Всю жизнь я верил только в электричество

– Давай я тебя, дед Иван, сниму на фоне твоего сада, а? – Закинул я прекрасный вопрос.

– Чего сделаешь? – Подошел поближе дед Артемьевич.

– Фотокарточку тебе сдедаю! Ты вроде как сад охраняешь. Смотри зорко вон туда. Ладонь к глазам приставь. Взгляд сделай, будто кругом спокойно всё. Поскольку воровать ещё нечего.

Сторож сказал «А!» и сделал мне позу так, ну, прямо идеально. Я его щелкнул два раза и пообещал принести фотокарточки. Три штуки. Одну побольше, две для конвертов.

– Ну, мы пошли? – спросил хор девушек. – Когда готово всё будет?

– Завтра и будет, – крикнул Жердь.

Хотел я поправку на всякий случай внести. Мало ли что? Может, помучиться предстоит. Снимков-то – ого-го сколько. Печатать – пол беды, а вот глянцевать замаешься даже втроём. Но подумал секунду, глянул в искрящиеся глаза дружков моих, и засёк в них желание печатать и нетерпение иметь хороший результат. И не стал возражать.

Девчонки сцепились руками по трое-четверо, заголосили песню из какого-то кинофильма и, помахивая кудрями да косами с разноцветными бантами, растаяли в утренней дымке. Хотя какое там утро? Снимались четыре часа! К одиннадцати дело шло. Но дымка откуда-то появилась. В ней они, как я уже заметил, и растаяли. Как крем-брюле в жару.

Мы собрали свои манатки, уложили аккуратно плёнки отснятые в сумку, сверху застелили их мягким белым полотном простыни, попрощались со сторожем и побежали проявлять, печатать и глянцевать. Аппарат я зачехлил и нёс двумя руками как хрустальную вазу. И никого это не удивляло. Фотокамера – это самое драгоценное, что у нас есть сегодня. Возможно, она и станет нашей «волшебной палочкой». Возможно, в ней сейчас хранится и ждёт своего часа наше большое будущее в фотоискусстве и большой журналистике.

***

Дома я завесил чёрную штору. Жук с Жердём включили красный фонарь и стали разводить проявитель и закрепитель для пленки и для бумаги отдельно. Я взял фотобачок, вынул из него бобину со спиралью и уложил на пол. Достал первую кассету с отснятой пленкой. Сверху бросил осеннее своё пальто, подоткнул его со всех сторон. В рукава протолкнул руки и нащупал всё. Бачок и бобину. Кассету и ножницы. Отрезал зауженный край пленки и начал вставлять её в спираль. Пленка где-то ближе к центру спирали то слетала, то как будто упиралась в тупик и всё надо было начинать снова. Пацаны уже всё развели, протерли содовой водой стекла для глянцевания и сидели на корточках напротив меня, глядя на разнообразные изменения лица моего, сочувствуя и подбадривая.

– Сколько уже раз втыкал? – Спросил Жердь, вытирая с моего лба пот той самой простынёй, которая помогала нам в работе.

– Семь,– Отвечать было тяжело, поскольку я незаметно для себя погрузил голову в пальто по уши.

– Получится с девятого. Чую я так. – Небрежно проявил бесспорную свою проницательность Жук.

И, блин, с девятого именно раза пленка села в спираль как влитая.

– Шел бы ты, Жук, работать в цирк, – Искренне предложил я. – Или нет. Иди в милицию. Будешь говорить, где преступники прячутся. Их будут быстро отлавливать. А тебе много орденов дадут и сделают полковником.

Жук пропустил ценный совет мимо себя и попросил зарядить в отцовский бачок другую пленку.

Я был не против. Батя возражал. Сказал, чтобы не трогали. Но работа у нас велика была. Одним бачком мы мучились бы только на проявке половину жизни. Поэтому я решил указ отцовский нарушить, а бачок потом помыть хорошо и высушить.

Жук зарядил вторую пленку с первого раза. Потом Жердь с шестого. Потом опять я. С первого! И дело пошло. Печатали мы всю ночь. Бабушка Стюра , изменённая красным светом фонаря в сторону ушедшей молодости, ставшая красивее, без морщин и грустных складок у рта, носила нам до утра всякую еду и питьё. Колбасу, сыр, хлеб, компот и квас. Ну, и ещё что-то, не вспомню уже. И сделали мы работу полностью когда радиоприёмник наш круглый и чёрный, похожий на летучую мышь, ожил после ночного перекура и разразился двумя подряд гимнами. Гимном СССР сперва, а за ним – красивым и певучим нашим гимном КазССР. Потом тётенька зачитала нам программу передач на день и «последние известия», а ведущий Гордеев стал принуждать всех немедленно исполнить комплекс утренней гимнастики. Но мы, одуревшие от темноты, тесноты, красного света и сложных, слегка ядовитых для вдыхания фенидон-гидрохинонового проявителя, а также тиосульфата натрия, зарядку посоветовали делать Гордееву одному, без компании.

И пошли на свет божий с толстой кипой блестящих, хорошо отглянцованных фотографий. Нам всё жутко понравилось. Девчонки были великолепны как артистки кино в день вручения Государственной премии за лучшее исполнение замечательных ролей советских тружениц заводов, фабрик, полей и свиноферм. Жук пошел к соседке моей и она за пятнадцать минут собрала всю ораву снимавшихся у нас во дворе. Девки создали при просмотре себя любимых на фото такой радостный шум, будто встречали с поезда сходящего на нашем вокзале любимого артиста Леонида Харитонова.

Фотографии разобрали. Каждая по три. А по две осталось нам. Для стенда на улице и для газеты. Стенд мы сделали у Жука во дворе. Покрасили его яркой розовой нитроэмалью, которая тут же и высохла. После чего написали аккуратно краской «Самые красивые девушки нашего района», подписали ручкой под каждым снимком имя и фамилию. Не забыли и про фотомастеров. В самом низу дописали – кто делал фотографии. Ну, а потом гордо вкопали его возле садчиковского магазина, где всегда много народа толчется. И с удовольствием наблюдали, сидя на скамеечке возле жердёвского дома, как знакомые и не очень люди хвалили и девчонок наших и сами фотокарточки.

– Вот ведь молодцы, кто такое придумал! – сказала громко добрые слова одна толстая тётка с ребенком у ноги. – Надо и нашим сказать, чтобы так же сделали! Ведь красота спасёт мир! Точно! Это Достоевский верно выразил через князя Мышкина.

Девчонки наши мимо стенда проходили как бы случайно, мельком глядя на себя красивых и слушая восторженно мнения публики.

В общем, первый номер нашего авантюрного плана был на половину отыгран примерно на пятёрку. Ну, точнее – на неё конкретно. На отлично. После чего мы понесли фотографии в редакцию. Показать отцу моему и учителю Негрулю Михал Николаичу. С надеждой на публикацию.

Отец посмотрел всё, хмыкнул одобрительно, но сделал замечание. Девушки были чрезмерно разукрашены и напудрены, а жирным слоем губной помады и ресницами, чрезмерно облепленными тушью, слегка изуродованы.

– Но это только я так думаю, – мирно сказал батя мой. – Негрулю и редактору может понравиться.

И мы рванули к маэстро. Он нас и добил.

– Это ж шлюхи базарные! – Сказал он задумчиво. Причем от него не пахло даже пивом. – Шалавы бездомные. Подружки цыганок и постоянных клиенток кабака «Целинный». Правда, вот этих четырёх могу опубликовать. Они поскромнее. Дадим их, как добровольных помощниц инвалидам войны. Только чтобы они сначала начали помогать. Списки инвалидов в нашем отделе партийной жизни. Борис Павлович их туда отведет, даст адреса. Вот этих я возьму. И он отложил четыре снимка.

Мы выскочили в коридор и взлетели. Я с Жердём на седьмое небо от счастья и успеха. А Жук вспорхнул аж на восьмое. Потому как среди четырёх отобранных для газеты была и его любовь – Наташка Семененко.

В общем, слава наша уже гуляла где-то неподалёку и ждала команды от крупных мастеров жанра подружиться и остаться с нами надолго. А может и насовсем.

                  Глава тридцать четвёртая

В самом конце мая 1963 года совсем вплотную приблизился к огромной массе самого активного состава населения неизмеримо дорогой подарок от КПСС и правительства, конкретнее – от министерства образования нашего. Летние каникулы! Дороже и долгожданнее даже день рождения не был.

Они влетели в открытые окна классов вместе с теплым ветерком, толкавшим впереди себя весенние запахи смолы пробивших почки тополей, акаций и клёнов. Они, как ни ждали их, всё равно прилетели внезапно сразу же после звонка, отметившего и конец пятого урока, и начало вольной жизни.

Планов на свободное лето у меня, Жука и Жердя было расписано на половину блокнота. Всё перечислять – заскучает читатель. Потому не стану.

Но главные дела не помянуть словом добрым ошибкой будет. Вот, скажем, на покорение вершин фотоискусства отмерили мы все три месяца. Жизнь показала, что главное в этом деле – не плёнку правильно проявить и не выдержку с диафрагмой совместить безошибочно. Не бороться с постоянными передержками яркого света из объектива увеличителя на бумагу. Не заставлятьсебя вытащить из проявителя, промыть и опустить снимок в фиксаж, когда весь организм просит подержать в проявке лист ну, хоть десять секунд ещё. Всё это, пусть и не простенькие проблемки безвредные, но с ними управиться можно без страданий, если возьмешь себя в руки. Самое тяжкое в этой работе – поймать в видоискатель единственный и неповторимый момент, ракурс, точку невозврата. Нарисовать глазом ограниченную рамкой кадра настоящую картину, художественное полотно.

Вот мы-то с Жердём судьбу себе вылепили из серьёзных раздумий и анализа. Мы клятв не произносили, но уверенно путь свой по жизни связали заранее с журналистикой.

Такие твердокаменные решения, похожие на приговор, который обжалованию не подлежит, вынесенный себе в тринадцать лет, редко у кого доживают до исполнения. Но сейчас-то я имею право сказать, что мы, пацаны желторотые, интуитивно приговорили себя к журналистике и привели-таки приговор в исполнение. А исполнение до сих пор не завершили. И Жердь, и я прокувыркались в тяжелейшем испытании газетными и телевизионными клещами поболее половины века. И хоть окорот уже даёт нам старость, но бросить уже не можем. Это, оказывается, сильнее любого наркотика. Только Жук стал потом спецом по радиотехнике и вышел в большие начальники. Начальствует и в пенсионном возрасте. А Нос до смерти оставался фотографом очень высокого класса. Умер в фотолаборатории в 2016 году от мгновенного инфаркта.

А теперь – назад. В детство. В майские дни шестьдесят третьего. Надо было девчонок наших, избранных редакцией газеты для публикации их портретов как бескорыстных помощниц одиноким инвалидам войны, отловить и направить на благородный путь. Пошли сначала к подружке Жука, к Наташке Семененко.

– Наталья, блин! – смущаясь начал Жердь вводную речь. – Собери сейчас сюда Нинку, Валентину и Лариску. Поговорить надо. Про публикацию ваших фотографий аж в «Ленинском пути»!

– А остальных куда засунули? – ехидно высказалась подружка Жука. – Уж, небось, и покрасивше есть девки, чем, к примеру, мы с Валюхой. Сами карточки печатали. Не видали, что ль? Или ишшо не понимаете ни фига в красоте женской, а?

– Ладно тебе лекцию читать, – я сел на корочки и соорудил из лица вид серьёзный и важный. Вроде получилось. Наташка притихла и тоже присела напротив меня. – Выбрали в газете вас четверых, потому как вы были не сильно размалёваны помадой, тушью да пудрой. И железок со стекляшками у тебя побольше. Жук тебя как ёлку ими нарядил. Но ты нацепила всего одну цепочку с медальоном. Это – скромно. Да и не надо прибедняться. По красоте и фигурам вы остальным ни фига не проигрываете. Но это, кстати, в деле, которое редакция задумала, вообще не главное. Давай, собирай девок.

Не было Наташки минут двадцать. Мы покурили, сфотографировали друг друга по разику на фоне толстенного сизого ствола тополя, который ещё Натахин дед посадил в сорок пятом осенью, когда с войны домой отпустили целого, без царапины. Тема фотографий была-«размышление». Лучше всего умную мыслящую личность изобразил Жук. Он наклонил голову вперёд и подпер кулаком подбородок. А глаза прищурил и задумчивый взгляд бросил поверх наших голов. Убедительно вышло. Мы так не смогли.

Прибежали девушки, обняли нас на секунду как старых друзей и сели на травку кружком. В центре кружка остались мы с Жердем. Жук с Натальей сел рядышком. Ну, мы по очереди стали рассказывать им то, чего хотела от них редакция. Долго рассказывали, попеременно и красочно.

– Чарли, стоп! – перебила меня Валентина , вытерпев десять минут патетического нашего с Жердём слога. – Мы всё это давно делаем. С пятого класса. С одиннадцати лет. Сейчас нам почти по четырнадцать. У нас по два инвалида на нос. То есть, каждая двоим стирает, убирает у них, еду готовит, в магазин и в аптеку ходит.

– А как это? – удивился Жердь.

– Кто вас заставил? – спросил я не менее удивленно. – В школе вроде до этого не додумались пока. Так кто?

– А в библиотеке имени Толстого и предложили обе библиотекарши. Тётя Маша и Ангелина Викторовна. Почитай, почти четыре года уж прошло. И девчонки наши, все, кого вы фотографировали, тоже захотели ухаживать за дедушками-калеками и бабушками-инвалидами войны. Мы же им рассказали. Мы же все подружки.

– Вот это ни фига себе! – поставил оценку Жук и осторожно обнял Наталью за плечо. Она стерпела.

Жердь поднялся, возвысился надо всеми, постоял молча, почесал затылок.

– А как так вы это делаете, что никто не знает? Ну, мы не в курсе. Друзья вроде. В школе тоже никому не говорите. А родители хоть знают?

– Мамы-папы не просто знают, – засмеялась Нинка и подоткнула подол лёгкого платья между колен, поскольку все мы стали нагло пялиться на её красивые ноги.– Они нам и тряпки для мытья дают всегда, мыло хозяйственное на постирушки, деньги на хлеб да молоко с кефиром, на папиросы деньги тож дают. Да мы и свои добавляем, которые на бантики да на сладкую вату родители выделяют.

– Мы их и в кино возим на тележках. Некоторые на костылях сами с нами ходят, – добавила Наташка.

– Книжки вслух читаем. Библиотечные. У многих глаза не видят уже даже в очках буквы, – сказала Лариса. – По радио-то одни последние известия. Да песни ещё вон про партию с комсомолом. А радиопостановки сейчас только по субботам.

– Вообще-то мы только про свой край говорим. С нашего района и инвалиды, и мы, – Наташка аккуратно сняла тяжелую руку Жука с плеча. – А в других районах другие девочки тоже сами ходят к инвалидам. То же самое делают. Давно уже. Парни вот только в этом почти не участвуют. Есть несколько пацанов. Дрова рубят, крыши ремонтируют, за водкой мужикам бегают, тележки им ладят. Но больше женская работа нужна. Стирать, убирать, чистить, готовить.

– Ну, если честно, то знают про нас только в городском Совете ветеранов войны. – улыбнулась молчавшая до сих пор Валентина. – Мы у них на учете. Библиотекарши туда нас отправили. Там ведь все адреса инвалидов, данные про болезни их и состоянии. Они же там вначале узнают, кто одиноким остался, кому помогать надо и в чём.

– А вы как, на зарплате сидите в этом Совете ветеранов? – сдуру спросил я.

– Вот ты вроде не дурак, Чарли, – хмыкнула Лариска. – А такое отморозил. Кто ж за это деньги возьмёт? Из наших точно никто. Мы ведь не на работе. Мы помогаем просто. После уроков. В свободное время. Они же без рук, без ног. Старые. Почти ничего и не могут уже. Бабушка у тебя станет старой, болеть начнет, руки ослабнут. Так ты ухаживать за ней будешь по совести или зарплату попросишь на почте, где она работала до пенсии?

Мне стало неловко. Нехорошо. Тягостно. Запершило где-то около горла.

– Пошли, пацаны, в редакцию, – тихо сказал я. – Вы, девчонки, пока домой идите. Жук Наталье потом расскажет, что и как. Пока сами не знаем.

И мы пошли в редакцию. Отец отвел нас к редактору главному. Вышли мы от него через час. А ещё через неделю в газете появилась огромная, на целую страницу статья со всеми двадцатью небольшими нашими фотографиями про всех наших девчонок, про их чистые и красивые души, про их незаметные дела, идущие от сердца и душ добрых.

Газета эта была в каждом доме. Прочли и фото увидели все в городе.

Мы за девчонок наших радовались. А они попрятались все и на улицу несколько дней не выходили. Стеснялись.

Мы дня через три собрались вечером возле дома Наташкиного вшестером. Нас, пацанов, трое. Наташка, Нинка, да Валентина. И долго сидели на скамейке, молчали, напевали песенку из тех, что каждый день по радио играют.

– А фотографии-то все хороши вышли. Жалко, что не написали, кто фотографировал. Да и пёс с ним, – сказал Жердь. – Зря Негруль говорил, что девки остальные…

Он умолк и посмотрел на нас.

– Нет, серьёзно! – воскликнула вдруг Нинка. – Мы маленькие фотки родственникам послали, а большие на стенку в рамочке отцы приколотили. Вы просто настоящие фотографы. Мой папанька сказал, что карточки профессиональные.

Ах, как нам с ребятами стало хорошо тогда. Ни от какой другой похвалы, ни до того, ни после – такого чувства своей полезности лично у меня больше никогда не было. А, может, и было потом… Жизнь получилась долгой. Всего не вспомнишь.

Да было, конечно, чего уже смущаться? Но с тем, самым первым чувством причастности к святому делу, которое девочки наши делали только по потребности душ своих чистых, сравнить и сейчас нечего. Мне это не кажется. Я знаю это точно.

Июнь в Кустанае всегда был странным временем. Вроде и не весна уже, а не все деревья позеленели, дожди частые смывали в центре города на тротуары грязь с обочин. Асфальт рядом тоже был заляпан и всякие грузовые машины, которым в те годы ещё никто не запрещал кататься по самым главным улицам, метали из-под колёс размятую до жижи серую слежавшуюся пыль на аккуратные черные и серые одежды шляющихся с зонтиками, не занятых делами граждан. А и солнце выглядывало временами, так не было от него радости. Прохладными касались земли его лучи и не согревали ни траву, ни людей. Тучи бесформенные ползали почти по крышам домов и кронам деревьев как слепые котята, натыкаясь друг на друга, разлетаясь в стороны и, придавленные верхним ветром, не могли удержать в себе воду. Она сливалась тоннами на всё живое, каменное, железное, деревянное, на хлипкий грунт, глину и песок. Окраины города от дождей мучились не одинаково. Город стоит на бугре и плавно снижается к Тоболу. С верхней части Кустаная ручьи бежали к нижним самопальным домам и землянкам, превращая территорию жилья в бескрайнюю лужу, в которой плавало всё, кроме самих домиков и людей, научившихся шастать по воде в высоких резиновых сапогах и брезентовых накидках с капюшонами. Где население добыло столько брезента, не разглашалось. Но в магазинах для тканей его не было точно.

Мы с пацанами в такую погоду собирались у кого-нибудь из четверых и, как обозначала наши посиделки моя бабушка Стюра, «радовали бесов». То есть, играли в «дурака», травили анекдоты, сплетничали про знакомых девчонок и совершенствовали свои и так богатые знания вариантов виртуозного и неповторимого русского мата. Но так всё было только до погружения нашего поголовного в безграничные, таинственные и волшебные секреты фотографического искусства. Теперь в любую непогоду мы завешивали в нашей комнате черную толстую занавесь, разводили в ванночках отцовских проявитель, фиксаж, усилитель и ослабитель, поташ, растворы брома, медного купороса, йода для экспериментов с оттенками снимков. Потом по очереди каждый выбирал из десятков рулонов проявленных пленок те, где были кадры, которые хотелось напечатать снова. Иначе. По-другому. Лучше. Мы печатали, забывая о пинцетах и полоскали пальцы вместе с бумагой во всех химикатах и они становились разноцветными, страшными на вид, источающими приятные только для фотографов запахи. Обычные люди чувствовали едкие ароматы и в автобусе отходили в сторону, а в кинотеатре пересаживались, если находили другое место. Мы неслись к мастерству как сорвавшиеся с узды кони, зная, что остановить на скаку коня удавалось некоторым дамам из русских селений. А их поблизости, к счастью, не было и потому прервать наш отчаянный и мощный прорыв к вершине фотоискусства могло только внезапное исчезновение из продажи пленок, бумаги и химикатов. Но допустить это не решились бы даже на самом высоком правительственном уровне. Поскольку фотографирование уже совершенно очевидно стало заменять народу многое, исчезающее из накатанной советской жизни. Кое-какую еду, одежду, технику, удорожание многого, нужного каждый день. Отражались нехорошие изменения в бытовой жизни только на людях, которым удалось ускользнуть от фанатизма к чему угодно. К фотографии, музыке, живописи, спорту, пьянству, шитью и вышиванию, вязанию и рыбалке с охотой. Мы не чувствовали плохих перемен. Они ещё только начинались и не были разрушительными. А потому любимое дело, без которого ты уже жить не мог, затмевало всё, и ты уже не думал ни о чём, кроме того, где достать самую лучшую леску, патроны, краски и кисточки, фотопленки и глянцеватели. К нашему спасению, мы оказались фанатиками фотографии надолго. Трое из нас – на всю жизнь.

И вот как-то в июне, поливавшем город очередным мелким скучным дождём, Жердь не выдержал первым застой в выполнении наших планов. Надо было снимать достижения передовой советской науки и техники, удаленные пока от простого люда. А мы сидели под крышами и жевали сопли как последние слабаки и трусы, до полусмерти перепуганные каким-то дохлым дождиком.

– Работать надо, – мрачно сказал Жердь. – Теряем навык. Не растём. Не оттачиваем мастерство.

И так он это красиво завернул, так убедительно, что нам стало и больно, и стыдно.

– Пойдем и снимем цеха нашего завода искусственного волокна. Ведь никто почти не знает как делают вискозу или искусственный шелк, да и вообще синтетику. Новое ведь слово в науке и технике! – предложил Жук.

– Вот где действительно новое слово и воплощение высот разума человеческого, – не менее красиво и убедительно стал излагать я заученными из газет трафаретными фразами: – так это в нашей противовоздушной воинской части. Там мы знаем каждый кустик и каждую антенну. А люди простые? Что известно им о сложнейшей аппаратуре? О радарах, высотомерах, средствах планшетного радиослежения за всем, что в воздухе!? Там, в квадрате, оцепленном трёхметровым, забором работают приборы, которые можно назвать шедеврами безграничной силы человеческого разума! А мы тут головы ломаем, чем поразить народ! Позор!

Пацаны обалдели от столь насыщенной умом речи моей, воспрянули телом и духом, подняли руки и проголосовали все двумя словами:

– Немедленно едем!

За час мы собрали всё что надо, накачали шины велосипедов своих, проверили смазку осей, натяжение цепей, нацепили на себя то, в чём пришли ко мне по дождю, – брезентовые накидки.

– Вперед! – сказал Жердь. И рванул в слякоть первым.

А уже через двадцать минут мы проскочили мост и вырвались в гладкую степь.Трава полегла, но грунт был твердым. Таким же твердым как наша воля и желание поразить население уникальными снимками.

– Считайте, что насчёт публикации в газете я уже договорился, – хвастливо крикнул я, пытаясь удержать кеды на мокрых педалях. – Страницу целиком отдадут, не меньше!

Пацаны одобрительно засопели. Ехать нам было всего около двадцати километров. А для бешеной собаки, как известно, семь верст – не крюк. Хорошо, что никто в такую погоду нас не видел со стороны. Ибо слишком уж дерзкое являли мы своим велосипедным караваном зрелище. Мотались мы в эту часть постоянно. В одной из глав я уже об этом говорил. Нас там знали, любили и считали своими.

Дорогу мы себе накатали. Путь со временем изучили тонко и укоротили его до предела. Хотя, конечно, глубокие балки приходилось стороной обходить, да два больших бугра, непонятно кем и как поднятые над ровной как обложка книги степью. Но всё равно экономили при рациональном движении километра три и минут двадцать времени. Дождь, конечно мешал. Вот в городе он, как ни пыжился, а перекрыть полностью перспективу не мог. Сквозь него и дома дальние просматривались, даже согнутых, семенящих мелкими перебежками прохожих можно было различить между струями. А в степи нет ориентиров при таком дожде. Пелена. Серая вблизи от глаз и почти фиолетовая вдали. Мы ехали практически наугад, потому как то, что мы в сухую погоду считали маяками, исчезло за непрозрачной стеной, сделанной из плотных тонких струй. Ехали по скользкой траве и рыхлым от воды кочкам, естественно, медленно и до КПП добрались часа через три.

Дежурный на «пропускном» дверь в коридор держал открытой, а сам стоял на ступеньке перед входом в такой же «брезентухе» с колпаком. На сапоге его стоял приклад карабина СКС, а во рту торчала дымящаяся «беломорина», которую и дождь не мог сгубить. Дежурный был новенький, из последнего, видно, призыва. И нас не знал.

– Стой! Кто идет!? – строгим голоском крикнул он чётко по уставу и оторвал карабин от сапога. Держал он его дулом вверх, но в нашу сторону.