Я твой день в октябре
Оба майора вышли из-за стола и подошли к тренажеру. Минуту Лёха смотрел на лист и запоминал.
–Хоп! – крикнул капитан и нажал секундомер. Потом тихо свистнул.
Через сорок пять секунд он щелкнул ещё раз. Остановил время. И все трое начали сверять номера на листе с номерами под тумблерами.
– Ха! – уже совсем весело произнёс капитан. – Всего один пролёт. Вместо пятого поднял шестой. Остальное – точно всё.
– Ну, совсем рабочий вариант, – улыбнулся майор с ножом и рацией. – Вы, боец, случайно на коммутаторе телефонном не работали?
– Он сразу в редакции после ВУЗа стал работать. Корреспондентом, – улыбнулся седой. – Давай напоследок вслух нам книжку почитаешь.
Он подвел Лёху к табуретке, усадил и принёс со стола книгу. Что за автор – не показал. Открыл её на развороте и уложил Алексею на колени.
– Начинаешь читать слева сверху и заканчиваешь на правой странице. На последнем слове внизу. Читаешь очень громко и предельно быстро. Но так. Чтобы все слова были нам понятны. И смысл тоже. Раньше, чем капитан врубит секундомер в текст не смотреть. Задание понятно?
– Ну, да, – сказал Лёха.
– Не «ну, да», а «так точно», – поправил седой майор. – Солдат уже. Не корреспондент.
– Я готов, – Лёха для верности и отсутствия подозрений у офицеров поднял взгляд на потолок.
– Минута тебе, – капитан наклонился над книгой и через мгновенье нажал на кнопку секундомера.
Лёха из текста уловил только то, что кто-то описал своё погружение под воду в акваланге и раскапывал что-то на дне, после чего на него напала акула, которую он в довольно долгой борьбе заколол в нос кинжалом.
Капитан щелкнул секундомером и спросил майоров: – Всё понятно было?
– Да, и, главное – не запинался, слова не искажал. Скорость какая была?
– Пятьдесят шесть секунд, – капитан был доволен и ходил по комнате, подбрасывая выше головы свой секундомер.
– Значит, берём в группу контроля? – спросил майор с рацией и ножом.
– Так точно, – ответил капитан. В пару со «стариком» Крудешко Сергеем. Тот его за пару недель натаскает. Толковый может получиться разводящий диспетчер.
– Вы свободны, – поднялся со стула седой майор.
– Есть, – сказал Лёха. – А сейчас мне куда?
– Иди в пятую роту. Сержант в коридоре. Он проводит, – капитан открыл дверь. – В пятой роте разведчики и ты с ними месяц поживешь. Занятия в классе после завтрака. Потом строевая. Потом тренировка на полигоне. После обеда занятия в подземном бункере на копиях рязанской аппаратуры. Воловец. Бойца в пятую роту. Проследи, чтобы устроили по уставу и дождись с ним ротного, капитана Даниленко. Сдашь ему новобранца по правилам и свободен.
Весь месяц Лёха провёл как в аду. Сразу после сна и построения такая начиналась карусель, что к вечеру голова звенела изнутри как с перебором накачанный мяч, ноги подгибались и дрожали руки до самого локтя, а перед глазами крутились полупрозрачные мутные «мухи». Разведчики в роте относились к нему дружелюбно, приглашали даже в картишки перекинуться перед отбоем. Но Лёха физически не мог держать тело ровно, извинялся и падал поверх одеяла на кровать. А время в «учебке» всё равно незаметно проскочило. Однажды после завтрака к нему подошел сержант Воловец и сказал, что его ждёт майор Завадский. Тот самый, седой. Он, оказывается, начальник учебно-боевого корпуса.
– Оценку мы тебе поставили заслуженную. Пятерку. Вот «учебная книжка» твоя. В Рязани отдашь её подполковнику Соболю. И всё. Начнёшь через каждые сутки дежурить под землёй в группе контроля. А в остальное время всё будет как у всех. Тренировки, прыжки, ученья, рукопашный и так далее. Удач тебе, боец!
– Никто, кроме нас! – торжественно сказал Алексей Малович, чем развеселил майора. Он пожал новому воину руку, отдал честь.
– Вольно, разойдись! Воловец, отправить солдата в Рязань и доложить мне.
На следующий день к шести часам вечера Лёха уже сидел в кабинете Соболя, который, прочитав всё из «учебной книжки» сказал.
– Ну, это же, блин, совсем другое дело. У вас, бойцов группы контроля, отдельный этаж в четвёртом корпусе. Вас всего восемнадцать человек. Взвод.
Режим службы и отдыха особый. О нём доложит командир роты капитан Каракульный. Такая смешная фамилия. Но командир не смешной. Строгий. Всё. Служи, боец.
– Разрешите идти? – обратился Малович Алексей.
– Разрешаю, – подполковник похлопал его по плечу. – Иди, сынок.
Лёха вышел на улицу, добрался до курилки, высмолил свою «приму», вспомнил дом, родителей, Надю и дочь. Погрустил. И пошел искать свою роту, свой взвод. Нашел. Дежурный по роте отвёл его в комнату диспетчеров, познакомил со всеми, кто не вкалывал сегодня под землёй. Лёха поболтал немного с ребятами и сел на табуретку у окна. За стеклом ветерок колыхал ветки с яблоневыми и вишнёвыми цветками, вереницей росли уходящие вдаль высокие сосны и остроконечные ели. Птицы летали, не соблюдая никаких правил воздушного движения. Ковром лежала зелёная изумрудная газонная трава, ровненько постриженная. И всё это происходило пока ещё в другой, почти потусторонней жизни. Всё ещё непонятной и волнующей неизвестностью начала её и, тем более, конца.
Привычной жизнь солдатская стала где-то через полгода. Лёха уже плохо представлял себе начало дня без вопля дневального: – « Рота! Подъем!» Орал он эти избавляющие его от одиночного стояния возле тумбочки слова с такой радостью, будто сразу после вопля своего он переодевается в парадную форму и сваливает на дембель. Не видел Алексей радости в том, что когда-то вернётся время, в котором не будет утреннего построения. Продравшие глаза бойцы сначала, естественно, чистили свои дорогие высокие ботинки, потому, что самый первый взгляд сурового ротного падал на них при построении. А уже после них чистили зубы, хотя командир их сроду не разглядывал. И только потом гвардейцы выставляли себя, красавцев, напоказ ротному в две шеренги и ждали, когда любимый капитан Каракульный рявкнет навесь корпус: «Десантура!»
Все от рыка его просыпались окончательно, подтягивались в струнку и в сто глоток счастливо орали:
– Ггга-а-а-а-а-а-а-а!
Каракульный поправлял подвинутый к затылку мощнейшим выдохом гвардейцев берет и, довольный статью и здоровым духом воинов, уже потише приказывал: « Равняйсь! Смирно!»
Ежедневный этот ритуал напоминал Лёхе раннее детство. По утрам ещё живая в пятидесятых годах бабушка Стюра от порога низким своим голосом
кричала ему и родителям: « Кому на работу – подымайтесь, кому делать не черта – спи дальше!» Мама с отцом безропотно слезали с кровати, а Лёха, приятное исключение, мог дальше сны смотреть. Хотя после истошно исполненного бабушкиного разрешения спать снова уснуть мог только глухой или имеющий нечеловеческую волю.
И после развода по службам снова начинала течь бурная река бытия армейского. Если описывать ежедневную суету воинов-десантников, то, как ни странно, ничего такого особенного, сногсшибательного и не напишешь. Всё одно и то же. Все работали по специальности своей, а после работы тренировались каждый по своему гражданскому виду спорта, потом на плацу пару часов изучали тонкости рукопашного боя. Иногда всех по очереди двумя или тремя взводами возили за город на тренировочный аэродром. С «Аннушки» бойцы, увешанные карабинами, автоматами, ножами, фляжками, гранатомётами «муха», а кто-то и рацию поднимал с собой на километровую высоту, делали по одному-два прыжка на древних перкалевых парашютах «Д 1-8» – и обратно в часть. По стапелям из брёвен разной толщины и высоты лазить и бегать, через огонь прыгать, метать тяжелые десантные ножи, забираться на третий или четвёртый этаж макета дома с помощью багров, крюков и толстых верёвок. Ползать по пятьдесят метров в тоннеле из колючей проволоки, перебираться на скорости по канату на пятнадцатиметровой высоте, под которой на всякий случай вырыли котлованчик с водой, потом при полной выкладке перебираться через двухметровую глубину этого же котлована с берега на берег, не вплавь, а прыжками, то выныривая, то исчезая под серой водой. Дальше – стрельба стоя, лежа и на ходу по внезапно появляющимся мишеням на стрельбище, которому отдали очень много места на территории части. Ну и всё такое прочее, друг на друга почти похожее: снятие часовых, штурм макета танка или грузовика, незаметное проникновение в охраняемое помещение, освобождение «своих» из «вражеского» плена, одиночный проход к условному « командному пункту», обходя и устраняя по пути охрану, чтобы пункт этот обесточить и порушить аппаратуру. Ну, и всякая разная похожая деятельность. Рутина.
Лёхины суточные дежурства в группе контроля относились вообще-то к профилю войск противовоздушной обороны. Для чего это подразделение нужно было гарнизону ВДВ, никто никому не объяснял. Да и незачем было. Надо, значит, надо. В первый раз на рабочее место его отвел лейтенант Шаров, заместитель ротного. Прошли они через весь военный городок и недалеко от забора высокого остановился Шаров и сказал.
– Дальше – сам.
– Что – сам? – спросил Алексей. – Куда идти-то? Нет же ничего. Кусты, трава, четыре дерева. Где моё рабочее место? Под ёлкой, что ли?
Лейтенанта это недоумение Лёхина очень обрадовало:
– Под ёлку ты можешь по-маленькому быстренько сбегать. А работать надо вот посередине этих кустов. Видишь, сбоку тоненькая тропка врезается в кусты? Вот по ней пройди, а там и увидишь, что надо.
Пошел солдат Малович по тропке и метров через десять увидел ступеньки, уходящие вниз. Ступенек было двадцать, не больше. И подходили они к двери из толстого железа, покрашенного в зеленый цвет как и ступеньки.
– Зимой всё это красят в белый цвет. Под снег, – пояснил лейтенант. – Ну, пошли.
Он открыл дверь и Лёха увидел, что ещё многие десятки ступенек уходят вниз и поворачивают направо. Там была площадка. А за ней открытый лифт с поручнями по периметру.
– Он пневматический, – пояснил Шаров. – Комнатную антенну телевизионную ты видел, конечно. Вот под площадкой такая же конструкция. А включается лифт вот так.
Он сунул руку под площадку на левой её стороне и нажал невидимую кнопку. Лифт плавно поплыл вниз в полной темноте.
– Тридцать метров вниз, – услышал Малович голос лейтенанта. Три минуты хода.
И тут площадка сравнялась с полом огромного светлого зала. Сбоку он был перекрыт до высоты пятиметрового потолка десятиметровой перегородкой из прозрачного плексигласа, испещренного желтыми и синими виляющими линиями разной длины. Каждая отдельная линия заканчивалась жирной точкой, а уж от неё шла другая до следующей точки.
– Это называется «планшет». Линии – это траектории движения всего, что сейчас летает по всей территории СССР, Европы и Ближнего Востока, – показал пальцем лейтенант. – За планшетом ещё один зал небольшой. Там сидят радисты и передают полученные с радаров и высотомеров сигналы бойцам-планшетистам в наушники. Они рисуют по данным радистов пути движения самолётов, вертолетов и, если будет случай, то и ракет.
– А я где буду работать? – тронул его за рукав Лёха.
– Вон она, слева, твоя группа контроля.
Алексей повернул голову и увидел большую длинную стеклянную комнату, стоящую на высоком метровом фундаменте. В ней сидели два солдата и беспрерывно переключали тумблеры, ни на секунду не прекращая говорить по пяти телефонам каждый.
– Лихо, – сказал Алексей. – Так и умом тронуться недолго. Перерывы-то бывают у диспетчеров?
– Ну, естественно, – засмеялся Шаров. – В туалет можно сбегать. Для этих случаев рядом с группой контроля два сменных диспетчера сидят. Кто в туалет или на обед, на ужин – так подменка быстренько на его место. Через восемь часов вот эти пойдут спать. Этажом выше комната с тремя кроватями. С ними дежурный офицер тоже отдыхает. На отдых – два часа. Потом снова все меняются. Сутки проходят – всех четырёх и офицера меняют. А эта смена поднимается на землю и два дня отдыхает. Тренируется, стреляет, бегает, прыгает и дерется вместе со всеми. Ну, короче – отдыхает, как все братаны десантурные.
– А кто тут больше всех в авторитете? – спросил Лёха, разглядывая планшет.
– Диспетчеры разводящие, конечно. Это элита в части. Так что, тебе повезло.
Тоже будешь в элите. Тонкая работа, ответственная и самая тяжелая. Ладно, пошли. Сменишь вон того парня, наголо бритого. К нему мама приехала. Командир ему увольнительную дал на трое суток.
Через три минуты Лёха уже сидел за пультом, точно таким же, как в «учебке». И потом через каждые двое суток двадцать четыре часа с редкими и маленькими перерывами в бешеном ритме вместе с диспетчерами всей страны координировал движение гражданских и военных летательных аппаратов, особенно следя за перемещением их вблизи границ СССР со всеми странами. Один раз за службу ему даже пришлось посадить бомбардировщик, летевший без закодированного пароля – сигнала «я-свой».
Поднял с трёх аэродромов по два истребителя и они пригнули непонятный самолет к земле, после чего завели его на аэродром под Архангельском. Интересная была работа. Нравилась Лёхе. Только вот один недостаток был у неё. Она выматывала как бег на лыжах по асфальту. И во время дежурства, и полдня после неё звенело в ушах, болели пальцы и вообще руки до плеч, трещала голова. Опухал язык и слезились глаза от внимательного разглядывания тонких линий и засечек на планшете. А ночью ничего не снилось, но слышались голоса летчиков и диспетчеров со всех точек полётов и слежения огромной страны своей.
Когда положено было отдохнуть во время дежурства, выбирался Алексей на воздух с блокнотом и ручкой, ложился неподалёку от бункера в траву под елью и писал стихи для своих песен. Получилось так, что за службу сочинил он целых двадцать штук. Пел и ребятам в роте, и после дембеля на гражданке друзьям. Ну, конечно, и домой письма писал чуть ли не через день. Вечерами пустыми. Не занятыми подземным диспетчерским сумасшествием. Родителям писал, Наде, Жердю и другу Трейшу из института. Надежда отвечала ласковыми письмами, рассказывала о том, как быстро растёт и развивается дочь Злата, как интересно ей работается преподавателем на своём же факультете, о тесте с тёщей писала, о братьях. Родители Лёхины писали, что скучают и ждут, что всё у них хорошо. И без этой бумажной связи с родиной своей и родными людьми не так бы умело и чётко служилось Алексею.
И пролетел год как истребитель над головой. Вроде только разглядел, почувствовал движение его, а он уже исчез за спиной, оставив долго не пропадающий след. Много чего было за службу, да и прошло. Научился драться, напрыгался от души с «АН-2», выполнил на Всесоюзных армейских соревнованиях норматив Мастера спорта СССР в десятиборье, в самоволку набегался, разок и на «Губе» посидел за «самоволку». В общем, по полной хлебнул из солдатского котелка. Настало время клеить снимки в дембельский альбом. Зима ушла, растаяла. Вылезла вокруг бункера и казармы новая трава, которая не успеет вырасти в полный рост до увольнения в запас. Вскоре и новый призыв привезли. Смешные ребята такие приехали, как Лёха год назад. Расхристанные, патлатые, многие в джинсах редких и тёмных очках. И ждала их армейская «весёлая» жизнь. Как волк терпеливо лежит в траве и точно знает, что скоро обязательно прибежит заяц или какая-нибудь другая еда. Армия, понял Лёха к концу службы, особенно ВДВ – это тот самый волк, от которого бежать не надо. Съест тебя суровая армия. Но обязательно с пользой и для себя, и для служивого. Больше чем от службы в рядах её пользы можно получить только от правильных книг и мудрых людей.
Двадцать седьмого мая утром на разводе ротный объявил, что сегодня трое – Малович, Левашов и Олиенко на службу не заступают. Сегодня после двух они получают документы об увольнении в запас. Проще – сегодня пришел неизбежный, как крах капитализма, долгожданный дембель.
Лёха сложил в свою сумку бритву, щетку зубную, дембельский альбом и новый парадный берет. Форму со значками отличия и голубым с белыми стропами металлическим парашютом он надел новую, как и ботинки. А все дембеля уезжали домой в своих отслуживших вместе с хозяином линялых боевых беретах.
Попрощался он после всех официальных процедур с командирами, друзьями по службе, обменялся с ними адресами, спустился на пять минут в подземелье, после чего взял в роте сумку и пошел на КПП.
– Дембель? – завистливо спросил дежурный.
– Он, – ответил Лёха и щёлкнул дежурного по звезде на берете. – Куда ему на хрен от меня было деться!
Он ещё пару часов погулял по Рязани. Полюбовался в последний раз старинным русским, красивым как игрушка городом. Но только в поезде, не снимая формы и ещё ощущая внутри себя запах подземелья, слыша до сих пор шум голосов в телефонных трубках группы контроля, понял Лёха всеми мозгами, чувствами и нервами, что он снова гражданский человек, не успевший снять форму гвардейца воздушно-десантных войск.
Он вышел в тамбур. Закурил возле окна, за которым убегала назад матушка Россия и приближался Казахстан. Дом родной. Там ждали дела. Много начатых хороших дел. Которые просто необходимо было сделать.
– Никто кроме нас, – вслух сказал Лёха. – Никто!
23.Глава двадцать третья
Вот найдите мне хоть одного человека, который бы возвращался из дальних странствий в край родной, навек любимый, без необъяснимого трепета душевного. Ну, чтобы он так же равнодушно приближался к дому родному, как будто возвращался с работы, куда тоже ходил каждый день без внутренних восклицаний. Нет такого человека. А найдёте если, бойтесь его и держитесь подальше. Это равнодушный, даже вообще бездушный гражданин, которых практическая жизнь предлагает бояться больше, чем врагов и просто явных злодеев.
Притяжение малой родины – это такой магнит, который ещё за сотню-другую километров от твоего города или деревни притягивает тебя носом вплотную к стеклу вагонному, автобусному или к выпуклому иллюминатору. И напрягаешься ты, узнавая не столько глазами и ушами, а шестым, седьмым даже чувством ветерок, который бывает только на родине, понимая, что гуляющие по траве возле насыпи железнодорожной ненасытные коровы – это уже не чужие, а свои, родимые. Или разбитая шоссейная дорога под колёсами автобуса – ну, уже совсем по-другому подбрасывает народ в салоне. Как-то по-свойски, дружелюбно, как и должна встречать тебя земля родимая.
Лёха ещё за сто километров до Зарайска, на станции «Тобол», где поезд стоит почему-то аж полчаса, спрыгнул на перрон и пошел к самому поселку. Метров пятьдесят от вокзала всего. И вот уже там, возле первых старых одноэтажных домов, возле бог знает когда сколоченных заборчиков из некрашеного корявого штакетника, за которым росла трава, источающая запах детства твоего и юности, там уже просыпалось не воображение возвращения своего, которое сопровождало его в вагоне, а настоящее чувство вернувшейся «своей» жизни. Дорогой, изученной, единственно родной. И такая охватила Алексея радость от того, что всё дома осталось прежним. Длинный год не исковеркал ничего и не ухудшил. Всё так же, как могло быть только в зарайских краях. Знакомо орали друг на друга тётки возле привокзального магазинчика. Как и раньше, уверенно виляя и покачиваясь, бродили по перрону проглотившие по поллитра «бормотухи» обходчики и стучали молотками по муфтам колёс. По-прежнему безнаказанно и бесконтрольно лилась чистейшая питьевая вода из колонки перед магазином. Никто никогда и не пытался её отремонтировать и закрыть. Потому, что воды в зарайских краях было столько, сколько не было даже в Северном Ледовитом океане.
Тепло стало Лёхе на сердце и как цветок весенний, нагретый солнцем, распустилась и расцвела душа его, истосковавшаяся по родимому воздуху, земле, траве, деревьям и людям зарайским, которых бы он в секунду вычислил хоть в Рязани, хоть в Париже, если бы занесла его туда судьба кривая да нелёгкая.
А сам городской вокзал через час выплыл на повороте из-за похожих на толстые ступени космических кораблей серебристых цистерн нефтебазы. И пошли перед вокзалом чередой милые взгляду двухэтажки грязно-бежевые с остроугольными крышами, на каждой из которых кирпичом выложили строители год сдачи дома жильцам. Тысяча девятьсот сорок седьмой, пятьдесят первый, шестьдесят второй… Ну, и деревья перед домами были тех же лет рождения, только без подписи. Насладился Лёха видением долгожданным, поправил форму, ремень подтянул и сдвинул на правое ухо берет, что в армии обозначало высокий боевой статус десантника, а не кокетство. Уже видны были белые колонны вокзала, которые снизу частично перекрывали готовящиеся к старту пассажиры, а сверху – блистающие листья серебристых тополей, основной зарайской растительности. Лёха взял сумку и, задевая в вагонной качке плечами плацкартные полки, почти бегом двинул в тамбур.
– Что, солдатик? – спросила его проводница. Она открыла дверь и, держась за поручень, высунулась на полкорпуса, показывая кому-то далёкому свёрнутый желтый флажок. – Любимая-то встречает тебя? Бежит навстречу поезду и глазами все окна сверлит?
– Не, не встречает, – Лёха закурил. В тамбуре стояли ещё четыре мужика с папиросами в зубах. Так что, волновался Алексей групповым методом, не в одиночку.
– А я бы рядом с поездом бежала и на тебя глядела. Ты, солдатик, красавчик! – проводница засмеялась. – Женат, небось? Был бы не женат – тут бы ниже тамбура девчушка летела вровень с нами и кидала бы в тебя поцелуи воздушные.
– Женат, – сказал Лёха без выражения.
– Ну, вот когда разведешься, меня найди. Я за тебя, солдатик, с превеликим удовольствием выскочу. Мне ж двадцать шесть всего. А муж бросил в прошлом году. Езжу много. Дома меня по пять дней нет. А он ел-ел в столовой, матери бельё стирать относил, да и надоело ему. Ушел. Женился на бухгалтерше. Она после шести зимой и летом – одним цветом. Вся в муке и пятнах от стирального порошка.
– А чего это я разведусь? С какого пня? – выдыхая кольца дыма, ухмыльнулся Алексей Малович.
– Ну как? Ты же в армии был. Место твоё на койке паутиной стало зарастать. Вот приедешь домой, ты глянь сразу: есть паутина или нет. Если есть, живи дальше. А нету – так и не жди, разводись сразу. И давай ко мне. Уволюсь из проводниц ради такого орла. Дома буду сидеть. Тебя кормить и по голове гладить.
Тормоза издали жалостный стон, вагоны дернулись последними судорогами и поезд, которому обрыдло четверо суток болтаться между рельсами, прошипел тормозной пневматикой и застыл.
– Ладно, жди! – засмеялся Лёха и, не касаясь ступенек, слетел на перрон и обогнул здание вокзала со скоростью вольного степного жеребца.
Дома его не ждали. Телеграммы не давал, не звонил. Хотел объявиться сюрпризом. Дверь открыла тёща в махровом халате и с мухобойкой в пухлой руке.
– Злата! Папа приехал! – крикнула она и за рукав втянула Лёху в прихожую.
Из спальни выбежала маленькая, красивая как кукла девочка в разноцветном трикотажном костюмчике и с розовым бантом на макушке. Она остановилась, открыла рот и, улыбаясь, смотрела на почти незнакомого дядю.
– Это я, папа! – Лёха бросил сумку, подхватил дочь и стал целовать её с головы до ног, прижав к себе так, что тёща испуганно взвизгнула.
– Кости сломаешь ребёнку! Поставь на пол.
Лёха аккуратно приземлил Злату, не отпуская, и разглядывал её с такой счастливой улыбкой, будто самый долгожданный и не имеющий цены подарок явился от его доброй судьбы.
– Па-па! – сказала дочь и засмеялась. – Папа!
– Ладно, вешай сумку, идем на кухню. – Лариса Степановна подхватила внучку и пошла с ней на звук потрескивающего масла под котлетами на сковороде.
– А Надя? – Лёха разулся и пришел на кухню.
– Она лекцию ведет. Последняя пара. Через час дома будет. – Теща налила ему чай, поставила вазу с конфетами и вафлями.
– Как у тебя дела, маленькая? – задал самый тупой вопрос Лёха. Потому, что ещё не знал, о чём надо говорить с полуторагодовалым дитём.
– Халасё, – ответила дочь и сама полезла к отцу на колени.
– Ты руки вымой, Алексей. Или лучше душ прими, – сказала тёща. – Маленький ребенок инфекции ловит моментально. А вагон твой был на сто процентов сальный и грязный. Любую заразу ты сейчас можешь тут разбросать. Иди мойся.
Лёха долго искал в своём шкафу свой спортивный костюм. Но нашел. Он был вчетверо сложен. Год пролежал, а потому выглядел так, будто его весь погладили «в стрелочку», которая извивалась и по рукавам и по спинке, не говоря о брюках. На них было две «стрелки» вдоль и три – поперёк.
Переоделся и нагнулся, чтобы поднять упавший почти под кровать ремень.
Он его ещё и взять не успел, как заметил почти рядом с бляхой перламутровую перьевую авторучку. Поднял. Оглядел с разных сторон и быстро понял, что видел её уже не раз. На колпачке перед самым зажимом светилась красная лаковая точка. Эту ручку хороший приятель Лёхин Володя Кирсанов, корреспондент районной Лесовской газеты, к которому они с Надеждой несколько раз ездили отдохнуть на красивом лесном озере и порыбачить, купил в Москве. Он туда ездил репортаж делать с ВДНХ. И привез её издалека потому, что ручек с паркеровским пером в Зарайске и области ни у кого, кроме высокого руководства не было.
