Я думаю, что уже нас приговорили. Наверное, к расстрелу.
– Несешь хрень всякую! К расстрелу… – Жердя не было видно. Он говорил то ли из другого угла, то ли с потолка. Голос сверху падал. – Максимум лет по пятнадцать прилепят. Мы ж не убили никого. Не взорвали склад боеприпасов. Даже старшину не обматерили. За что расстрел? Дурак ты, Жук.
Я внезапно подсознанием и каким-то нечеловеческим чувством уловил отчетливую вибрацию. Слабую, но явную.
– Кто-нибудь, пацаны, слышит сейчас движение?
– Вроде бы засов на двери постукивает, – после паузы сказал неуверенно Жердь.
– Ну, даже если расстрел будет, то не здесь же, – Жук пошоркал кедами о бетонный пол. – Выведут на улицу. К стенке. Там по обстоятельствам будем ориентироваться. Может, побег получится.
– Вот ты упертый баран, а не Жук! – я разозлился и пожалел о том, что не видно, где точно Жук расположен. А то бы запросто дал по башке. – Ты заклепал уже всех своим расстрелом. Боишься пули, так разгонись сейчас и тыквой на полном ходу хряпнись об стену. И ку-ку! Никакого расстрела больше не надо. А мы ещё поживём. Нам пока никто обвинение не предъявил.
Жук обиделся. Засопел и пару раз носом шмыгнул. И затих. А тут подтвердилось моё седьмое чувствао. Хлопнула тяжелая внутренняя дверь, загорелась лампочка в коридоре. Видно было через дверную решетку. Потом шаги шаркающие проявились и звук металлических колёс, едущих по бетону. Дверь наша открылась и дежурный по «губе» втолкнул в камеру тачку с двумя бидонами. Больше ничего разглядеть не удалось.
– Зажмурьтесь все разом, – приказал дежурный. – Сейчас в камере свет включу на десять минут. Зажмурьтесь, а то голова болеть будет. Потом медленно глаза откроете. Я вам жрачку привёз. Баланда в левом бидоне. Справа от него черпак и миски. Хлеба три куска рядом с мисками. Баланду схаваете, в другом бидоне чай горячий. Возле него три кружки. На жратву десять минут вам. Потом свет вырубаю, тачку увожу.
Мы зажмурились и очень постепенно открыли глаза. В камере было светло и тачка стала видна, и всё что на ней стояло.
Я взял черпак, миску, открыл бидон и налил в посудину баланду до краёв. Отдал Жердю вместе с ложкой и куском хлеба. Жердь долго водил ложкой по дну миски, перемешивал, рассчитывал, что в ложку что-нибудь попадёт. Но в жидкости плавала только какая-то трава и белые мелкие комочки какого-то жира.
– Боец! – позвал Жердь дежурного. – Плавает что в супе?
– Где ты суп увидел, шкет? – улыбнулся солдат. – Баланду варим, как положено. На растениях с добавлением муки. Вот здесь – лебеда и листья чертополоха толченые. Вкусно. Лопайте. Время идёт.
Есть хотелось очень. Наверное, от пережитого стресса. Мы метали баланду, довольно, кстати, приятную на вкус, сперва ложками, а потом пили прямо из мисок, заедая маленькими кусочками хлеба. Потом выпили по две кружки чая, жидкого и на чай не похожего.
– Чай тоже из чертополоха? – крикнул я в коридор.
-Чай как чай. Не досыпаем маленько, чтоб заключенные не перевозбуждались, – крикнул издали боец.
Хорошо стало. Спокойнее.
– Какой бы дурак тебя кормить стал перед расстрелом? – Жердь легонько щелкнул Жука по лбу. Пока свет горел.– Продукт на фига впустую переводить?
Зашел дежурный, мы скинули всё в тележку и он, гремя посудой, как попало брошенной, тачку увез и двери защёлкнул.
– Десять минут отдыха! – крикнул он в дверную решетку.– И сперва на зарядку, потом двор пометать.
– А на сколько нас сюда засадили? – Жердь сунул нос в ячейку решетки.
– На год, наверное, – засмеялся солдат. – Но дольше полугода ещё никто не выдерживал. Помирали с тоски. У нас ведь не как на зоне. Там и в карты играют, в домино, кино им по субботам крутят, газеты дают. Баня по четвергам. А у нас этого нет ничего. Сидишь, так и сиди. Только на зарядку и на работу наши арестанты ходят.
Свет снова погас, но жуткое чувство заточения в камере смертников исчезло. Наверное, потому, что нас покормили. Так мы просидели ещё малость, потом солдат повел нас во двор гауптвахты и показал как надо ходить по кругу двора гусиным шагом. Ничего сложного. Садишься на корточки и бежишь по кругу. Это в идеале. А на практике побежать не сможешь, даже если тебя будут в спину толкать. Только шагом, заводя ноги попеременно с двух сторон. Медленнее самого гуся, конечно. Вообще, это, конечно, не зарядка, а пытка. Но так как пытки в СССР запрещены, пытке дали название «физическое упражнение». После ходьбы гусиным шагом подметать двор казалось счастьем. Мы махали мётлами как косами, подняли ввысь слежавшуюся в грязь пыль, и форма бойца – дежурного из защитной сразу же перекрасилась в бурый цвет. Лег бы он так на землю в тылу врага – и маскироваться не надо. Сливался бы солдат с землёй полностью и выглядел бы обычным бугорком. Кочкой.
Только завершили мы наведение чистоты во дворе «губы» и сели в камере на топчаны, загремели засовы и тяжелые сапоги, прорезался голос дежурного, доложившего, что за время чьего-то отсутствия никаких происшествий не произошло, а потом включили лампочку, распахнулись двери нашего каземата и в них проявился лично старшина Юрко.
– Арестованные! – гаркнул он генеральским голосом. Я в кино видел как орут генералы на майоров и капитанов. – Стройся, стано-вись! Руки за спину, за мной ша- гом арш!
И мы в таком униженном состоянии поплелись за ним.
– Сейчас по дороге завернем в закуток, а там уже трое с карабинами. Троих расстрелять – минутное дело, – Жук шел позади всех и поэтому пендаля дать я ему никак не мог.
– Блин, я тебя, Жучара, лично расстреляю, раз уж тебе так приспичило,– сказал Жердь.– Только бы посадили на год-два. А откинемся, пойдем в парк, прямо в тир и там я тебя застрелю в левый глаз.
– Разговоры в строю! – рявкнул старшина Юрко и повернул к командирскому корпусу.– Перед командиром в штаны не класть, не блевать от страха и не материться от радости!
– Ни хрена себе радость – зону топтать. Хотя пять лет честному фраеру – не срок! – вспомнил я слова блатных Иванов, наших наставников на правильную жизнь год назад.
– Всё, пришли, – старшина постучал в дверь командира части Усольцева.
– Разрешаю! – крикнул Усольцев.
– Подозреваемые на шпионаж в пользу английской разведки доставлены, – отрапортовал Юрко, развернулся на каблуке и, сделав два строевых шага, испарился.
– Заходите, пацаны. Чарли, Жердь, Жук, садитесь туда, на диванчик.
– А где милиция, прокурор, конвой? – спросил я серьёзно и сел с краю. Жердь – посередине.
– Вот что, ребятки, – Усольцев взял свой стул, приволок его к дивану спинкой к нам и уселся верхом. – Сейчас вы двадцать минут будете слушать мой непрерывный монолог, не задавая вопросов. Перебивать запрещаю. Слушайте и наматывайте на усы, которые уже, бляха, пробиваются потихоньку. Разговор мой будет и серьёзный, и для вас просто необходимый.
Мы устроились поудобней и стали слушать.
Интересный был рассказ у лейтенанта Усольцева. Оказывается, часть, где все нас любили и считали своими маленькими друзьями, где учили нас, готовили к скорой службе в рядах Советской Армии, была сверхсекретной. Записывать здесь что-то со слов солдат и офицеров запрещалось. Фотографировать – тем более. Без специального пропуска и предварительного звонка «сверху» сюда никто попасть не мог. Журналисты здесь не появлялись никогда. В газетах области о части не было написано ни строчки, на карте этой точки не имелось и официально для горожан воинская часть ПВО считалась учебной войсковой школой для подготовки младших командиров на основе размещенных на территории макетов радаров, высотомеров и пеленгующих станций. Всё.
Эту информацию для горожан сеяли периодически на базарах, в магазинах и зонах отдыха переодетые прапорщики или офицеры части. Если бы кадры, которые мы здесь наснимали, превратились в фотографии и случайно попали в руки людей, которые постоянно и безуспешно охотятся за информацией о реальных задачах и деятельности части, эти данные, запомненные или переснятые, быстро уплыли бы по разведывательным каналам к потенциальным нашим противникам. В наших разведорганах это бы обязательно узнали и тогда часть пришлось бы расформировать. Всё разобрать и вывезти, а место дислокации сравнять с землёй бульдозерами.
