Всю жизнь я верил только в электричество
Он ещё не договорил, а во мне уже бурей вздымалась творческая мощь, тянувшая меня на простор, туда где жизнь бегущую можно остановить на мгновение и оставить этот миг навсегда. Сначала на плёнке, потом на фотокарточке. А остановить и удержать мгновение – это волшебство. Это прямо-таки власть над временем. Жердь, похоже, в голове имел примерно ту же мысль, а в заднице острое шило. Оно и подкинуло его над стулом раньше меня и он, успев выхватить у замершего от катастрофического всплеска наших творческих порывов дяди Миши аппарат, вылетел из комнаты, оставив после себя сильный порыв ветра, сумевший дверью хлопнуть аж три раза. Я догнал его уже метров за сто от редакции. Он расчехлил «Смену» и как с автоматом наперевес выбросился на дорогу и нацелился на отъезжающий от остановки автобус ЛиАЗ. Я с горем пополам стянул его на тротуар и поставил ладони прямо перед бешеными его глазами.
– Ты чего, Жердь!? – я осторожно, как гранату с выдернутой чекой, взял у него фотокамеру и утащил его с дороги. – Может поживем ещё малость? С фотоаппаратом мы теперь не просто пацаны. Мы фотохудожники, служители искусства. Мы сможем на выставках дипломы получать, в люди выйдем!
– А можно и деньги зарабатывать! – ожил Жердь и стал нормальным. Сумасшедший блеск в глазах пропал, неосознанные вихляния рук и ног успокоились. Утих психоз. – Вон у брата друг ходит по детским садикам. Фотокарточки групповые шлёпает и отдельно малявок снимает. По пятьдесят копеек фотка. Родители покупают. Так он живет как директор нашего пивзавода. Мотоцикл «Урал» у него, две «Спидолы»,фотоаппарат заграничный, магнитофон.
– А это что за хрень? – я когда-то слышал про магнитофон. Недавно. Но что это, понять не успел.
– Пленки намагниченные на катушках. Бобинами называются. На пленках музыка всякая записана. Прямо как на пластинке. Но на плёнку песен в сто раз больше влезает. И самое главное – подключаешь к нему специальный микрофон, нажимаешь кнопку «запись» и можешь в тот микрофон хоть петь, хоть рыдать, всё на плёнке остаётся. Слушай потом сам себя и балдей. «Днипро» называется магнитофон. Здоровенный, куча кнопок, колёсиков. Как на панели «Ан-2».Во как живет мужичок .А всего-то детишек фотографирует. А нам кто запретит? Никто.
– Ладно, пошли. – я потянул Жердя за рукав. – Купим дяде Мише коньяк, отнесём и спокойно начнем заполнять эти тридцать шесть кадров шедеврами фотомастерства.
Пошли. Купили. Отнесли. А потом три часа священнодействовали. Снимали стоя, лежа, с крыши редакции. Нас с фотоаппаратом сторож пропустил и двадцать минут рядом стоял. Интересовался. Ну, я и сторожа сфоткал. За три часа мы сняли все тридцать шесть кадров. Но с трудом. Надо было не плюхнуться в грязь физиономиями и дать качественную работу на утверждение Мастеру. Выдержку, диафрагму подбирали в спорах и обоюдных проклятиях, а на выборе одной экспозиции, проще – точки съёмочной, чуть не поубивали друг друга. И только любовь пацанская и сила искусства позволили нам не погибнуть от дружеской руки.
Дядя Миша хряпнул половину армянского и находился в творческом трансе. Он разглядывал ещё мокрую после закрепителя фотографию с механизатором возле оборвавшейся гусеницы трактора и в глазах его дрожали набухшими капельками слёзы.
– Проявлять будем, дядь Миш? – осторожно, чтобы не вышибить человека резко из прострации, пролепетал я.
Дядя Миша, не отрывая взгляда от снимка, нажал кнопку возле окна. Шторы разъехались и стало темно. Темнее, чем ночью. Потом зажегся красный свет и Негруль торжественно произнёс :
– Вот, может, вы, ребятки, и есть смена моя! Давайте, покажите класс.
И красный свет исчез. Мы на ощупь нашли бачок для проявки за полчаса вставили-таки в него свою пленку. Красные фонари снова уперлись разбросанным светом в потолок и стены. Учитель показал нам все химикаты, рассказал, что, за чем и как надо делать. И мы начали то, к чему так безудержно рвалась душа – проявлять, промывать, закреплять и под руководством Маэстро печатать первые в своей жизни снимки. Мы ещё не чувствовали и не понимали тогда, что оба одновременно встали на долгую, всегда неровную, тянущую нас всё дальше и глубже в огромную жизнь, дорогу, заманчивую, всегда забитую неожиданностями, красотами и опасностями. Дорогу, с которой уже будет невозможно уйти. Называлась эта дорога всей нашей будущей жизни, до самой старости, журналистикой. Судьбой нашей радостной и до горести тяжкой, но верной нам, как и мы ей…
Глава тридцать третья
В конце мая шестьдесят третьего меня как громом оглушило потрясающее открытие. После него тонус организма поник как цветок без полива. Пожухла и буйная гордость от умения фотографировать, проявлять, закреплять, печатать карточки, глянцевать и резаком формировать законченные произведения фотоискусства. Мне тогда казалось, что после нескольких забегов к мэтру Негрулю Михал Николаичу мастерство коснулось-таки рук моих и мозгов. Что редкая профессия уже поддалась мне и мы с ней в обнимку прекрасно освежаем местную стезю культурно-художественного фронта. Но, гоняясь по улицам и берегам Тобола за отличными ракурсами как хищник за жертвой, я кроме них почти везде натыкался на фотографов. Конечно, они бродили здесь и раньше, но мне тогда, до увлечения фотографией, было совершенно без разницы, что у них находилось в руках: барабан, коса «литовка», гармошка двухрядка или красное знамя с портретом Ленина над серпом и молотом. Я стал видеть их только сейчас, когда мы все, иногда по трое сразу, тыкались в одном месте возле интересной перспективы снимка как рыбаки, столпившиеся возле одного везунчика там, где клевала рыба. Я жутко расстраивался, терял настроение и желание быть одним из толпы, которая как инфекционной заразой была поражена страстью к фотографированию.
А инфекция эта раскинулась широко и погубила много невинно увлёкшихся граждан, отобрав их у спокойной жизни, отлучив от семьи, сделав их безвольными рабами ФЭДов, Зенитов, Смен, Любителей, Зорких и малюсеньких, но тоже заразных аппаратиков Вега. Это была эпидемия фотолюбительства, которую я не чувствовал пока не имел камеры и ходил здоровым. Но она накрыла и меня. И не было против неё тогда ни вакцины спасительной, ни операций со вскрытием и вырезанием зараженного места в голове. Наш универмаг как-то внезапно, как сильный ветер из степи приносит пыль и песок, притащил в город тысячи фотокамер, увеличителей, бачков, резаков, баночек и пакетиков с химикатами, разноцветные пачки фотобумаги и коробочки с плёнками. И народ обалдел. Заболел этим делом. Некоторые быстро выздоравливали, не найдя в нудном процессе доведения работы от щелчка затвора до снимка сил и времени. Другие уперлись как бараны, побросали ранее любимые увлечения и семьи видели их только в кратких перерывах между съёмками, длительными пропаданиями в тёмных комнатах, чуланах, кладовках, где их держали в плену проявитель с закрепителем, бумага «Унибром» и фотоувеличители, а солнце заменял красный фонарь. Эпидемия взяла город без сопротивления. Народ болел фотографией тяжело, с осложнениями в виде серьёзных конфликтов домашних и проблем на работе. Но на тот момент лекарства от фотолюбительства ещё не изготовили и по городу носились массы пацанов с дешевыми камерами и сотни взрослых, увешанных почти профессиональными аппаратами. Оттого в продаже случился коллапс. Торговля не успевала за страстью любителей и вводила их в озлобление по причине отсутствия либо фенидон-гидрохинона, либо поташа, тиосульфата натрия или мелкозернистой пленки на 32 единицы, а то и бумаги «Новобром» или «Бромпортрет». Городу пришлось открыть ещё два специализированных магазина для фанатиков этого вида искусства, а также несколько учебных студийных курсов для внедрения в воспаленные страстью мозги фотоманьяков необходимых знаний, без которых снимки получались неважные. А это так бесило неудачников, что они готовы были порвать на детали всех, кто знания имел, но не желал делиться.
Вот в такой атмосфере всеобщей, напоминавший массовый психоз, мы с Жердём и примкнувшим к нашему увлечению Жуком должны были не то, чтоб не потеряться среди буйных фотографов, снимавших с деревьев, крыш, из-за углов, а также выплывая как приведение перед жертвой будущего снимка. Мы должны были, как говорил дедушка Ленин в учебнике по истории, пойти своим путём. Умно, осторожно, обходя сумасшедших истребителей плёнки и фотобумаги, и манерой, техникой съёмки, своим собственным взглядом на мир людей, творить произведения высокой художественной ценности. Что конкретно и завещал нам наш большой друг и учитель дядя Миша Негруль, мастер фотодела номер один в области. И это, к великой радости нашей, удалось сделать довольно легко. Мы решили не разбрасываться вроссыпь на запечатление всего, что лезло в глаза, а отрабатывать всего две темы. Первая – красота человека и его внутреннего мира. Вторая – пока ещё неизвестные народу достижения советской науки и техники, скрытые от взоров простых людей.
И сразу стало всем нам легче. Так легко стало, будто мы только что вышли невредимыми из длинного и запутанного лабиринта, чего не ожидали сами и уже приготовились к геройской гибели в его тупиках.
– Надо начать с наших девчонок, – сказал яростно Жук и зарделся. Покраснел сильно и на лбу лёгкая испарина выдавилась. Видно было, что эту мысль он проталкивал не всех девчонок ради. А имел в виду конкретно мою соседку. Она в доме рядом жила. Наташка Семененко. Жук охмурял её мужскими приёмами, которым чёрт знает какой идиот его обучил. Жук у кого-нибудь из родственников выпрашивал деньги на вроде бы нужные книги по столярному делу. Он с ясным лицом врал им, что всю жизнь мечтал пилить, строгать, шлифовать и красить готовые, руками сделанные по чертежам из этих книжек шкафы, буфеты, столы, стулья и трюмо. Вроде бы как он договорился с мебельным магазином, который у него их будет тайно и незаконно покупать.
Родственники, ужаленные таким страстным укусом Жука в самое уязвимое место – родственную любовь к хорошему мальчику, который хотел пойти по их стопам, то есть трудиться руками, деньги давали быстрее, чем Жук руку за ними протягивал. Накопив побольше, он покупал Наташке серьги с зелёными камушками, брошки из чего-то, похожего на золото, всякие цепочки с медальонами и бусы из очень похожих на рубин гранёных стекляшек. Наташка подарки брала, ходила в них по подружкам и на прогулки в парк, всем сообщала как втюрился в неё Жук. Объясняла знакомым, что он продал всё своё самое дорогое ему, даже хоккейную клюшку и велосипед «ЗиФ», чтобы её, Наташку, засыпать украшениями. До такой степени он её полюбил. Но взаимностью Жуку она, еле сдерживаясь, не отвечала, зная его с малолетства. После первых же прогулок по городу, чтобы все видели их вместе, после поедания килограммов мороженого и просмотра индийских двухсерийных фильмов, Жук сразу снизил бы обороты поставок украшений. А после первого же дозволенного поцелуя вообще мог запросто прекратить подарочную лихорадку. Жук её опасения, ясное дело, чувствовал, да и деньги вышибать из родни становилось всё более затруднительно. Родня почти вся перестала понимать, на кой ему столько книжек, когда и двух-трёх штук хватило бы.
Поэтому возможность художественно отобразить разукрашенный прежними подарками внешний облик, а попутно и неповторимый внутренний Наташкин мир на больших листах фотобумаги, да в разных позах была, возможно, более высокой ступенью, с которой покорять сердце подруги было бы проще и без крупных затрат.
– Мы сделаем им всем большие фотокарточки, дома на стену вешать, маленькие – для альбомов и чтоб в конверты для писем влезали. Будут посылать, кому захотят. Сделать надо каждой по десять фотографий, – Жук стер со лба холодный пот, признак волнения, и сделал шаг назад, чтобы со стороны увидеть общий эффект от своего мудрого предложения.
– Надо будет сделать из фанеры и деревянного бруса стенды. Вкопаем их на наших улицах, напишем наверху фанеры «Лучшие и самые красивые люди нашего района», наклеим фотокарточки и весь народ наш гордиться станет. Больше-то в городе нигде такого не будет. Из других районов начнут приходить смотреть. Слава пойдет по городу. А внизу щита напишем: Фото таких-то, сяких-то. Как в газете. И к нам тоже слава придет, – Жердь выразил мысль осторожно и уверенно. Чувствовалось, продуманная мысль и толковая.
– Ну, порешили! – Я подвел итог дискуссии. – Делаем. Ты, Жердь, на завтра девчонок собирай. Я примерно подсчитал. Двадцать одна получается. Если все четыре наших квартала брать. И снимать их будем на той стороне Тобола, за обрывом. Прямо на фоне цветущих яблонь Чураковского сада. Это будет и художественно, и оригинально, с осмысленной мыслью: «Цветущие красавицы украшают цветущий сад!»
– С меня лимонад, Чарли! – пожал мне руку Жук.
– С меня три пломбира, – похлопал меня по плечу Жердь. Знал, змей, что два пломбира я им отдам.
И мы с Жуком пошли закупать всё, что надо. Штук пять плёнок, проявитель для них и для бумаги, фиксаж и «Бромпортрет» разных форматов. Пачек двадцать пять. Деньги почти последние, которые копили месяцами на покупку общего мопеда, выкопали вместе с банкой из укромного места под крыльцом жердёвского дома. Потом приволокли всё ко мне домой и затолкали под кровать. Жук побежал дежурить возле Наташкиного дома, ждать, когда она выйдет, чтобы ошарашить её нашей уникальной затеей и подготовить к съёмкам морально и физически. То есть, посоветовать голову помыть с утра, уговорить маму соорудить прическу поприличнее и одежонку подобрать самую лучшую. Чтоб сидела, как влитая. Цвет значения не имеет. Фотокарточки черно-белые пока.
Батя мой, после того как я ему пересказал наш замысел, развеселился, стал предлагать свои варианты способов съёмки , но тут же определил, что нам они пока не по зубам. Но пообещал, что самые лучшие фотографии девчонок попробует с согласия редактора напечатать в газете на ежемесячной страничке для молодежи.
– Сделаем так, будто девчонки ваши выступили с какой-нибудь интересной инициативой. Ну, допустим, покупать и разносить по домам продукты питания одиноким инвалидам войны, убирать у них дома, стирать и так далее, – отец поднял вверх указательный палец. Это он всегда сам себя так хвалил за хорошую придумку в статье или вообще – за толковую мысль, лично придуманную. – А они, бляха-муха, на самом деле должны это делать. Вот этим наш край, район, можно на всю Казахскую ССР прославить. Точно.
– Это мы с пацанами обговорим, – мне самому идея батина показалась очень нужной. Только бы девки наши не заартачились. Да ничего. Уговорим.
– Короче, увеличителем ты знаешь как работать, да? – Отец собрался куда-то уходить. – Ты же наблюдал, что и как я делаю. Плюс Негруль много рассказал. Справитесь. Стекла для глянцевания за печкой стоят. Протрешь их раствором соды. Пусть высохнут. Как глянцевать, ты тоже видел. Темную штору сам закроешь?
– Так закрывал же, когда ты печатал. Забыл?
Отец пожал плечами. Забыл, наверное. И ушел. А я сел на стул рядом с увеличителем, который стоял на специальном низком столике. Погладил его, проверил как движется красное передвижное стекло. Прочистил ваткой объектив и лампочку внутри проверил. Нормальная лампочка. Двести ватт, мощная. Увеличитель у нас был один из самых лучших. «Ленинград» назывался. Батя в редакции забрал как списанный, когда Негрулю аппаратуру обновляли. В общем, всё я подготовил, почитал часа два книжку про Северный полюс и про наши экспедиции научные, да спать лёг. День сегодня насыщенный был. А завтра будет ещё похлеще. Надо отдохнуть. Но не спалось ещё долго. Я не мог уснуть потому, что проигрывал в голове завтрашнюю работу. Это первое серьёзное дело в фотографировании могло стать последним. Или, наоборот, стартом в профессию журналиста, добавляющего к хорошим мыслям хорошие снимки.
Я успел удивиться тому, что голова моя сама внезапно определила мою будущую профессию. А голове своей я верил. А потому расслабился, успокоился, улыбнулся и уснул.
В последние два года, возвращаясь из мира сновидений, да из временного своего отсутствия в жизни, которая у нас, в эти часы, проходила тихонько, не топая ногами, не беспокоя спящих, я всегда представлял, как на другом конце света другая жизнь кипела, бурлила и несла людей вскачь – творить дела добрые и злые. В последние эти мои уже взрослые годы я просыпался почему-то всегда лицом к окну. Оно для меня было экраном самого нового, последнего фильма, сделанного из сотен серий, который назывался «Жизнь и удивительные приключения Станислава Малозёмова, хорошего человека и гражданина, верного СССР». Название фильма, конечно, длинное и поначалу была мысль его утолкать в два-три слова. Но потом я решил, что жизнь, про которую этот фильм, тоже не будет короткой. И сокращать ничего не стал. Сначала на экране этом я видел небо и всегда ему радовался. Шустрым ли лучом солнечным влетало оно в комнату, или туманом просачивалось сквозь стекло. Даже тучи не печалили меня, потому как я давно научился пасмурную погоду не переводить в серое настроение. Потом я видел нашу березку, которую посадили с бабушкой семь лет назад, когда я пошел в первый класс. Вот как раз в последние два года её, наконец, подтолкнула из земли могучая сила природы, подбросила вверх, повыше второго нашего этажа.
И я смотрел тем давним весенним утром на небо сквозь хитросплетение её ветвей, веток и веточек, увешанных изумрудными листочками и бледными серёжками. Я глядел и радовался тому, что сережка уже зацветает, потом, летом, в ней оживут семена и к осени она опадёт, рассыплется, как будто с берёзки вспорхнёт множество бабочек. Их унесёт ветер осенний и где-то вдали от нашего двора уронит наземь, оставляя им шанс через год-другой прорасти маленькими тонкими белыми соломинками с крошечными, еле видными веточками. Много молодых березок в округе родила своими семенами наша красавица.
А зимой рисунок голых, тронутых шершавой изморозью веток, видных в окне, создавал в голове моей, отходившей ото сна, волшебные, холодные, начерченные прямо на небе картины. И это тоже было здорово и радостно.
В общем, я уже почти вернулся из дурмана сна своего в никогда не засыпающую явь. А тут и Жердь влетел в комнату с квадратными глазами и изумлением на очень возбужденном лице.
– Эй, пастушок деревенский Чарли! – кричал он вровень с громкостью нашего круглого черного радиоприёмника, который уже голосом ведущего утреннюю разминку приказывал встать прямо и ноги попытаться раздвинуть до ширины плеч. Я слушал их обоих, но слышал только Жердя. В отличие от ведущего зарядку он орал в комнате с утра очень редко
– Ты, блин, давай, блин, вставай, блин, моментально, ядрёна Матрёна! Я сам частично обалдевший на текущий момент! Там уже толпа практически почти натуральных созревших девушек стоит. Все разукрашены – одна к одной. Как артистки из фильмов про буржуев. Готовы пасть жертвами фотохудожников, то есть нас. Хапай аппарат и плёнки. Пустых приёмных кассет побольше прихвати. У отца возьми, если своих мало. Но штук десять плёнок мы грохнем на всю бригаду. Давай, догоняй. Мы с Жуком табун поведём к Чураковскому саду через большой мост. Клешнями двигай побыстрее, а то солнце в зенит выскочит пока ты телишься. А нам снимать надо от солнца, а не против него. И не тогда, когда оно над тобой висит. Забыл, чего дядя Миша Негруль нам в мозги вставлял?
– Что-то, по-моему, рано больно ты табун-то собрал! – сказал я, зевая.
– Самый нормальный свет сейчас! Чему тебя, упыря, учил мастер?!
И Жердь, оставив мне эти справедливые слова, вылетел из комнаты со значительно большим грохотом, чем влетел.
– Вот же окаянный Толик твой, родимец стогнидный! – добро оценила Жердя бабушка Стюра, которая на столике за печкой месила тесто для пельменей. Я её потому и не заметил. А родители, конечно, ещё спали в другой комнате, которую им недавно выделил ЖЭК на втором этаже, но с другой стороны дома. Их-то точно не сдуло с утра пораньше на любимую работу. Да и радио у них комнате не было. Счастливые они!
Я изогнулся и позади себя на стенке отыскал почти проснувшимся глазом ходики с маятником и гирьками на цепях. Часы исполнены были в виде домика, но без кукушки. Отец сказал, выбирая часы в ГУМе, что кукушка задолбала его за всё детство и раннюю юность во Владимировке. И её хриплое кукуканье неоднократно будило в нём желание заклеить дверцу, которую она вышибала клювом, Панькиным клеем для ремонта деревянных предметов.
Ходики показывали двадцать пять минут седьмого. Светало в последние майские дни рано, а это означало, что все всё сделали ответственно и вовремя, а про меня, придурка, подумали, что я-то как раз не придурок и тоже встану поэтому вовремя. Ошиблись, стало быть.
Через десять минут, утирая на ходу рукавом рубахи воду, налитую на лицо из умывальника, я летел на крыльях творческого вдохновения к большому мосту. А на спине моей подпрыгивала спортивная сумка с фотоаппаратом в чехле, пленками в коробках, отцовским зеркалом для поправки красоты девичьей перед ответственной съёмкой и с белоснежной простынёй для отражения прямых резких лучей. Это дядя Миша, маэстро Негруль, приказал делать так же обязательно, как чистить ботинки гуталином, выходя в люди.
***
И вот сбылась-таки первая нескромная мечта. Наша первая остановка на тернистом, но благородном пути в большое фотоискусство. Я попросил у пацанов согласия на то, что в первую нашу съёмку фотографировать буду я один. Как хозяин аппарата. Дружки молча кивнули. Мы выстроили девчонок по росту в ряд перед бело-розовым от цветущих яблонь и шиповника фоном и Жердь отдал приказ:
– Всем прихорошиться, сделать добрые, прекрасные от молодости лица и ждать своей очереди. Снимать будем по росту, слева направо. Каждой – по пять постановочных кадров. Для истории и ради высокого искусства.
И понеслась!!!
Девчонки очень ответственно подошли к мероприятию. Поскольку в семь утра все уже были крашены, мыты, чёсаны, одна из них имела на голове высоченную копну начёса. Причёску, которая была сверхмодной, хоть и тянула голову назад, и называлась «Бабеттой». Все были увешаны всякой металлической ерундой, в которой топорщились камешки да стёклышки. Понятно было что они и мамы их не спали вообще или всего минут пятнадцать. Причём стоя.
Жердь с Жуком держали простынь, развернув её как экран. Направлена простынь была чуть сбоку от мягких утренних солнечных брызг и убирала даже малозаметные тени на лицах красавиц. Я метался под ногами у каждой из них, выискивая единственно возможный ракурс для портрета, совсем другой для съёмки по пояс, третий – для фото в три четверти оборота, ещё ловил точку, чтобы приличным выглядело фото в профиль и во весь рост.
Перемещался я с сумасшедшей скоростью, не отнимая видоискатель от глаза. И, наверняка, от внезапности моего появления с трёх сторон фигуры всего за пару секунд у всех кружились головы, всех тошнило и я опасался, что кто-нибудь из девчонок сейчас рухнет от головокружения в траву, попортит прическу и внешний вид в целом. У Жука и Жердя за все эти полчаса, которые я добросовестно и увлеченно тратил на каждую, причём снимая со всевозможных немыслимых положений, лица не смогли выразить ни единой эмоции. Ни один остолбеневший человек, у которого открыт рот и выпучены глаза, раскинуты вверх и вниз руки с белым полотном, а ноги затекли и превратились в окаменевшие подпорки для тела, не смог бы, скажем, улыбнуться, дружески подмигнуть или громко похвалить за усердие и меня и красавиц наших.
Часа через четыре я филигранно завершил адский свой труд и собирался отдать команду «Всем разойтись, выдохнуть, сесть на травку и расслабиться», когда из райских кущ цветущего сада вынырнул сторож Иван Артемьевич, который четыре года назад с пятнадцати метров точно всадил Жуку заряд соли в задницу. Мы тогда тырили яблоки, набивали ими майки и все засекли деда Ваню разом. Но Жук оказался жаднее остальных, набивал майку до краёв, когда мы уже проползали под «колючкой». А в результате его задница в проёме загородки оказалась последней и удобно лежащей в прицеле. Но это я уже описывал раньше. Отвлекаться не будем.
– Ты, Славка, пошто набрал столько гарных дивчин и крутишься перед ними, как вроде пчёлы тебя погрызли? – поинтересовался сторож, не видя, вероятно, в руках моих фотоаппарата. – Да ещё и в такую рань раннюю. Мои петухи, и те ещё не выспались. С курями у них вчерась много работы было. А ты, значит, тоже вроде петуха. Да и девки у тебя – пошибче курей моих глядяться-то! Молодец! Однако силы до конца не трать. Оставляй на потом. Девах ишшо предвидится несметное число в правильной-то жизни! Это я тебе говорю! Знаю, однако ж!
Жука с Жердём он то ли не заметил, а, может, держал их за моих евнухов при гареме и вниманием потому не одарил.
