Я твой день в октябре

– Не любишь коммунистов и власть советскую? – догадался Лёха.

– Не, не люблю. Вот эти дурацкие, плесенью покрытые и засохшие понятия КПСС и Советов надо аккуратно и незаметно обходить. Тогда можно власть сделать властью подлинной. То есть, незаметно как-нибудь, несмотря на все монументальные, но слепые их законы, решения и постановления, управлять и приводить в порядок всё, что на глазах у нас разваливается. Не обращая внимания на хорошие транспаранты везде и пропаганду, отдрессированную, как собачки Дурова.

– Лихо, – сказал Малович. – Ну, а тебе-то на хрена пахать в этой системе советско-партийной, если ты, первый руководитель комсомола, её ненавидишь?

Тут задумался уже и Клавинец. Задумался надолго. Закурил.

– Ладно. Скажу и это. Обосную. Только ты попробуй понять меня. Может, тогда и помочь захочешь. Честно скажу. Сейчас кроме тебя расшурудить верхушку обкомовскую некому.

– Даже так? – Лёха глянул Андрею в глаза.

– Даже! – Клавинец тихонько стукнул его кулаком по коленке. – Слушай.

– Вот у нас в городе всяких трудящихся до двадцати восьми лет от роду- семьдесят шесть процентов. Молодой город-то. Управляю ими я. Горком комсомола. В области – та же картинка. Там пятьдесят девять процентов молодёжи. Экономика везде дохнет, культура, образование профессиональное. ПТУ вон закрывают потихоньку. Про науку вообще молчу. Там деды сидят на верхних ступеньках и принюхиваются: что коммунисты с властью советской скажут. А там – тишина. Пленумы, форумы, собрания по понятиям. А отчёты наверх такие идут, что тут процветает всё и идёт к коммунизму, блин. И молодёжь прорваться через частокол партийно-советских решений не может, минуя стариков-правителей и догмы их свинцовые.

– Андрюха, ну чего вы хотите-то? Ещё одну революцию замутить? Вся власть не Советам, а комсомолу? – Алексей уже начал догадываться, зачем понадобился Клавинцу именно он. – Так это же дохлый номер. Нет объективной революционной ситуации. А если нет, не хотите, то в чём ты выход чуешь?

Клавинец Андрей, горкомовский первый секретарь, поднялся, походил задумчиво туда-сюда и решил выпить водки.

– Пойду, хлебну слегка. Допинг для такого разговора. Без неё – всё. Язык не поворачивается.

И подумал почему-то Лёха, что следующим номером программы будет агитация на его внедрение в обком направленная. Только смысла в ней никакого, потому, что сесть в обкомовский кабинет, даже если он попросит тестя, удастся только «шестёркой» Не посадит же его Игнат Ефимович заведующим отделом. Откуда можно реально чем-то управлять. Да ну…Чушь полная. Тем более, что Алексей в эту контору даже под угрозой расстрела не пойдёт. Эту никчемную мысль оборвал Андрей. Очень быстро хлебнул. Залпом, видимо. Подошел, сел рядом, закурил.

– Вот ты, Лёха, думал вообще, почему друзья наши послевоенные, социалистические наши страны лучше живут, чем наша страна? Или республика Казахской ССР в частности?

– Деньгами Москва помогает всем. Чтобы они плотнее к СССР прилипли, – сказал Алексей первое, что в голову стукнуло.

– Ну, это тоже. Да. – Андрей усмехнулся зло, безрадостно. – Только главное в другом. Они там у себя делают вид, что блюдут все решения и рекомендации

КПСС, а реально там главная власть – деньги. У них частное производство есть. Собственность. Это не афишируют никак, чтобы СССР не злить. Но наши руководители знают. Народ не в курсе. Это точно. А верха соцстран частников не ломают через колено. И сами, кстати, имеют свои собственные денежные дела. Не могу точно сказать – какие. Но имеют. Родители твои, например, живут в квартире. Государство дало. Но она – не собственность родителей. Отец твой может открыть собственную газету и писать в ней правду? Жизненную правду, не коммунистическую? Хрен там! Ну, и так далее… А я хочу власти, но настоящей, не игрушечной, как сейчас.

– И что мешает? – Лёха искренне не понимал, почему, с точки зрения Клавинца, ничего не происходит хорошего, а всё ломается и рассыпается. Вон сколько заводов новых, школ, музеев, совхозы свеженькие пашут на новейшей технике. – И чем я-то могу помочь? В обком побежать работать даже ты меня не уговоришь.

– Настоящую власть можно иметь. Можно! – Андрей взял Лёху за отворот куртки. – Кроме писанины этой, которую КПСС наворочала тоннами и Советские органы исполнительные, есть государственные законы. Первое и главное – есть Уголовный кодекс, административный, Конституция, наконец. Она же у нас – основной закон существования общества. Так вот. Плюнуть надо на бумажки – резолюции съездов и на постановления Верховного Совета. Не нарушать уголовных, административных и конституционных законов. А в них куча лазеек для деловых людей, к счастью. И начать жить так, как живут почти все страны социалистического лагеря. Опять открывать артели, кооперативы и так далее. Делать второй НЭП, короче… А КПСС и Советы – пусть остаются. Гордятся нехай своей руководящей ролью. Так мы тогда и зарабатывать сможем, и собственность иметь, и производство частное. Так оно и будет когда-нибудь. Я чувствую интуитивно. Но мне хочется сейчас. Я живу сегодня.

– Ты никак не подойдёшь к моей роли. Меня зачем позвал? Я что, могу ЦК КПСС запретить, переписать всю их бредятину и отменить пустую пропаганду хвастливую? – Лёха отцепил пальцы Андрея от куртки.

– Вот смотри, – Клавинец сосредоточился и стал говорить неспешно, но чётко. – Руководство комсомольское по улицам гуляет, водку пьёт, с девками крутится, в баньку бегает с ними, в кино ходит, в библиотеки. На пляж общий, блин. Это не демократичное поведение? Демократичное. Мы, глянь, молодежь-то, с народом. А Бахтин или Альтов только отдельную еду едят, в отдельные магазины на «волгах» ездят и торжественно где-нибудь присутствуют на самом почетном месте. Всё. Жизни они давно не видят и забыли её, народную, давно. В парк пойдут погулять, в универмаг, в кинотеатр обычный, на завод химволокна без предупреждения и сопровождения? Да хрен там! Но не в этом дело. Это у них «понятия» и есть:

не светиться на людях. Бога же тоже никто не видит. Вот и они туда же. Поэтому их надо менять хотя бы в таких городках, как наш. А дальше – развернёмся пошире. На местах дедов сегодня должны сидеть молодые. Те, кто бывает в библиотеках, на танцплощадках и пляжах. Кто с заводов и фабрик. Кто из совхозов старых да новых. Мы будем жить среди людей. Прятаться не станем. Водку будем пить в общих кабаках. И есть будем то, что все едят. Как и сейчас, кстати. Деньги станем зарабатывать себе и области. Вот тут – дорога к прогрессу и процветанию. Где молодые сами правят уздами правления.

Лёха выслушал всё это очень внимательно. Как корреспонденту ему прямо-таки захотелось всё услышанное превратить в интервью и отдать редактору. Но он прекрасно понимал, что посмеётся главный и посоветует ему побольше и поглубже вникнуть в материалы последнего съезда партии и обязательно почитать с вниманием труды Ленина и Брежнева.

– Ну, вроде бы подошли к главному. Я должен…– Лёха закурил и глубоко затянулся.

– Да ничего ты не должен, – Клавинец Андрей тоже достал сигарету. – Я просто прошу. Ты единственный человек, кого можно об этом просить. Ну, получилось так. Мне к Альтову попасть труднее, чем вручную лопатой котлован выкопать. Не любит он комсомольцев. Не очень покорные мы.

– Ну, это да. Он вас считает пьяницами, циниками и бездельниками. Просто положено, чтобы ВЛКСМ был. Так постановлено. Догма тоже такая.

– А ты, Лёха, дома у него торчишь в дело и без дела. На даче с ним огурцы с помидорами сажаешь, рыбу ловите на пару в Тоболе. Ты свой уже давно для него. Так вот. Ты мимоходом, без нажима, по-хитрому начинай предлагать ему на должности инструкторов обкома партии тех пацанов, которых мы у себя выбирать будем и тебе говорить. Постепенно, если будет получаться, мы в обкоме места займем нужные. Те трое, которых обком у нас за год забрал – не наши люди. Негодные для смены поколений. Это обкомовских друзей и родственников ребятишки. Они уже там стелятся перед начальниками, пылинки с них сдувают и в рот глядят. А ты будешь толкать по-умному тех, с кого будет толк в реальной перемене областных проблемных дел к лучшему. Поверь, это не просто трёп. Да, повторю, я хочу власти и денег. Но власти над прогрессом, от которого мы отстаём, как сопляк от торопливой мамаши. И денег хочу больших для себя и области. Но реальных, а не невидимых никому. Безналичных государственных. Желаю живых денег. Заработанных. Честных. И вот всё, что я говорил – реально. И то, что есть сейчас, и то, что можно сделать молодой силой.

– Понял я тебя, Андрей.– Лёха поднялся и подал руку, – Я попробую. Не уверен, что всё мгновенно, как по велению золотой рыбки, получится. Но шансы есть.

– Вот мой прямой телефон, – Клавинец дал редчайшую в Зарайске бумажку. Визитку. – По телефону ничего не говори. Назначай место. Я приду.

– Лады! Я заходить в кафушку не буду. Вы уж там сами. Втроем четырёх бухих девчушек обработать – плёвое дело. Ну, пока!

Лёха пожал ему руку, да и помахал уже на бегу. Бежал к родителям, хотя насчет заказа пельменей забыл за разговором. И думалось ему на бегу только одно. Как хорошо, что никогда в жизни своей, уже не такой и короткой, не хотелось ему никем руководить, править и властвовать. А управлять только собой. Причем так, чтобы ни ближним, ни дальним от этого не было вреда, а только удовольствие одно от того, что он, Лёха, свободный, честный, достойный и верный человек. Так хотелось, так мечталось. И, кажется, так оно и было.

21.Глава двадцать первая

В мае, к счастью, всего два глобальных, торжественных, но разрушительных праздника. Первого числа и девятого. И если дню солидарности трудящихся население после демонстрации радо минимум ещё трое суток, выражая её на самых разнообразных, стихийных и хорошо продуманных застольях, после которых дня три противопоказан труд физический и абсолютно нелеп умственный бестолковый напряг. А тут как раз подбегает и священный праздник граждан всего Отечества – день Победы. Он хоть и обходился без парадов с новой военной техникой, без публичной демонстрации нашей могучей военной силы, но эмоционально настолько велик этот день, что отмечали его всегда, всюду, без тормозов и ограничений в еде, питье и общем ликовании. И когда народ, радостно вспоминавший славную победу СССР над проклятым фашизмом, ещё неделю после неугасающей с годами гордости и радости ходил неровно, регулярно похмелялся и насильственно усыплялся алкоголем, то и полноценного трудового народа из себя он представлять был не в силах. Только к середине мая восстанавливалась обыкновенная, насыщенная силой и разумом людским жизнь. И прогресс вновь делал рывок очередной к высоким целям.

Лёха до середины месяца усердно тренировался, сдавал зачёты и экзамены всегда трезвым преподавателям, бегал в изостудию и с музыкальным ансамблем из Дома Учителя ездил по совхозным клубам с неплохой программой. В командировки для газеты можно было начинать ездить примерно после пятнадцатого мая. Когда трактористы уже могли самостоятельно забраться в кабину, и окончательно в баньке выгоняли из недр своих остатки коньяка, водки и самогона директора совхозов, парторги и главные агрономы.

Надежа, милая жена Лёхина, спиртное не употребляла, ликовала в праздники на сухую и успела до двадцатого всё сдать и получить диплом о высшем образовании на два года раньше.

– Ну, вот! – сказал на чаепитии по этому поводу отец Игнат Фёдорович. – Явился-таки первый из младого семейного поколения человек с заслуженным высшим образованием. Я тебе, дочь, желаю не останавливаться на дипломе с отличием, заняться всерьёз наукой и получить все звания и титулы, положенные настоящему учёному.

Аплодисменты искренне подарили Надежде все, кто пил чай. Родители Лёхины, братья, Алексей, радовавшийся за жену больше всех, тесть с тёщей и дочь Злата. Она весело пищала в своем манеже, гремела подвешенными над ней пластмассовыми шариками и игрушками, и все легко догадывались, что она тоже горда мамиными успехами.

Когда часа через три все разошлись, Лёха с женой и дочерью тоже убежали домой.

– Я пока посижу над диссертацией. Черновики буду потихоньку переводить в рабочий вариант, а до конца года мне надо её закончить, – Надя села за свой письменный стол, к которому Лёха не подходил вообще, чтобы случайно не перемешать книжки с тетрадками и разрозненными бумажками. – Сейчас мама придет. Злату искупает, сделает ей развивающий массаж, а потом шторы кухонные, которые вчера постирала, погладит и повесит.

– Так давай я повешу, – сказал Лёха. – Я повыше намного, да и шторы тяжеловаты для женщины.

– Не, не надо. Она сама хочет. Да там и тонкости есть, – жена погладила Лёху по короткой стрижке. – Надо так петельки цеплять, чтобы фалды на шторах красиво смотрелись. Ты не сможешь.

– Ну, тогда давай я в магазин сбегаю, – Алексей Малович обнял жену за талию, после чего она слегка присела, повернулась и из объятий выкрутилась с улыбкой.

– Так покупать же ничего не надо, Леший, – Надя пошла на кухню. – Хлеб Иван Максимович утром привез свежий, колбасы три вида, сыр швейцарский, лосось свежемороженый, баранины три кило и что-то там ещё по мелочам. Сок, конфеты, фрукты…

– Ну, ты же знаешь, что я не ем обкомовский паёк, – сказал Лёха спокойно. – Я не могу просто. Я на всё это не заработал. На лосось, домашнюю колбасу, сырокопченую колбасу бешеной цены, на икру чёрную, блин.

– Ну, тогда сам пойди да выбери в магазине то, что не из обкомовского набора, – Надежда ласково потрепала его за рукав. – Есть-то всё равно надо. Мне вот без разницы – обком папин доставляет продукты или другой кто. Я ем так… Не очень различаю происхождения продуктов. Мне все равно. Есть они – хорошо. Не будет – сама пойду куплю.

– Этого ты не купишь. У нас минтай без головы продают. Хек. Рыба такая. За мясом очередь. И главное – икра только кабачковая. Иногда баклажанная. Пельмени продают в пачках из морозилки. В них даже есть что-то похожее на мясо, но не мясо всё же, – Лёха по инерции или по привычке поцеловал жену, аккуратно подобрался к манежу и нежно поцеловал спящую дочь. – Ну, короче, мешать я вам, как обычно, не должен. Тебе учиться, тёще – внучку воспитывать. Мне-то не положено. Чего я понимаю в воспитании? Ни хрена. Давай, учись науке! Должен же в семье быть хоть один реально образованный. А я к маме поеду. Утром вернусь. Я там переоденусь в колхозную одежду. А после обеда завтра еду в командировку по Кайдурунскому району. Шесть совхозов надо объехать. Так что, неделю меня не будет.

– Ничего, мы тут управимся сами. Ты, Леший, во всей нашей суете точно – только под ногами путаешься, мама верно заметила. Злата подрастёт – тогда беготня кончится, да и мама реже станет приходить. А пока, сам видишь, места всем не хватает, ёлки-палки! – Надя поцеловала его в щёку. – Давай, беги к родителям. А то мне уже садиться за тетрадки надо. Черновиков много. Выбирать долго. Но тянуть уже некуда.

Лёха аккуратно прикрыл за собой дверь и побежал сначала в редакцию. Взял у фотокора Михаила Моргуля фотоаппарат ФЭД, уточнил у главного темы и ракурс всех шести материалов. После чего вылетел на улицу, набрал приличную скорость, которая через пятнадцать минут принесла его в родительский дом. Вечером поужинали скромно. До зарплаты бате с Лёхой ещё больше недели оставалось. Потому ужинали на небольшое жалование педагога Людмилы Андреевны. Картошку жареную с чесноком и луком, помидоры и капусту солёную из своего старого погреба в сарае дома сто шестьдесят пять по улице Пятого Апреля.

– Ты что-то частенько стал у нас ночевать, – сказал отец без выражения. – Нормально всё с Надеждой у тебя?

– Сынок, ты не скрывай. Может, вы ссоритесь? – мама озабоченно наклонилась к Алексею. – Сейчас вам трудно. Ты занят всегда чем-нибудь. Ребёнок маленький. Учёба Надина дни и ночи у неё съедает. Ты уж не обижайся на жену. Тяжело ей сейчас.

– Ну, мам, не говори чепухи, – Лёха заулыбался. – Нормально у нас всё. Ещё ни разу не ругались вообще. Просто у неё направление жизненное одно, а у меня – другое. И она, ясное дело, увлечена больше своим будущим, чем моим. Но это же естественно?

– Да, наверное, – вставил батя. – Если кроме работы и бесконечной учёбы ничего больше нет. Ну, там – мужа, ребёнка, заботы о семье и доме, то тогда да – естественно.

– Так. Наелся я. Спасибо, – Лёха поднялся и в сопровождении мамы пошел в свою комнату, где всё осталось в том же виде как раньше. Никто ничего не менял и не трогал. – Соберу всё на завтра. В два часа автобус на Кайдурун. Неделю там буду шастать. Посевную пристально разглядывать.

– Ты уж аккуратнее в командировках будь, – мама проводила его до шкафа с рабочей одеждой, которую тёща мягко порекомендовала не держать в новой квартире. – Ешь там вовремя. Обедай, ужинай. Не забывай.

Через пару часов Лёха разобрал кровать и завалился в её мягкое тело с книжкой Юрия Германа «Я отвечаю за всё». Читал, думал. Немного о том, что написано в книге. И чуть побольше о другом, которое всё больше и больше занимало места в душе и мозге. Что-то надо было делать с семейной жизнью. Гнуло её пока не очень явно, но уж точно не туда, куда они с Надеждой мечтали её направить почти три года назад. В ту сторону хотели устремить жизнь их общую, где нетерпеливо и с распростертыми объятьями ждало их счастье. И, кажется, уже рисковало не дождаться…

В райцентре Кайдурун в пять часов вечера было шумно как на большой свадьбе, собравшей с обеих сторон по паре сотен родных и друзей. Все куда-то быстро шли, ехали на грузовиках, тракторах и лошадях, запряженных в телеги с мешками семян пшеницы, овса и проса. Возле районного исполкома крутилась здоровенная группа трудящихся, явно чего-то ожидающая. Давно. Потому как изредка разные голоса произносили громко что-то вроде: «Вот какого пса они всегда опаздывают?»

Пока Лёха шел к исполкому из-за угла вылетели, накренившись и скрипя всей ходовой частью, три автобуса «ГаЗ-51» с пассажирскими кузовами, похожими на полевые вагончики, имевшие только одну дверь. Но народ с неописуемым проворством и ловкостью быстренько рассовался по салонам, шоферы для порядка посигналили и синхронно рванули с места так быстро, что Лёхе пришлось остановиться и подождать, когда ссыплется назад поднятая колёсами пыль. Не заходить же к председателю исполкома с парой килограммов песка на шмотках. Ссыплется грязный набор черной земли и сизой пыли на председательский ковер, проложенный от двери до его стола.

– А, Малович! – председатель Колесников вышел из-за стола. – А чего не позвонил? Я б машину за тобой прислал. И, кстати, на ночь глядя приехал. Смотреть уже и нечего. Скоро стемнеет. Ладно, у профорга дома заночуешь, а с утра поранее скажешь ему, куда тебе надо и зачем. С ним и будешь мотаться. Ругать приехал или хвалить?

– Захотел бы поругать, да ведь не за что, – Лёха пожал председателю руку. – Кайдурунский район – опять первый среди лучших. Редактор приказал мне пройти шесть совхозов и собрать большой и уважительный, на всю страницу материал с фотографиями.

– Ну, я, конечно, против. Захваливать негоже. Расслабимся, нос задерём. Но

раз уж приказ у тебя такой от члена бюро обкома, то воспротивиться не смею.

Он позвонил председателю профкома и вечер они просидели втроем. У профорга во дворе стол был вкопан в грунт. Скамейки вокруг него и лампочка над ним. Жена профорга Татибека незаметно уставила большую площадь стола мясом копченым и вяленым, колбасой из конины и загадочным блюдом «карта» или конская толстая кишка, вывернутая наизнанку жиром внутрь. Тут же и самовар принесла, заварку в пачке, пиалы для чая и сам готовый чай в маленьком фарфоровом чайнике. Его наливали в пиалу и разбавляли молоком. Без молока казахи чай стараются не пить даже в гостях у русских. К чаю она подала маленькие варёные в масле колобки из нежного теста – баурсаки. Сам Татибек сходил в сарай за «столичной». В доме водку держать было не принято у них. Сидели часов до одиннадцати вечера. Много о чём говорили и много ели. Лёха жутко любил казахскую кухню и уже через час понял, что объелся. После чего пил только чай с молоком. А мужики к позднему вечеру едва «уговорили» половину бутылки. Не лезла водка после майских праздников.

Спать Алексей лёг на улице. За домом стоял стог сена. К нему приставили лестницу, затащили теплую постель из бараньих шкур сшитую. И матрас, и одеяло. Только подушка была набита гусиным пухом.

Завалился Алексей на сеновал. Подложил руки под голову и стал смотреть в бесконечность. Точнее – надеялся уже в который раз засечь место, где кончаются все звёзды, а за ними провал в никуда и в ни во что. Где ни пространства нет, ни времени, ни других галактик. Где есть только пустая, даже Богом не пройденная вечность. И ни о чем не думалось, кроме одного:

Что-то медленно, но упорно и безошибочно ворует у него, Лёхи Маловича, и у Нади Альтовой, жены его, их огромную и, как всегда казалось, недоступную злым разрушительным силам любовь. Какая-то гадина невидимая протолкнула щупальца свои в их души и сердца, и высасывала из них самое дорогое. Любовь сопротивлялась, цеплялась за нервы крепкими своими руками, но всё же каплями, со стороны невидными никому, вытекала и канула в утробе этого монстра со щупальцами, которого неизвестно кто подослал, чтобы опустошить души влюблённых людей от их любви. И, главное, непонятно – зачем подослал. Ведь кроме добра и радости не было ничего в жизни их единой, созданной из двух, близких, стиснутых плотно, как две страницы в книге, в которой все строки – об одном, нужном и дорогом обоим. Что же стряслось? Что?

Вот этот вопрос и застрял в Лёхином мозге. И они вдвоём с вопросом искали хоть какой-нибудь, похожий на правильный, ответ. Но не было ответа. Не сбросили его с высот бесконечных ни звёзды, ни огромный млечный путь. Даже сам Господь, в которого Алексей по советской традиции не верил, но который уж точно знал, что случилось с их любовью, тоже не прислал объяснения. Обижался, наверное, что не верит в него, всемогущего и всех любящего, Малович Алексей. Какой-то, блин, ноль без палочки в этой невероятной вселенной. Так и заснул Лёха. Незаметно для себя, его любви и окружающего мира.

На третий день метаний его, весьма продуктивных, по полям разных совхозов района он часов в одиннадцать утра поменялся местами с трактористом, сел за рычаги и засеял гектара три самостоятельно. Ездить на тракторе его научил ещё в малолетнем возрасте близкий друг дядя Вася из Владимировки. Ехал он по пышной пахоте, чувствовал за собой правильное движение сеялки, слышал весёлые голоса мужиков, засыпающих семена в бункеры и было ему так хорошо, как бывает только, когда лучше быть просто не может. Потом у тракториста в нагрудном кармане пиджака затрещала рация. Кто-то пробивался в эфир со скрипом, стонами и бульканьем.

– Остановись, – сказал Женя Усатенко, тракторист. – Ни хрена не поймём пока не встанем.

– Двенадцатый, двенадцатый, первому ответь, – произнёс голос робота. На человеческий походить не позволяла полудохлая рация и расстояние в двадцать километров от райцентра.

– Я двенадцатый, – крикнул Женя. – Слушаю первого. Говорите.

– Корреспондент у тебя? – громко и почти отчетливо спросил председатель исполкома. – Я уже все совхозы, все клетки на полях обзвонил.

– У меня. Сеет. Ну, короче, я отдыхаю слева, а он работает. Пшеницу сеет. Дать рацию ему?

– Ты на восемнадцатой клетке? – проскрипел подключенный к частоте совхозный директор Обухов Дмитрий Петрович.

– Так точно, – Усатенко поднял палец и показал им Лёхе на рацию.– Что-то случилось. Просто так он не звонил бы.

– Машина пошла уже к вам, – крикнул Обухов. – Она Алексея заберёт. Его срочно в редакцию вызывают. Ехать ему надо. Пусть прямиком на той машине едет в Зарайск. Зам.главного редактора звонил. Очень срочно корреспонденту надо быть в редакции. Что-то произошло. Но он мне не сказал ничего конкретно. Поняли меня?

– Поняли. Ждём машину, – сказал Лёха в рацию. – Разгребу там не знаю что. Срочно, значит завал какой-то. Потом приеду. Доделаю тут всё.

– Добре! – сказал директор.– Удач тебе.

– Давай, ждём! – добавил председатель Колесников

И они отключились. Приехала директорская «волга» через двадцать минут. А в два часа дня после трёх часов гонки по хорошему асфальту Лёха уже открыл кабинет отца и ввалился в него с озабоченной рожей.

– Батя! – обрадовался он. – Фу-у! У тебя всё в порядке!

– И у тебя просто прекрасно складывается житуха! – заулыбался отец. – Вот, держи. Домой вчера принесли. По месту прописки. К нам с мамой. Ты ж на новой хате почему-то не прописан.

Алексей взял из руки его бумагу бледно желтого цвета и прочёл первое крупное слово – «ПОВЕСТКА». Дальше было написано, что Маловичу Алексею Николаевичу надлежит прибыть в горвоенкомат двадцать третьего мая сего года к девяти ноль-ноль утра по вопросу призыва на срочную службу в ряды советской армии.