Я твой день в октябре

– Да вы хоть сдохните все, а я пошел жить-поживать и того добра наживать, которого вы мне сроду не дадите. А я найду его в другой жизни и сам возьму!

Вот с этой мыслью, не забывшейся за ночь, от отца услышанную, шустро спрыгнул Лёха с кровати и так же мгновенно решил сделать мудрую мысль правилом своего существования. Правило простое: «Что можешь вытерпеть – терпи, а что не хочешь терпеть – меняй!»

– Алексей, если ты проснулся, беги умывайся, быстро завтракай с нами, потом все разбегаемся по своим делам, – крикнула мама.

Батя ушел первым. Перед дверью обернулся и сказал увесисто, как гвозди в доску вбил.

– Живи с женой. Дружи. Не лайся. Делай что попросит. Не хами. К родителям её – с почтением всегда. Но существуй так, как душа просит. Слушай её внимательнее, чем жену, нас и мудрецов. И подчиняйся только желаниям души своей. Будет тебе от этого, когда очень плохо, а когда просто очень замечательно. Но вот это всё и будет то самое, ради чего тебя пустила на Землю природа и выдала тебе твою личную судьбу. Которую нельзя обманывать. Надо идти с ней в ногу. А этому в армии тебя научили.

– Буду! – ответил Алексей уже хлопнувшей двери, но батя, конечно, его услышал.

– Ладно, мам, я побежал на стадион! Ночевать буду у Нади, – он снял с крючка спортивную сумку со всем, что нужно для тренировки и через три ступеньки слетел с четвертого этажа на тротуар перед подъездом. Бежать до стадиона было делом пяти минут. От хмеля ничего не осталось, поэтому несся он как на соревнованиях, выкладываясь и чувствуя, что стакан портвейна сил не отнял вообще.

– О! – воскликнул Ерёмин Николай, тренер. – Маршал Малович, уволенный в запас по выслуге лет и в связи с проявленным героизмом! Ну, иди сюда!

Он поднял Лёху, обняв за талию, покружил его, отпустил и крепко руку пожал. – Как отвоевал?

Лёха сунул руку в сумку, достал плоскую коробочку от конфет, открыл и по очереди вложил в ладонь тренера удостоверение и значок мастера спорта СССР.

– Да ладно!? – обрадовался Николай.– Надо же! И где сделал норму?

– На Всесоюзных армейских. На стадионе ЦСКА в Москау-сити.

– Ну, всё равно, к Мастеру тебя я подвёл. Они там только воспользовались, – уверенно заключил тренер.

– Да ясный, блин, день! – подтвердил Малович Алексей.– На девяносто девять и девять десятых процента в этом звании – твоя работа. Один процент – мой!

– Вот ты дипломат, Алёха! – Ерёмин ещё раз поднял его и крепко прижал к себе.– Но всё равно мне приятно. Ты же искренне говоришь?

– Коля Яковлевич! Да чтоб я сдох! Как на духу! Вещаю только правду. Временами истину.

– Пойдём в тренерскую. Там все сейчас. Надо похвастаться! – Ерёмин потянул Лёху за руку.

В тренерской народу было действительно навалом. И все порадовались за Маловича и его тренера не фальшиво, а по-настоящему.

– Делай теперь «международного мастера», – пожал ему руку тренер борцов Никитенко.

Лёха с Николаем вышли на стадион и сели на нижнюю скамейку трибуны.

– Ты только пить не вздумай продолжить, – сказал Николай печально. – Хана всему труду многолетнему.

– А с чего видно, что я пил? – удивился Лёха. – Это ж позавчера было. Стакан портвейна.

– Я твой естественный запах за восемь лет выучил и запомнил как свой собственный. От кожи тянет спиртным. Изо рта – нет. А кожа смердит. У нас, Лёха, в июне два соревнования по области, потом, в июле, республиканские в Алма-Ате. И зональные Союзные в августе в Свердловске. Ну и в сентябре, как обычно, Кубок области.

– Я – всё! – убеждённо заявил Алексей. – Выпил, конечно, по причине. Не для развлечения. Нервы сдали. Но это всё!

– Тренироваться сегодня не надо, – сказал Коля, встал и ушел в тренерскую. Даже не попрощался.

– По Сеньке кепка. Всё логично, – Лёха взял сумку и через стадион, потом через кладбище выбрался в центр города, нашел телефонную будку, двушку в кармане и позвонил Надежде.

– Ты откуда, Леший? – Почти плачущим голосом сказала она. – Я в институт не пошла сегодня. Сказала, что заболела. А на самом деле жду, когда ты позвонишь или появишься дома. Злата спрашивает, где папа. Леший, приходи! Ты не говоришь мне, но я знаю, что чувствуешь, будто я предала тебя. Я догадалась. Я хочу, чтобы ты смог поверить. Ничего не было. Он заходил, чтобы передать шампиньоны. И три литра мёда к твоему приезду. Я не верю ни в чертей, ни в дьявола, но уверена, что это их работа. Это они выкинули из нагрудного кармана перламутровую ручку. Я люблю только тебя! Слышишь? Люблю тебя! Приходи. Мне ужасно плохо. Не могу больше жить с таким грузом подозрения. Приходи быстрее.

Лёха слушал молча, закурил и чувствовал, что нет у него зла к жене. И неприязни нет. Раздражения – и того не чувствовал Алексей. Но вот думал он, слушая Надю, о том, что нет в сердце прежнего трепета ни от голоса её бархатного, ни от признаний. И, что самое страшное, куда-то провалились ощущения нежности, любви, страсти и родственности. Странно. Жутко. Дико.

Это, видно, двигала им злость на Вову Кирсанова, придурка хренова, который был большим мастером, не хуже Лёхи, завалить в койку любую практически даму, если сильно захочет, – размышлял Малович Алексей. – А у Вовы причина сильно постараться была на лбу написана крупными заголовочными буквами. Через Надежду он точно мечтал вырваться из деревни своей и сделать так, чтобы папа её протолкнул его для начала простым корреспондентом в областную газету. Сучок, короче, ещё тот. Лёха с ним хоть и не дружил близко, но успел разглядеть, что суть Володи Кирсанова – в его желании любым способом прорваться в верхние эшелоны журналистских профессионалов. Прорваться из деревни сначала в Зарайск, потом в Алма-Ату, а повезет – то и в Москву. Хмырь, но целеустремленный. Ладно. Свой заработанный честно нокаут за сверхактивность в движении к цели он получил в полном объеме. И пусть с ним.

Леха помолчал. Выбросил сигарету из будки. И сказал без выражения только одно слово.

– Иду.

Перекинул сумку через плечо и не побежал. Пошел. Медленно и спокойно.

Домой.

А дома всё было как всегда. Много книг и тетрадей на столе жены. Чистота в квартире и сверхъестественный порядок, на который Лариса Степановна натаскала обкомовскую уборщицу. Как толковую охотничью собаку, которая откуда-то притаскивала дичь без единой дырки от дроби. Чтобы хозяин думал, что попал и гордился собой и собакой. Девушка Валя, два раза в неделю вылизывала пространство комнаты ровно так, как виделся порядок Лёхиной тёще. В прихожей было много всяких шкафчиков и ящичков. Потому кроме цветов в настенных вазонах, маленькой люстры и двух больших зеркал, стоящих на ножках – одно точно напротив другого, не видно было ничего. Всё скрылось в глубинах шкафов. И обувь, и сезонная одежда, щётки, кремы для обуви да мази всякие, отталкивающие пыль с сапожек и туфель. В прихожей можно было поставить диван, кресла и стол. Этого вполне хватило бы для того, чтобы прихожую можно было называть гостиной.

Злата бегала как могла, вразвалочку и размахивая руками для равновесия, по всем комнатам. И на ходу, не останавливаясь, оповестила сама себя, что папа пришел. Надя в это время стояла, обняв Лёху за шею. Голова её, удивительно приятно пахнущая зарубежным шампунем да иноземными духами, лежала боком на плече мужа. Дверь входную закрыть не успели, Чего, собственно, особо и не требовалось. Квартира на площадке была одна, как и у родителей. Так, что видеть два застывших возле порога силуэта никто не мог. А зря. И печальная, и одновременно одиозная была эта статуя из двух слившихся тел. Лёха молчал и аккуратно гладил жену по спине. А у неё расплылась тушь с ресниц и вместе с редкими крупными слезами впитывалась в светлую рубашку мужа. Злата подбежала и потянула маму за тонкое бирюзовое платье. Надя нацепила его, красивое и модное, специально. И макияж тоже нарисовала именно для Лёхи. И цепочку золотую сняла. Серебряную накинула.

– Леший, – сказала Надежда, не поднимая глаз. – Не было ничего. Вон шампиньоны его в холодильнике. Мёд мы без тебя не пробовали. Так и стоит в шкафчике на кухне.

– Хм, – ответил Малович Алексей как бы и невпопад. – А когда я успел тебе сказать про ручку, которую нашел под нашей с тобой кроватью? Я ни словом вроде и не обмолвился. А мед привез и грибы – «ОН». У которого дьяволы ручку вышибли, как карманники? Но про НЕГО я тоже не говорил. ОН – это кто? Кто, блин, так заботится о моей семье? Анонимно, блин. Да ещё ручку роняет не на кухне, куда ставит мёд, а прямо в спальне под кровать.

– Володя мне звонил после того как ты его… Ну, в общем сказал, что ты ему больше не друг. Коли даже разбираться не стал.

– А тебе? – Алексей за плечи нежно отодвинул Надежду так, чтобы увидеть глаза.– Тебе он кто теперь? Мне не друг, а тебе… товарищ бывший настоящего мужа?

– Не знаю что говорить, Алексей,– серьёзно сказала Надя. Слёзы высохли и потёкшая тушь делала красивую внешность её печальной как лицо Пьеро из «Золотого ключика», которому Карабас-Барабас навсегда нарисовал след слёз на тряпичной физиономии. – Но ничего между нами не было. И не могло быть.

– Не может быть только того, чего быть не может, – тихо сказал Лёха. – Но, к сожалению или радости – всё абсолютно может быть. Кроме чуда. Давай будем считать чудом, что между вами ничего не могло быть. И не было. А ручку нашла на кухне и бросила под кровать Злата. Играла с ней и обронила на бегу. Пойдёт версия?

– Давай жить, как жили до армии твоей, – жена снова прислонилась к нему и сложила руки на его груди. – Я люблю тебя. А ты?

– И я люблю, – сказал Лёха. Не соврал. Он её любил действительно. Не так, как три года назад – страстно и фанатично. Но любил. Точно. Он ничего не путал. Любовь как бы переоделась, поменяла причёску и прошлое мощное магнитное притяжение, но осталась любовью. Он взял Надю за руку, захлопнул дверь и повел её к дивану. Сели. Прибежала Злата из спальни и принесла маме куклу, а папе картонный домик, внутри которого и мебель была, и даже ковры.

– Она хочет там жить, – сказала дочь. – Посадите её в домик.

– Посадим обязательно. Вечером. Ты подожди. – Лёха поднял дочь и поцеловал в щечку. – Вот поговорим с мамой и с тобой поиграем. Хорошо?

– Халасё, – радостно ответила дочь, забрала игрушки и убежала.

– Жить так, как до армии не получится, – Лёха просто еле выдавил из себя начало фразы. – Я больше не буду исполнять команды твоей мамы, поскольку видел в армии настоящих командиров. Мама твоя до них крупно не дотягивает. Ну, а кроме того, ты живёшь без оглядки на то – нравится ли мне твоя всепоглощающая страсть к языку и учёности. Именно всепоглощающая. Ты меня просто не видишь в доме. Тебе некогда. Надо всегда читать и беспрерывно писать. А я подотчетное лицо. Я обязан жить под контролем твоей мамы. Ты сама ни разу не спросила, что я вообще делаю. Жизнь идет. Но моя чешет как бы мимо тебя. Где я работаю?

– В редакции, – Надя улыбнулась. – Ты чего, Леший?

– А кем я там работаю? Вот ты – преподаватель в институте. А я кто в редакции?

– А кто? – удивилась Надя.– У вас же все корреспонденты и главный редактор.

– Уф – ф! – выдохнул Лёха. – А в спорте у меня какое звание? А на чём я играю в ансамбле ВИА «Нота-бене»? А выставок картин моих сколько было за три года? А сколько я написал рассказов и песен? Песни слушала мои? Рассказы читала? Они опубликованы. Газета всегда дома есть. О чем, кстати, я пишу в газету? А кто друзья мои кроме несущего нам в дом мёд и радость Вовы Кирсанова? Жердя помнишь, Носа…? Это мои с пелёнок друзья. Не товарищи. Братья кровные. А в институте я что сдал наперёд ещё за два месяца перед годом армейским? На каком курсе я, Надюша? Ты же работаешь там.

Надежда молчала. И голову положила снова на плечо Алексея. Но молчала недолго.

– Я исправлюсь. Обещаю. Будем жить полно. Каждый своей жизнью. Так жить просто необходимо для развития личности. Но я всё буду знать о тебе. А ты обо мне. Идёт?

– Давай попробуем, – Алексей кивнул головой. – Мысль красивая сама-то. Чего б и не попробовать?

А день тихо перекашивался в вечер. Тёща приходила, забрала Злату.

– Я её сегодня купать буду, – сказала Лариса Степановна, хитро окинув Лёху взглядом своих чёрных глаз, подведенных чёрной тушью, что проваливало глазницы и делало из лица тёши некрасивую рожу Бабы-Яги. – Нагулялся, Алексей? Заразу не приволок Надежде?

– Ну, мама! – вскрикнула Надя. – Ну, ничего поумнее сказать не имеешь? Так идите тогда. Мы тут разговариваем о жизни. Не киношку пересказываем.

– Ладно, мы пошли. Завтра с девяти – на дачу. Иван Максимович твоих родителей отвезет, Алексей, потом нас, потом Илью с Андреем и женами. А Эйдельманы на своей машине приедут.

– А чего приспичило тебе её купать перед дачей? – Надя засмеялась. – Придумала бы чего-нибудь пологичнее.

– Ну вас. Ладно, пошли мы, – Лариса Степановна взяла внучку на руки, помахала родителям её маленькой ручкой и ушла.

После разговора, который обе стороны приняли и посчитали законченным, пошли Надя с Лёхой на кухню и поужинали тем, кому что бог послал. Надежде подкинул он домашнюю колбаску, карбонат, бутерброд с красной икрой и цейлонский чай с овсяным печеньем.

– Ешь, Леший, – произнесла она пустое и бессмысленное предложение.

Лёха чай выпил, печенье достал из шкафа производства зарайской кондитерской фабрики и съел две магазинных булочки. Залив их сверху бутылкой «катыка».

Потом, не выходя из кухни, болтали они о всяком – разном, совершенно для читателя незначительном и не интересном. А тут подкрался и вечер поздний.

– На дачу завтра рано, – сказала Надя.

– Ну, да. Не рано. Сначала моих отвезут. Часов в десять и мы поедем. Но спать пора, уснул бычок. Лег в коробку на бочок.

– Только слон не хочет спать? – продолжила игру Надежда.

– Спать – нет, не хочет. Он хочет в душ и в кровать супружескую.

Лёха поднялся и минут за десять навел на теле санитарно-гигиенический порядок.

– Кто за мной занимал? Заходите! – крикнул он сквозь улыбку и залег в постель, сбросив с бёдер полотенце и не укрываясь одеялом. Минут через пятнадцать, делая вид, что ей холодно, прибежала Надежда в такой же набедренной повязке из полотенца. Она сбросила его под ноги и закатилась Лёхе под бок, источая неизвестный индийский аромат какого-то терпкого и одновременно сладкого масла.

И пропала ночь как время, предусмотренное для сна. И прошла она в неосознанных, но вполне осуществимых, хоть и незаметных попытках разрушить прекрасную кровать родом из дружественной Румынии. Пролетела она необычайно быстро, хотя обоим хотелось, чтобы длилась она дольше или не кончалась вообще. Перевозбужденное дыхание, стоны, рождённые острыми и несравнимыми ни с чем приступами радости плоти, стук боковины кровати о стену и громкие частые вскрики со словами «люблю тебя» и «господи, как хорошо!» вполне могли бы разбудить соседей за стеной. А может и разбудили. Но за стеной жили интеллигентные люди из обкома и не посмели нарушить стуком по батарее или в стенку этот долгоиграющий приступ счастливого обладания друг другом, который длился с короткими передыхами до шести утра.

Уже рассвело. Лёха поцеловал мокрую от пота грудь жены, накрутил вокруг бедер полотенце, взял со стола сигареты, спички и ушел курить на балкон.

Он сидел, обессилев как после последнего в десятиборье забега на полтора километра, смотрел на раскрашивающий горизонт абстрактными розовыми волнами рассвет. И ни о чем не думал. Потому, что устал и как раз сейчас никакие мысли не требовались. Да и быть их не могло. Поскольку все они до последней растаяли и растворились в необычайно ярких и светлых чувствах. Которых было в Алексее так много – хоть прохожим раздавай. Но не было ещё никаких прохожих. Только рассвет, пьянящие чувства и двое любящих – Надя и Лёха. Законные муж и жена.

– Завтракать я не могу, – вышла на балкон улыбающаяся Надежда в голубом шелковом халате, украшенном спереди и со спины такими же вышитыми дракончиками как на халате розовом.

– Икра красная протухла? – засмеялся Лёха. Хорошо ему было. Приятно от того, что жизнь воссоединила их с женой. Хоть и таким примитивным способом.– Так ты чёрную возьми. Или сыр «рокфор» со сметаной.

– Вот ты, Леший, язва! – восхитилась Надежда. – Я физически не могу завтракать. У меня нет сил жевать. Из-за тебя, кстати, испорченного армией.

– На воинской службе нам в чай бром лили, чтобы мы сначала думали о Родине, а потом о себе. И уж совсем чтобы не думали о женщинах.

– А о женах? – засмеялась Надя. – Так ведь жену и забыть недолго.

– Не, – Лёха поднялся, потуже полотенце завязал на бёдрах. – Жену ты не забудешь. Она-то в голове у тебя, и в сердце. Но в самоволку бегать и снимать на улицах тёлок у тебя мечту бром гасит. В самоход солдат пойдет, но максимум, что ему очень захочется – это завалить стакан-другой водочки. А потом сходить в картинную галерею. Я, кстати тоже есть не хочу. Организм насытился удовольствием так, что больше никакого удовольствия ему пока не надо. Даже от еды.

Время шло быстро. Засуетились люди во дворе. Машины-«волги» поранее становились в очередь перед подъездами, чтобы сотрудники аппарата обкома

не ждали свой транспорт, помогающий им добраться до подъезда с большими дубовыми дверьми, которые находились в десяти минутах неспешного пешего хода от дома. Через двор обкомовской «деревни» одиночными пулями быстро пролетали жители верхней части города, работающие где угодно, на стройке, например, но в части нижней. Ускорялись они не потому, что не хотели смущать обкомовцев простецкой

одеждой или ботинками местной фабрики. С утра во дворе всегда дежурили три милиционера, а на четырёх выходах с территории поселения начальников

тоже дежурили сержанты с кобурами на боках. Вот мимо них надо было не пройти, а именно промелькнуть. Народ этот ничего незаконного не делал, но милицию остерегался инстинктивно, возможно даже на генетическом уровне. Время, когда людей хватали и сажали без разбора прошло вроде давно, но подсознание нового поколения имело почему-то ту же осторожность в общении с властями, что поколение предыдущее. Больше ничего забавного во дворе не происходило. Не торчали возле детской площадки тётки с большими бидонами, которые и зимой и летом возили в город из ближайших сёл молоко. Тех, кто рыбу возил свежую на повозках с лошадью и бричкой, где в сене лежали караси, окуни и щуки – тоже не тянуло сюда. Мясо свежее со своих подворий, картошку, лук и прочую надобность на маленьких УАЗиках колхозный народ продавал в рабочих районах, на площади возле вокзала, но только не здесь. Потому, что в этом здоровенном дворе каждая квартира была забита всем этим добром из спецмагазинов и таких же специальных продуктовых баз.

Где-то в половине десятого прибежала тёща в спортивном костюме, какие выдают членам сборной СССР, в кроссовках «puma» и бейсбольной кепке.

– Привет, молодёжь! – сказала она бодро и громко, как только открыла дверь своим ключом и ворвалась в прихожую. – Через полчаса едем. Подходите. А я тут у вас вчера забыла забрать свои резиновые перчатки. На даче тоже ведь надо посуду мыть. Ой, а чего это вы такие?

– Какие? – удивилась Надя. – Нормальные вроде.

– Нет, вы как будто не спали совсем, – тёща насторожилась.– Вы не ругались случаем всю ночь? Знаю я одну такую пару.

– Лариса Степановна, нам не с чего ругаться. Повод всю ночь искали. Это да. Но не нашли к утру. Попутно играли в шахматы. В шашки и в карты. В дурака, – Лёха веселился. – Год же не виделись, потому и не играли. А тут – на! Целая ночь до дачи. Только в шахматы пятнадцать партий сыграли. Надя победила.

Лариса Степановна ещё раз внимательно оглядела обоих, недоверчиво хмыкнула и неистощимая энергия унесла её обратно, оставив легкий ветерок, пахнущий «Красной Москвой» и бразильским кофе, который она по утрам молола кофемолкой и варила в турке.

Скучные полчаса прошли намного медленней, чем бурная ночь. Подъехал Иван Максимович, багажник загрузили под самую крышку и уехали на дачу.

В одиннадцать на площадке возле дома дачного, уже утонувшего в яркой окружающей зелени майских деревьев, собралась вся бригада родственников и примкнувшая к ним дружественная пара Эйдельманов. Исаак Абрамович выставил на стол бутылку несуществующего в Зарайске «бренди», а Элла Моисеевна прислонила к ней огромную коробку конфет «Слива с коньяком в шоколаде». В Москве, наверное, купила. Возможно, летала специально за коробочкой. Лёхины родители привезли три солёных арбуза. Отец сгонял во Владимировку. Оттуда же он приволок три больших банки солёных сырых груздей и банку вишневого варенья, сваренного из дикой вишни лесной по рецепту прабабушки Лёхиной бабушки. Братья Илья и Андрей, как и Лёха, кроме жен и детей не взяли с собой ничего лишнего. И началось дневное интеллигентное пиршество, которое обозвали пафосно: «Во славу защитников Родины нового поколения». Лёху поздравляли, говорили ёмкие и содержательные тосты, не соответствующие его патриотическому тонусу, отсутствие которого Лёха ухитрился ничем не выдать. Потом выступил лично гвардии рядовой Алексей Малович и заверил всех, что если завтра война, если завтра в поход, то он пойдёт в первом ряду защитников. Все поаплодировали и на этом торжественная часть закончилась. Маленьких детей отпустили вольно бегать и ползать по изумрудной траве, Мужчины взрослые пили «бренди» и сосредоточенно беседовали о серьёзном, важном и насущном. Женщины ушли планировать будущий размер огорода и прикидывать – куда что посеять, посадить или вставить готовую рассаду. Молодые семьи рассортировались по интересам. Илья, Андрей и Лёха пошли купаться на Тобол, несущий свои мелкие волны прямо за забором дачи. А жены их переоделись в купальники и залегли привлекать на себя загар поверх одеял, которые расстелили за пределами дачного двора на открытом месте среди ранних рыжих цветков и молодого клевера.

И пошло время потихоньку от утра к вечеру. Далеко до него было. Поэтому занятия менять требовалось примерно через каждые полтора часа, чтобы день долгожданный дачный и выходной не прошел однообразно и отдых был полноценным. Мужчины-отцы сходили в гости на следующую дачу к первому секретарю обкома зарайского Алексею Мироновичу Бахтину и его жене Нине Ивановне. Пошли они с двумя бутылками пятизвездочного «армянского» из запасов Игната Ефимовича и ружьём «Белка», которое Альтов купил другу и начальнику Алексею ко дню рождения. Праздник этот у Бахтина был первого июня, но всегда в Москве. На даче друга детства Леонида Ильича Брежнева. Поэтому свои, местные друзья, дарили своё заранее, хоть это было и не правильно. Примерно через час все они – Бахтин, Альтов, Эйдельман и батя Лёхин пришли на мостик, с которого молодёжь прыгала на дальность и со всякими фокусами: задом, ласточкой и с выполнением переднего и заднего сальто. Устали все прилично, а, значит, хорошо отдохнули. Правильно.

– Привет вам, Андрюха, Илюха и Лёха, – сказал первый секретарь, пожал всем руки и похлопал их по животам. – Прессы у всех на зависть старикам. Но у нас, имейте в виду, в вашем возрасте такие же были. Ну, короче – орлы все трое. Всё нормально у вас?

– Ещё как нормально, – ответил Лёха.

– Пойдёт. Работаем, детишек растим, – сказал Андрей за себя и Илью.

– Вот это я приветствую. В следующий раз приедете – приходите ко мне. Вы же все на гитарах играете, поёте. А я люблю гитару. И песни простецкие, дворовые. Гитара у меня японская. Таких тут нет ни у кого. Придете?

– Обязательно. Когда вы из Москвы вернётесь, – пообещал Илья.

Взрослые мужики поплавали неподалёку от берега и пошли к Альтовым допивать бренди, а также итальянский вермут, которого Бахтину прислали из Москвы столько, что, как он сам сказал – « чтоб я тут спился и опустил область до уровня дикой африканской провинции». Каждый из мужиков нес по одной бутылке, а сам Алексей Миронович – две.

– Вермута, похоже, и мы хряпнем, сказал Андрей и пошел со всеми. Лёха остался на мостике один. Нашел в кустах свою удочку, уцелевшую за год бездействия, копнул палкой немного червей возле берега в мягкой земле и сел рыбачить.

– Это хорошо, что ты тут один, – тесть сказал это издали, прямо от калитки. – Нам с тобой надо десять минут на разговор. Я от них, пьяниц, откололся. Сказал, что пошел к охраннику указание дать. Так что, попробуем уложиться в десять минут.

– А на самом деле – указание не охраннику, а мне, – догадался Лёха, вскинул удилище, проверил червя и бросил поплавок в маленькую заводь, где не было течения и водился ёрш.

– Удочку на мостик кинь, – тесть сел рядом. – Речь о вас с моей дочерью.

Но, чтобы понятно было тебе сразу и мы уложились бы в десять минут, я с себя начну. И с тёщи твоей. Кстати, о тёще…Унеси ты, правда, гантели свои к родителям. Для неё они – пунктик, бзик. Вечный повод потрепать тебя. Я понимаю, что они не мешают никому. Но унеси…

– Ладно, черт с ними, – ответил Лёха. Унесу. – Но говорить-то о другом будем?