Всю жизнь я верил только в электричество

И, наконец, во Владимировке без меня, конечно же, станет скучно и бабушке, и Шурке Горбачёву, да и мне будет грустно без них, как и без всех добрых деревенских людей. Но сквозь эти страдания продиралась насильно внедрённая в мозг мой чья-то посторонняя воля, более сильная, чем моя. И она определила мне мой путь. Он петлял только по нашим провинциальным, но всё же городским местам, обустроенным для жизни быстрой, суетливой, заносчивой и показной.

Я и сегодня не могу с уверенностью сказать, что деревня из моей жизни выпала после того недоразумения с роднёй, хоть и попало оно мне в самое сердце. Как шальная пуля. Не знаю. Но вот с тех пор стал и полностью городским. И это выдавило из души моей много хорошего. Чистую искренность, честную открытость и тепло, нежность не измученной людским присутствием природы. А в городе и природе было место отведено на последнем ряду. А на первом прочно сидели деньги, должность, власть и дикая потребность обойти всех и подняться над остальными как надутый воздушный шар.

– Ну, не поедешь и хрен бы с ним, с колхозом, – заключил Жердь. – Тут всё передовое. А пока оно до деревни дошлёпает, уж и помирать пора. Мы тут с тобой таких дел навинтим! А цена им будет – «ура!» и бурные аплодисменты.

Не стал я с ним спорить. Пошли в магазин. Взяли бутылку «Солнцедара», бутылку «Плодово-ягодного розового» и три лимонада.

Дядя Миша ждал у ворот. Взял свои бутылки, достал из кармана стакан, протер его незаправленной в штаны рубахой и зубами вскрыл пробку.

– Первую здеся засандалю, – он налил полный стакан и за три глотка бормотуху ухайдакал. – Ольга, мать её перемать, больше трёх бутылок за день не даёт пить. А мне надо пять минимально. Потому как я инвалид первой группы и меня всё ещё жрут изнутри кошмары войны.

Пока он допивал бутылку, мы на скамейке болтали о кустанайских новостях. Девочка моя любимая недавно с мамой от отца в Рудный переехала. Я расстроился и попросил у Михалыча папироску. Закурил. Легче не стало.

Жердь тяжело вздохнул. Разделил, значит, печаль мою. Но после этого сразу же добил меня второй новостью, которая была похуже. Нас оставил Нос. Бросил. Ушел в другую компанию. Друг, блин! Он же взялся учиться фотоискусству. Ну и нашел себе двух учителей, с которыми завел дружбу, а нас троих предал.

-А мне его не хватает, – глядя в небо не своим голосом промямлил Жердь. – Он шкодный пацан был. И не дурак. Хотя мы вроде тоже не сильно глупые, а жалко все равно.

– Втроем тоже можно жить, – я затянулся и закончил, извергая дымное облако. – Хотя нам всем пора тоже чем-то капитально заняться. Уже ведь почти мужики. Седьмой класс. А мы всё с экскаватора прыгаем как малолетние придурки. Делом надо заняться. Я решил мастером спорта стать по лёгкой атлетике. Шурик, дядя мой, говорит, что с моими данными это можно. Если запахать по полной. Вот я и провалюсь по горло в спорт. Решил так. Всё!

– А я книгу начал писать, – робко сказал Жердь и с надеждой глянул на меня.

– Так молодец! – я обрадовался натурально. – Писатель – профессия умных и свободных внутренне людей. Я бы тоже хотел книжки сочинять. Но мне надо Мастера сделать. Выполню, а потом тоже писать начну. Интересно мне это.

Дядя Миша доконал бутылку, подкатился на тележке к штакетнику палисадника и сунул её в куст бархатцев. Он их накапливал в незаметном месте, потом сдавал за углом в приёмном пункте и зарабатывал на следующий пузырь.

– Слыхали, что в седьмой класс не надо идти? – хитро поинтересовался он с весёлой уже интонацией, с искоркой в голосе. Ожил. Похмелье, видно имел изрядное.

– Что, обратно с первого класса начнём? – захохотал Жердь.

Я тоже не поверил.

– Ты, Михалыч, вторую не пей, пока мы не уйдем. А то, чувствую, скажешь, что после шестого класса уже сразу в Армию забривают.

– Не… – дядя Миша подъехал к скамейке и облокотился о край. – Слухайте сюды, как говорят в Одессе. Теперь пацаны все вместо седьмого класса должны идти в ПТУ. Учиться на каменщиков, слесарей и токарей. В стране есть острая нехватка в ентих специальностях. Девки же пойдут все скопом учиться на штукатуров-маляров. Намечается грандиозное строительство тут. Кустанай правительство порешило сделать центром культуры и искусства СССР. Сюда переедут все, бляха-муха, крупные и средние артисты, художники, музыканты и танцоры. Жить в городе будет два миллиона человек. Метро выкопают… Трамваи пустят… Воздушные дирижабли…Подводные лодки…

Последняя мысль сразила его самого и он, уложив голову на край скамейки, заснул сном праведным и богатырским. С молодецким посвистыванием.

– Ладно, пусть дрыхнет пока, а мы давай в школу сгоняем, – Жердь поднялся, размял ноги, подпрыгивая в больших тяжелых ботинках на толстой микропористой подошве. – Врёт он всё. Сейчас в цене среднее образование и обученные в институтах специалисты. Вот кого не хватает, так не хватает.

И мы с радостью побежали в школу, забить себе первые места на получение учебников. Тем, кто раньше придет в библиотеку давался шанс выбрать учебники не сильно трёпанные и разрисованные. Лично мне хотелось учиться дальше.

– Ты учиться-то хочешь? – серьёзно спросил я Жердя.

– Не то слово! – Жердь аж подпрыгнул. – Жду первого сентября как Дня рождения!

До начала учёбы и ускоренной, забитой под завязку всякими делами и делишками жизни занятой и долгожданной оставалось восемь дней всего. И понесётся всё опять, закрутит, затаскает по всяким полезным и не очень местам, оживит и зажжёт внутри огонь, который, как в топке паровоза, станет паром, превратит в бешеное движение нашу вздремнувшую за расслабленное лето молодую, горячую кровь.

Кроме того, что мы всё же выбили себе у библиотекарши Зои Васильевны путёвые учебники, чистые, не надкушенные с боков злыми на науку второгодниками и не разрисованные всякой дурью, взятую ручкой из пустых голов. Потом пошли в универмаг и купили новые чернильницы-непроливайки, ручки, тетради, хорошие перья , сделанные в Ленинграде, ластики для карандаша и чернил и сами чернила фиолетовые в очень забавных многогранных пузырьках. Затарились. Хорошее сделали дело. Жердь отнес своё домой. Я аккуратно взял мертвецким сном захваченного Михалыча под мышки и покатил его в персональной колеснице к нему домой. Позвал тётю Олю и мы вдвоём спустили скреплённое ремнями с тележкой безногое спящее тело в полуподвал и приладили его спиной к мягкой постели.

– Отстегнётся сам потом, – тётя Оля посмотрела на мужа жалостно. – Мишка-то алкоголик давно. Не смог душой принять искалеченность свою. Хорохорится на людях. Мол, не хуже других я. А червяк ест его поедом изнутри. Страдает и мучается, хоть вроде и привык без ног жить. Всё умеет делать. Руки золотые. А плачет иногда ночью. Отвернётся от меня и плачет тихонько. Дай, Господи, внутренней силы ему!

Она стала креститься и молитву бормотать, а я занёс домой покупки и побежал на стадион. Надо было записать режим тренировок с сентября. Тренер меня как мужчину встретил. Руку пожал. Станиславом назвал.

– Тебе, Станислав, с этого года восьмиборье надо работать. Сил у тебя – вагон с тележкой. Ты не мальчик. Юноша уже. Многоборцев мало. Не все одинаково метают, толкают, прыгают и бегают. У тебя есть шанс быть здесь в тройке лучших. Если потеть будешь по семь раз за тренировку. Нам надо «область» выиграть. В сборную попасть. Короче, работёнки навалом. И всё получится. Не отвлекайся только. Брось пока всё остальное. И всего себя давай сюда.

– Николай Яковлевич! – Я насторожился. – Это мне что, и книжки не читать? И в кино не ходить? Мне ещё в музыкалке год учиться. Бросить, что ли?

Тренер сел на стопку «блинов» от штанги и стал подбрасывать и ловить теннисный мячик.

– Станислав, нам надо в следующем году сделать второй взрослый разряд. Ты же парень самолюбивый, настырный и гордый. Не боишься никого. Силы много. Вот подумай, имеешь ты право при таких данных шестым номером числиться? Первый или, допускаю, второй. Режим я тебе за лето прописал. Курить брось. Спиртное даже не пробуй. С девчонками пока не крути. Силы они отнимают и время. А музыкалка, книжки, школа – святое дело. Только тренировки и сборы не пропускай. Всё понял? Давай, иди. Пятого сентября

с девяти до двенадцати работать начинаем.Четыре раза в неделю. Я уже узнал, что в школе ты будешь со второй смены учиться. Короче, всё. Давай, двигай домой, настраивайся. Внушай себе, что ты зверь. Не человек. А зверь – злой и умный, хитрый. Но силу умеет тратить правильно. Вот этому и будем учиться.

Ну и началось. Школа, музыкальная школа, изостудия, народный театр, кружок вокального пения во Дворце пионеров, библиотеки и тренировки. Читать и уроки учить пришлось по ночам. До часу примерно. Друзей стал видеть реже. Да и они сами увлеклись всерьёз кто чем, так наши близкие дружбанские стяжки и расслабились. Мы неожиданно повзрослели и теперь главные дела наши перевешивали удовольствие от совместных приключений, развлекухи всякой и уютных посиделок на скамейке с кульками семечек в руках. Мы резко и неожиданно, зато смело и с большими амбициями запрыгнули в ещё недавно недосягаемый поезд, который вёз одних только взрослых людей к старости и концу существования.

Там было всё по-другому, не так как в мире детском. Жестко было, больнее, тяжелее и опаснее. Не миновать теперь уже, не обойти стороной эту неизвестную пока жизнь, с другими правилами и суровыми законами. Жизнь, давящую робких и слабых, поднимающую выше всего серого и обычного только сильных и крепких духом. Избежать встречи с ним было просто невозможно. Пришло время уходить в этот другой, мощный и пугающий, но неизбежный мир.

О школе я много рассказывать не буду. Всё в ней было по-советски верно просчитано и всё делалось для того, чтобы знания получить мог любой дурак. Поэтому, возможно, плохо образованных людей нашего поколения просто не бывает. Даже слабенький троечник наш в сравнении с сегодняшними медалистами – мудрец. Мы привычно и с удовольствием носили форму с отличными кожаными ремнями и медной бляхой с тиснённой на ней раскрытой книгой. Девочки ходили при фартуках и в косички вплетали пушистые прозрачные банты. Учителя были строгими, мы – послушными. Оговариваться и хамить учителям было позорно. А учебники составляли люди, любящие детей. Это точно. Школа осталась в памяти, как единственное в детстве место, где из тебя, заготовки неотёсанной, с большим желанием хотели изготовить образованного, воспитанного, достойного советского человека, полного знаний и готового к выбору свободного полёта внутри жизни. И это школе советской почему-то удавалось сделать. Только захоти сам. Вот и всё про школу. Остальное все помните и без меня.

А я всерьёз врубился в спорт. Мечта стать Мастером спорта СССР – это почти то же, что и желание попасть в космонавты. Эти ребята, космические пилоты, были реально героями и имели народную любовь и уважение. Это сейчас имен последних космонавтов не назовет почти никто. А тогда их было мало, ими гордились и знали всех.

А Мастером в то время в спорте можно было стать только имея чёткие данные к достижению высоких результатов, умение терпеть перегрузки и быстро поправляться после травм. Ну и, само-собой, до остекленения и до безумия пахать, пахать и пахать без жалости к тратам почти до обморока сил на тренировках, чтобы однажды эти силы вернулись к тебе в удесятерённом размере вместе с филигранной техникой.

Лёгкую атлетику, похоже, кто-то когда-то назвал так в шутку. А она, блин, прижилась, шутка эта. И те, кто смотрел соревнования легкоатлетов хотя бы по телевизору, легко на неё покупаются. Потому как, со стороны глядя чувствовалось, что метатель копья делает бросок так легко, будто копьё у него накачано изнутри гелием, да ещё и движок имеет маленький реактивный. А у прыгуна в высоту в шиповках пружинки и сам он тоже накачан гелием как воздушный шарик. Всё это глупости и обидная неправда.

Вместе с нами не раз разминку делали баскетболисты, у которых были три площадки прямо сразу за беговой дорожкой. Боксёры тоже с нами разминались. Борцы и фехтовальщики. И все они, не вру, к концу разминки скукоживались.

– Ну, вы лошади, а не люди! – запомнил я шутку знакомого боксера, который один раз разминался с нами. А боксер хороший. Кандидат в мастера.

Так мы, действительно, и чувствовали себя лошадьми. Я к этим нагрузкам привык давно. С семи лет в секции. Шурик меня привёл. А тренер мой, когда я ещё в младшей группе выступал, позвал меня однажды к себе, мы сидели с ним на третьем ряду трибуны и намечали перспективы. И он мне сказал, что у меня данные разносторонние, а поэтому я буду работать пионерское четырехборье. Мячик теннисный метать, в высоту и в длину прыгать, и бежать шестьдесят метров. Всё пошло хорошо, всё получалось и с четырнадцати лет меня переключили на восьмиборье юношеское, а с девятнадцати я выступал со взрослыми и работал десять видов. Норматив Мастера всё-таки выполнил через несколько лет, а в тридцать один год оставил лёгкую атлетику, поскольку параллельно с армейского 1971 года самозабвенно увлекся запретным на гражданке, а в армии разрешенном карате, в котором тоже со временем заработал и черный пояс, и звание мастера. Но всё это было потом, в жизни взрослой.

А повесть моя – о детстве. И я больше, чем о своём удачном спортивном пути, хочу рассказать о том, чем был прекрасен спорт той эпохи, пятидесятых и начала шестидесятых лет. И почему тот спорт я уважаю больше в сто раз, чем сегодняшний.

***

Жук, Нос и Жердь любили ходить со мной на тренировки лет с восьми. Сами безо всякой формы спортивной то в длину с места прыгали, то ядро толкали, то бегали наперегонки шестьдесят метров. А чаще просто сидели на трибуне и вместо тренера мной командовали. Тренер улыбался, но пацанов не прогонял. Они чуть позже тоже пошли в спортивные секции. Жердь баскетболистом стал неплохим. Нос пару лет вместе с Жуком ходил на бокс, но почему-то бросили потом и оба увлеклись модным тогда бадминтоном.

Не знаю, была ли это государственная социально-политическая задумка – сделать народ физически и духовно крепким, пригодным и для труда, и для защиты Родины. Но в те времена в физкультуру и спорт малолеток заманивали любыми средствами и способами. По школам ходили тренеры разные и отбирали желающих в свои секции. И, что интересно, от желающих отбоя не было. Чуть ли ни на каждом углу болтались прикнопленные к столбам объявления о записи в какую-нибудь спортивную секцию. В школах не для отчетов, а по настоящему, физруки готовили учеников к сдаче норм ГТО. Для тех, кто не захватил то время напомню, что ГТО – это был физкультурный комплекс разных ступеней сложности и сдать его, как экзамен, обязаны были все. Никому не позволялось отлынивать. Программа ГТО была общенародной, контролировалась государством и охватила весь СССР. Комплекс «Готов к труду и обороне» был сознательно продуманным и мощным трамплином для прыжка малышей в спорт. Наверное, поэтому у нас в городе почти не было тогда пацанов и девчонок, которые не занимались бы в разных спортивных секциях. Все они были, естественно, бесплатными, потому и доступными любому. На того, кто в восемь или тринадцать лет не ходил на какие-нибудь тренировки, сверстники, да и взрослые смотрели косо, а самые прямолинейные и острые на язык в глаза называли их «недотыками», неполноценными, значит.

Кампания по оздоровлению нации рванула вперед ещё с тридцатых годов, а к нашему детству ориентация населения на спорт была отлаженной, как фирменные и самые надежные часы «Павел Буре». В том спорте не было диких и бессовестных лозунгов и девизов вроде сегодняшних типа « Я – лучший!» или «Выбери путь в спорт высоких достижений и стань богатым!» Или вообще убойных по наглости своей наподобие «Заработай рекордами свои миллионы для полноценной жизни!»

Тогда всего один девиз был для всех спортсменов, олимпийский «Citius,

Altius, Fortius!», дословно с латыни – «Быстрее, выше, сильнее!». И мы все природой подаренные нам силы подгоняли под этот простой, возвышающий себя над самим собой и делающий благородным смысл жизни в спорте призыв.

А трудиться в спорте ради соответствия олимпийскому девизу тогда было довольно тяжело. Примеры приведу из лёгкой атлетики, естественно, да немного из других видов спорта, где обосновались мои знакомые и товарищи.

Вот, например типичная тренировка многоборцев.

– Славик – ласково говорил мне тренер Николай Яковлевич в ноябре 1963 года, глядя почему-то мимо меня. – Сегодня тренировка трёхчасовая будет. Откатаешь все в восемь номеров. В башке держи, что ты на первенстве области выступаешь. Надо почаще гонять полную программу двухдневную за один день. Через сверхнагрузки к привыканию пойдём. В два дня тогда будешь укладываться с такой экономией сил, что призовые места мимо нас не проскочат. Понял?

– Ну, если не сдохну … – задумчиво промычал я. – Все снаряды, значит, брать?

– Я помогу. Ты свои шиповки возьми пока с пяточными шипами для высоты. Там, у меня в тренерской найдешь, под моим столом.

Я нашел шиповки. На пятке шипы были чуть больше остальных. Толкаться от земли надо пяткой. Так вот, чтобы сцепление было надёжнее, шипы удлиняли. На беговых туфлях шип был намного короче, но острее. Пришел я к сектору для прыжков с шестом и уселся рядом со всем инвентарём и тренером, который чистил палочкой наконечник копья от земли засохшей и газонной травы.

– Тебе сейчас сколько лет полных? – Николай Яковлевич отложил копьё и то же самое стал делать с ядром. Я глянул – ядро было не наше. Женщины и юноши толкали шестикилограммовое, а это было мужское, для взрослых. На нём чётко выбили цифры «7257 г».

– Вообще ничего не понял, – я взял у него из рук ядро. Тяжёлое как тренировочная гиря. – Четырнадцать лет мне теперь. С октября.

А зачем мужское ядро-то?

– Я тут подумал дня три и решил готовить тебя как мужика на все десять видов, – тренер начал чистить конец шеста. – Ты никому не говори пока. Выступать будешь по юношам. То есть, восемь видов. Но тренировать начнем все десять. Причем со взрослыми снарядами, дистанциями, высотой барьеров и так далее. Ты с этими наработками в восьмиборье задушишь всех, а через пару лет, в шестнадцать, пойдешь по десятиборью.

– А пустят?

– Запросто. В паспорт никто никогда не смотрит. А у тебя и рост и вес вполне потянут на восемнадцать года через два. В заявке пишем возраст от фонаря. Как и общество, от имени которого ты соревнуешься. Подстава называется. Слышал?

– Да слышал, – я зашнуровал шиповки беговые и пошел на дорожку. Надо круга три пробежать, потом размяться.

Было довольно тепло. Плюс пять-семь. Побежал поэтому в легком костюме и без шапочки, которая уши прикрывала.

По гаревой дорожке вообще было тяжко бегать. От погоды зависело. После дождя гарь, то есть, мелкая зола, придавленная к грунту обычным асфальтовым катком, становилась рыхлой и ноги к ней будто прилипали. По такой старались не бегать даже на тренировках. И ногу подвернуть – раз плюнуть, а ускоряться вообще было опасно. Скорость набрать нужную бесполезно, зато потянуть сухожилия или связки – запросто. Ждали, когда подсохнет и каток раз пять по кругу пройдет по всем дорожкам. Но гаревое покрытие – это уже достижение инженерное. Я начинал заниматься в 1956 году вообще на укатанном грунте. Он даже в сухую погоду, как выражались спортсмены, «вязал ноги». И результаты беговые, конечно, росли медленно, бежать приходилось с надрывом. И даже после шестидесяти метров ты уставал так, будто отмахал марафон. Гаревые дорожки и покрытия в секторах для всех прыжков и метания копья к лучшим результатам тем же самым ребятам прибавляли дорогие сантиметры и убирали лишние секунды, и десятые доли секунд бегунам. На той тренировке, о которой пишу, бежалось почти нормально. Дождь был дня четыре назад. Гарь высохла и сцепилась, стала плотнее, хотя каток не вызывали, поскольку не было соревнований. Тренер мне рассказывал, что в Москве на двух стадионах есть какие-то сверхновые дорожки и сектора для прыжков, которые выкладывали из кусков материала то ли с каучуком, то ли с плотной резиной. Они под ногами ощутимо пружинили и облегчали бег, прыжки и метание копья в разы.

– Вон чего у москвичей рекорды попёрли, до которых нам не дотянуться лет десять ещё. Пока и у нас такие же материалы не уложат, – я состроил кислую рожу.

– Материал, вроде, тартаном называется. – тренер почистил диск для метания. – Ладно. Будем пока биться за метры, сантиметры и секунды с тем и на том, что имеем. Другой выход есть? Нетути другого выхода. Так что, разминайся и начинай с шеста. Я пока планку поставлю на три метра. Рекорд мира сейчас 5.20.Американец Джон Пеннел прыгнул. Но, говорят, не с алюминиевым шестом, а с каким то новым. Пластмассовым.

– Ручки сейчас для школ делают пластмассовые, – вспомнил я, что видел такую у Славки Лобанова. Ему отец привез из командировки в Ленинград.

– Не… – Николай Яковлевич с трёх шагов развернул и воткнул шест в специальное углубление в земле перед планкой, куда при разбеге спортсмен должен был четко войти концом шеста. Потом надо зависнуть на нём и по инерции продолжать движение вперед, поднимая вверх сначала одну ногу, потом другую и, делая фактически стойку на руках. Тогда ты оказывался лицом к яме для приземления, а ногами почти на уровне планки. Надо было с силой оттолкнуться руками вверх от шеста и постараться обогнуть планку, подняв потом руки и делая ими сильный мах назад. Тогда ты перелетал через нее и приземлялся на ноги в песок, поверх которого был насыпан метровый слой опилок.

Падать на спину приходилось чаще из-за избытка инерции. Поэтому у «чистых шестовиков» спины были больными от постоянных не слишком мягких падений с четырехметровой высоты. Прыгнуть с негнущимся алюминиевым шестиметровым тяжелым дрыном, во время оттолкнуть его и успеть приземлиться на ноги получалось очень редко. И то – на малых высотах. Но другого приспособления для таких прыжков в то время в провинциях ещё не было. Причем шест был один на всех. Высоких и пониже, тяжелых и лёгких, технически виртуозных и не очень-то умело работающих с этим инструментом. Я попрыгал раз пятнадцать под приятные слова тренера, который как-то вычислил, что получается на твердую четверку. Но он, конечно, видел как мне тяжело. Весил я в четырнадцать 63 килограмма, а ростом был в сто семьдесят сантиметров. Алюминиевый шест тянул примерно на шесть килограммов. Даже правильно найдешь точку равновесия на нём – все равно разбег с ним не получался быстрым. Гаревое покрытие слишком жесткое. К тому же оно крошилось шипами и бежать устойчиво получалось с большим трудом. Я зависал на этом серебристом стволе и с силой выбрасывал тело вверх ногами. Это получалось. Но оттолкнуть от себя шест и лететь дальше вверх то везло, то нет. И закончил я работу с ушибами плеч, спины, даже головой ухитрился задеть боковой бортик.

Вот и рисковали мы все, кто как умел, а выигрывали те, кому больше везло и ему удавалось на прямом как ствол секвойи шесте совершить весь этот акробатический номер без помарок. Мне пока не везло. Я ещё только учился опасному этому спортивному ремеслу. С большой надеждой на то, что останусь целым и смогу двигаться дальше. К результатам, дающим победу. Но до прекрасных фиберглассовых, гнущихся как ветка ивы шестов, которые сейчас вообще ведущим спортсменам отливают на заказ под вес, рост и силу, я не дожил в спорте. Ну и ладно. Что уж теперь-то.

То, что тренер придумал такой мудрый и оригинальный ход разбега к состязаниям со взрослыми в десятиборье, меня сначала пугнуло. В четырнадцать лет взрослые нагрузки – это могло в принципе боком выйти и мне, и ему. Вдруг переломлюсь, суставы покалечу или позвоночник порву. Тренеру вряд ли за это медаль дадут. А мне придется спорту вообще помахать ручкой. Но потом сообразил, что входить в эти нагрузки надо спокойно, постепенно и без мысли о рывке вверх, к вершинам Олимпа. Пахать ровно, с обычным старанием и интересом. А в десятиборье интересно мне было всё, кроме бега на полтора километра. Не могу бросит курить! Ну, приловчусь как-нибудь, а основные очки забирать буду на прыжках и метаниях. К бегу у меня вообще отношение далеко не братское.

Так поразмышлял я, успокоился и пошел к яме для прыжков в высоту. Поставил планку на разминочную высоту 165 сантиметров и начал отрабатывать технику перехода планки и приземления. Прыгали в те годы уже прогрессивным способом «перекидной», который после устаревшего «переката» прибавлял к результату до пятнадцати сантиметров. Нашим «богом» у всех, кто прыгал в высоту, был уникальный Валерий Брумель. Он был ростом, как и я в 25 лет, сто восемьдесят сантиметров, и смог прыгнуть выше головы почти на полметра. Сегодня лучшие прыгуны ростом обязательно выше двух метров и со всеми помощниками: с подбрасывающей тартановой резиново-полимерной дорожкой для разбега, с утолщенной на шиповке толчковой ноги специальной пружинящей вставкой в подошву, конечно, чувствуют себя веселее и уверенней. Сейчас прыгуны используют приём «Флоп», заходя на планку спиной. И падают они спиной же. Зато на толстенную поролоновую подушку, которая принимает их, как пуховая перина. Рекорд сейчас два метра сорок пять сантиметров у кубинца Сотомайора. Сам он немного ниже своей рекордной высоты, да плюс к тому толкается почти с трамплина. Так хорошо подбрасывает тартан и пружинящая подошва. И во всём мире только один прыгун ростом чуть выше ста восьмидесяти смог преодолеет планку выше него на полметра. После Брумеля через тридцать с лишним лет. Только вот Брумель не пил и не колол ничего, вдвое увеличивающие взрывную силу организма. Он прыгал с плохой гаревой площадки, в обычных шиповках и падал с высоты 228 сантиметров в обычную коробку с песком. Песка в яме было примерно до колена, но это мало что меняло в безопасности падения. По технике надо было сначала приземлиться на полусогнутую руку, потом согнуть её, перевалиться на плечо, одновременно коснувшись песка ногой, а с плеча уже на спину. После чего быстро сделать кувырок назад. Тогда сила падения заметно снижалась.