Я твой день в октябре

– Вроде речь не обо мне, – Шурик почему-то волновался и никак не хотел успокоиться. Что-то мешало. – Я свою квартиру рядом с вашим домом купил за живые деньги. Она кооперативная. Мне ни милиция её не дарила в лице генерала Волобуева. Ни отец жены.

– Ну, допустим, я тут живу и знаю – сколько стоит трехкомнатная кооперативная в том доме, – повернулся к нему Алексей. – Вопрос можно по теме? Вот как ты успел на неё заработать за пять лет работы электриком и за пять – милиционером?

– Были свои. Мало, но были. Жена добавила. У отца заняла. Я сам у друзей во Владимировке занял, – Шурик снова расстегнул пуговицы на воротнике.

Лёха услышал, как мама на кухне засмеялась и прикрыла чем-то рот, чтобы не так слышно было, хотя говорили мужчины довольно громко.

– Да ладно, – сказал Лёха мирно. – Ты человек честный. Честно занял, честно отдаешь. Все знают. На «москвич» от занятых осталось. Все комнаты в коврах, сантехника чешская, мебель из Румынии. Нормально занял. Хорошие друзья у тебя. У меня нет таких. Только тесть. Посадил на девяносто рублей. Мотаюсь по степям зимой и летом. Пишу, поверь, сам. Тесть не умеет. У отца своей писанины хватает. Кстати. Я вот к вам часто ходил до свадьбы. Давай вспомним по-честному: что вы едите, что пьёте. Мясо только с базара. Апельсины, сервелаты, сыр швейцарский, ром пьёшь «Гавана клаб». Это в милицейском буфете у вас продают? Одежда на вас с Мариной есть советская? Нет. Кроме твоей формы. Даже чехлы в твоём москвиче – немецкие. От БМВ. Вот скажи, что конкретно такую злобу ко мне вызывает?

Я, родители подтвердят, отказался есть то, что каждую неделю привозят Альтовым из обкомовских тайников. У моих отца с мамой ты видел карбонат, чужук, карта, сыр «рокфор», домашнюю колбасу, дорогие конфеты, ананасовый сок? Ну и многое из этой оперы? Видел?

– Алексей, прекращай! – крикнула мама и вышла из кухни. – Не договоритесь вы. Потому, что Шурик не хочет верить тебе. А ты – ему. Болезненный у вас разговор, нездоровый.

– Да мне по хрену в принципе, – Шурик криво ухмыльнулся. – Не ест ананасов, лангустов и крабов – ладно. Проехали. И в хате обкомовской живет – не разводиться же! И скоро его перетащит Альтов в обком, чтобы смену себе выучить. До пенсии недалеко, а сыновья плюнули на всё обкомовское и ушли жить по-своему. Молодцы мужики. Вот Алексей Малович и будет ему сменой на барском кресле.

– В натуре – говорить не о чем! – сорвался Лёха. – Ты или меня ненавидишь с чего-то вдруг, или зависть тебя жрёт. Так у тебя всё есть. Даже больше, чем ты заработал или заслужил. Ведь так? Себе-то сам не ври.

Шурик поднялся, поправил на себе форму.

– Я сам не коммунист. Звали – не пошел. Но работаю так, что меня и без партбилета ценят и дают положенное по заслугам. А коммунистов я ненавижу. Это падаль. Особенно те, которые залетели высоко и народом манипулируют, да ходят по нашим головам. И, честно скажу, работаю я в милиции, чтобы простую жизнь от дерьма вычистить, а не в угоду советской, сволочной этой власти. А ты, Лёха, влез в объятья тем людям, которые для меня – хуже воров и бандитов, тех, что я ловлю и сажаю за решетку. Потому нет больше к тебе моей веры. И уважения. И старайся сделать так, чтобы я тебя больше никогда не видел. Короче, пошел вон от меня, предатель.

Он надел фуражку, поправил кокарду, обулся в прихожей и хлопнул дверью.

Отец походил по комнате, внимательно посмотрел на Лёху, на Людмилу Андреевну, сел на диван. Он обхватил голову большими своими ладонями и сказал задумчиво.

– Как надену портупею, так тупею и тупею…

Никто даже не улыбнулся. Поскольку в данной ситуации плакать надо было. Но и плакать никто не стал. Не было смысла ни радоваться, ни горевать. Жизнь как жизнь. У каждого своя правда. Хоть и кривая, раненая, зато своя.

20.Глава двадцатая

Куда делся апрель? Ведь вот только что – двенадцатого числа, портретами Гагарина почти на каждом доме, газетными торжественными статьями и телевизионными пафосными «голубыми огоньками» с присутствием героев и эстрадных артистов, а также добротной домашней выпивкой во славу советского первенства в космосе отмечали установленный указом Президиума Верховного Совета СССР от девятого апреля 1962 года День космонавтики. В семьдесят первом году ещё пока существовало не только душевное уважение народа к героическим полётам покорителей безвоздушных орбит, но и реальные пацаны через одного натурально желали вырасти поскорее и записаться в космонавты. И вот только, кажется, недавно

невозможно было ехать в автобусе, заполненном похмельными мужиками и перегаром благородных и низкопробных напитков. Вроде только что всё это было, а уже вдруг и Первомайская гордость за свою солидарность крепкую в виде огромных толп поддатых с утра трудящихся выплескивалась с периферий на центральную улицу. Тащил народ на себе длинные красные транспаранты со словами о труде, мире и дружбе народов. Большие несли фанерные щиты с умными и достойными лицами правителей советских,те, кто поменьше и слабее – флажки маленькие и кумачовые стяги с серпом и молотом возле древка, цветы бумажные и красные ленты, развевающиеся на ветру, как развязавшиеся банты неряшливых девчонок. Шел народ сплочённо к большой трибуне на обкомовской площади, махал радостно руками стоящим на трибуне «отцам» местного счастья социалистического и ухитрялся на ходу и на баянах играть, петь песни, зовущие к коммунизму, да пить в движении прямо из горла всё, что помогало веселее тащить тяжести и не думать: на кой хрен вообще далась эта демонстрация. После неё население разбредалось по своим рабочим местам, чтобы скинуть в кучу транспаранты, портреты, флаги и цветы, которые понадобятся теперь только в день победы Великой Октябрьской революции – седьмого ноября. И поскольку миссия их патриотическая на этом завершалась, граждане сбивались в кучки и шустро рассасывались продлять уважение к солидарности всего трудового народа по столовым и кафушкам, которых в городе было зачем-то много.

Лёха толком не решил к кому примкнуть – к редакционным трудящимся или нетрудящимся студентам. Выиграли студенты и он часа два шел в их сумасшедшей толпе, которая пела, танцевала под аккордеон чей-то, кидала из конца в конец портреты, к круглым палкам прибитые, флагами, цветами и пила по мере движения дешевую «бормотуху». Алексей с Надей вдвоём тащили огромный портрет Брежнева, украшенный по углам красными бантами. Двигались медленно, ждали своей очереди, но наконец вышли на финишную и под торжественные призывы из висящих вдоль всей площади громкоговорителей подровнялись и пошли мимо трибуны.

– Вон папа стоит! – обрадовалась Надежда. – Рядом с Бахтиным. И прокричала что-то вроде «Папа, привет! Мир! Труд! Май!» Правители, конечно, ничего толком не слышали и ничего, кроме массы сплошной не видели. Невозможно это было в принципе. Колонна дошла до конца площади, переключилась на вольный шаг и повернула направо, чтобы вразброд донести до института все торжественные причиндалы. Тут Лёха всучил портрет Ильича двум сильно пришибленным «плодовоягодным» студентам. Потому, что их с Надей дом был совсем рядом и тащиться к институту смысла не имелось.

В квартире не было никого. Злату тёща забрала к себе и ждала Игната Ефимовича, который после двухчасового дежурства на ступеньке трибуны придёт злой, уставший и пыльный. Демонстранты приносили издалека и сбрасывали при отчётливом шаге с обуви на площадь сотни килограммов пыли, собранной в разных частях города. Дорогой плащ, костюм парадный и шляпу мужа Лариса Степановна потом обрабатывала пылесосом, выбивала тонкой скалкой и проветривала на балконе. В обкомовской, отгороженной от города деревне, пыль не водилась.

Вот все его ждали, не только жена. Дети пришли. Илья с Андреем и женами. Друг Исаак Эйдельман пришел со своей Эллой Моисеевной. Ну и подруга тёщи из Дома политического просвещения Валентина Зиновьевна Круц. В таком сложившимся кругу отмечали они государственные праздники. А общенародные, вроде Нового года – всегда праздновали расширенным составом. Шофер с женой приходил, пара-тройка заведующих обкомовскими отделами и семья Ливанской Ирины, заведующей любимым гигиеническим кабинетом, вмонтированным в огромную деревянную баню во дворе обкома. Ну, ясное дело, Надежда с Лёхой тоже обязаны были совместно праздновать.

До конца демонстрации оставался еще час примерно и Надя прилегла на диван отдохнуть с книжкой по теоретической фонетике. Алексей пошел на кухню, налил кефира стакан из полной бутылки и медленно его выпил, заедая шоколадной вафлей.

– Слышь, Надь! – крикнул он в простор зала. – Может, посидим часок в компании, да сходим к моим родителям? Я сейчас маме пельмени закажу. Она для нас слепит быстро. Поздравим, поболтаем, чай попьём с «хворостом». А то им скучно вдвоём. Да и по тебе они соскучились. Я-то каждый день туда на полчасика забегаю, а тебя они после роддома видели раз пять всего. Радость им будет добавочная.

– Ты, Леший, сгоняй сам. От меня привет, конечно. – Надежда пришла на кухню. – А мне после посиделок у моих надо срочно садиться дописывать реферат. Я же пятого мая его сдам, отвечу на попутные вопросы и всё! Институт закончила! Можно начинать работать и готовиться к защите диссертации. Так всё сходится удачно. Сходи сам, хорошо?

– Без проблем, – ответил Лёха. – Пельмени – это пельмени. Их ещё сто раз поешь. А диплом досрочный получать – поважнее будет.

В двери повернулся ключ, дверь мягко открылась и Лариса Степановна деликатно кашлянула в прихожей.

– Ребятки! Ваша мама пришла, вашу дочь принесла. Вы там не раздетые шастаете? Войти можно?

– Ну, мама!– смутилась Надя. – День же. Раздетыми нас можно ночью поймать.

Тёща засмеялась, поздравила дочь и зятя с Первомаем и внесла в зал Злату.

Лёха перехватил с тёщиных рук дочь, стал обнимать её, целовать и лепетать что-то полезное, по его мнению, для развития ребёнка. Дочь смеялась, издавая смешные звуки и пытаясь принять на руках отца вертикальное положение.

– Вот только, Алексей, ты не обижайся. Праздник нынче. Обижаться нельзя, -

Лариса Степановна подошла и аккуратно вынула внучку из Лёхиных объятий. – Так ребёнка держать нельзя. Она у тебя уже и вниз головой повисела, а это влияет на кровоснабжение. Внутричерепное давление от этого девочка может заработать. И потом, пахнет от тебя жутко папиросами. Ты или переодевайся в банный халат, который «свежестью» стиран, или вообще девочку на руки не бери. Это же для ребёнка отрава – табак твой.

– Вы, блин, тогда поменяйте меня на некурящего! – окрысился Лёха. -

Надежде , по моему, всё равно – я по комнатам хожу или некурящий будет тут шлындить. Ей надо диплом досрочно получить, она всё равно ничего, кроме книжек не видит. Замены мужика тоже не засечёт. А потом ей ещё надо кандидатскую защитить, потом докторскую, потом нобелевскую премию получить… Вот вы работайте тогда и бабушкой, и мамой, и папой сразу. У вас сил, как у трактора. Но тогда ребёнок вырастет идеальным. Вы же лучше знаете, как воспитать Злату в лучших аристократических традициях. Я болван в этом. Наде некогда. Учиться всегда надо.

– Ну, я же просила – не обижайся, Алексей! – тёща насупилась. – Я же только хорошего хочу. Чтобы всё было правильно желаю. Ну, что ты?

– Ой, мама! – Надя на секунду оторвалась от учебника. – Мы с Лёшей тоже хотим как лучше. Просто он не знает, что делать с маленькими детьми. А мне некогда. Видишь ведь.

– Ладно, я Злату забираю и иду папу встречать и гостей. А вы через час приходите. – Тёща взяла Лёхину дочь на руки и пошла к двери.

– Лариса Степановна, – сказал Алексей ей в спину.– Если вы опять перевернёте всё в моём шкафу по своему, я для начала обматерю Вас пятиэтажным матом так, что у вас уши свиснут и дар речи отключится. А туфли с кедами тоже не ставьте носком в комнату. Блин! Тяжело Вам сдержаться? Вы ж не дома. Вещи не Ваши. Магнитофон мой обратно притащите на досуге из подсобки и поставьте туда, где я ставлю. Или я Вам сегодня при гостях весь дом на свой вкус переверну. Обещаю. Хоть милицию потом вызывайте.

Теща посопела, попыталась что-то ответить, но потом плюнула без слюны и унесла Злату к себе домой.

– Леший! Тебя кто всё время на маму натравливает? Какой чёрт? – Надя раздраженно стала искать потерянную страницу. – На своих родителях отдыхай. Лепи им любые претензии. Хами. Чего тебе не хватает? Мать всё вместо нас делает. Старается.

– А ты? – Лёха подошел к дивану. – Лучше ты старайся сама. Ты вроде и жена. И мама. Здесь, в этом доме. А она – в своем. Короче, ты для сохранности интеллигентной атмосферы иди в гости без меня. А я пойду к своим. Там ботинки стоят, как им удобнее, и шмотки лежат, как им нравится.

Он обулся в кеды и вышел из квартиры. Выругался внутренне. И побежал к своим. На улицу Степную. Пельмени есть.

Вот везёт же людям, у которых не бывает неожиданностей. Всё у них по плану, гладко, чётко. Лёха, правда, за двадцать два почти года беготни по жизни не видел таких счастливых граждан. А, может быть, наоборот – несчастных. Потому как вся прелесть существования – это смесь ожидаемого и нежданного. Это, например, когда ты ждешь на остановке набитый под крышу народом автобус, севший глубоко на рессоры, и просчитываешь до деталей тонких, как ты в него вползёшь змеёй промеж толстых тёток и здоровенных мужиков. Всё спланировал, рассчитал, приготовился. А тут – на! Автобус подкатывает полупустой. Хоть краковяк в нём пляши вприсядку. Это не просто приятная неожиданность. Это что-то близкое к чуду. Но, так как чудес не бывает, Лёха такие подарки судьбы считал неожиданностями. Были и очень неприятные нежданные штучки-дрючки, но и без них как? Никак. Не будет гармонии и полноты жизненной.

Вот бежал он к родителям на пельмени. Это мероприятие обычное, плановое. Мама делает уникальные по вкусу пельмени, которые съедаются до последнего экземпляра даже теми, кто только что пообедал и наелся до безобразия. И уже чувствовал Алексей вкус пельменный, а воображение добавляло и запах уксуса, посыпанного перцем, куда надо было непременно сунуть пельмень для насыщенности ощущений. И где-то на воображаемом десятом пельмене, который Лёха мысленно опускал на вилке в чашку с уксусом, кто-то крикнул издали:

– Малович! Лёха! Сюда глянь!

Он развернулся на голос и увидел троих товарищей своих по институту. Правда, он тогда только поступил, а им всего год учиться оставалось. И вот как-то они все трое ушли не на работу по специальности, а задуло их не куда попало, а сразу в городской комитет комсомола. В институте они вместе с Лёхой играли и в футбольной команде, и в баскетбольной, а потому хоть и не сдружились до братства, но товарищами остались. Не забыли друг друга.

Ребята стояли на самом углу парка я явно кого-то ждали.

Пошел к ним. Когда зовут, значит что-то им надо. Или узнать, или, напротив, что-нибудь рассказать. Просто так, чтобы поздороваться, никто за полквартала орать дурными голосами не будет. Подошел. Пожал всем руки.

Андрюща Клавинец, защитник бывший из футбольной институтской команды, после исторического факультета стал сразу стал первым секретарём зарайского горкома ЛКСМ. В институте был секретарём комсомольской организации. Освобождённым и, как Лёха потом, со свободным посещением занятий. Отец его в Алма-Ате работает, вроде бы министром. Но в каком министерстве Андрей не докладывал, да никто и не интересовался особо. Второй – Олег Марусев закончил физмат и тоже канул в том же горкоме. Вроде бы заведующим отделом учащейся молодёжи. А вот третьего, Лёню Квочина, Лёха знал не очень хорошо. В спортзале встречались, но мельком. Лёня уходил после тренировки волейболистов, а Лёха только приходил на баскетбольную тренировку. Он тоже попал на работу в горком, но кем – Алексей не знал.

– Чего так несёшься? – улыбнулся Клавинец. – Так шустро только от жён убегают к любовнице.

– Чтобы на неё, сучку, больше времени осталось, – Марусев засмеялся громко.

– Блин, да так бежать к шалаве – все силы скинешь по ходу. И останется только чай с ней попить да анекдотами утешиться. – Без намёка на улыбку закончил общую мысль Лёня Квочин.

Лёха нагнулся, поставил ладони на колени, выдохнул, выпрямился.

– Мужики, так меня в комсомол ещё в школе приняли и забыли про меня. Хотя и не выгнали. Или как раз вы и хотите шугнуть меня из рядов? Толку с меня как с комсомольца – реально ни хрена. Ничего не сделал, чтобы стать примером для молодого поколения.

– Мы ждем девочек. Хотим в кафе «Колос» с ними гульнуть. День рождения у Олежки.

– Как будто, – уточнил, подняв вверх указательный палец, Марусев. – На самом деле в октябре.

– И у меня в октябре, – пожал ему руку Алексей. – Так, получается, девочки вас бортанули и вы вместо девочек меня хотите поиметь?

Все заржали так бессовестно, что народ вокруг пришалел маленько и кто ускорился, кто через дорогу перешел на другую сторону.

– Не, мы такими фениками не балуемся, – сказал, отдышавшись, первый секретарь. – Тут наоборот выходит. Девочек будет четыре. А нас трое. Просекаешь поляну?

– Бляха, Андрюша! – Алексей тихонько толкнул его в плечо. – У вас в горкоме комсомола бабульки-пенсионерки, что ли, сидят по кабинетам?

– Ну, ты, старик, сказал! – Олег достал сигарету, закурил. – Тёлки наши отменные. Ноги от ушей и губки как у Бриджит Бардо. Сами набирали. Но они объезженные все давно. Отходы. Жмых, блин. А нам свежачок треба!

– Не,– Лёха тоже закурил. – Я только два года назад женился. Рановато ещё по шмарам шлындить. Потерплю пока для сохранности семьи, для мира и согласия.

– Ну, ядрена мама! – радостно сказал Клавинец. – Правильно. Тебе втройне надо блюсти себя. Такую жену, как твоя, изменами срамить – грех не только перед ней, но и перед руководством обкома партии. Оно, руководство, зятьям своим в порядке возмещения убытков и восстановления реноме может запросто оторвать самое дорогое. Скорее – в переносном смысле. Но так, что мало не будет.

– А чего он вообще затолкал тебя в редакцию? – взял Лёня Маловича за пуговицу рубахи. – Ты с Альтовым в плохих отношениях? Не подружились, что ли?

– Вы, в натуре, откуда знаете, что я женился на дочери Альтова? – Лёха аккуратно отцепил Лёнины пальцы от пуговицы.– Он вроде с комсомолом не общается. Да и по радио не передавали.

– Да у нас в обкомах-горкомах своё радио, – сказал Марусев серьёзно вполне.

– Один из наших на твоей свадьбе был. Его за пару недель до вашей скорой женитьбы в обком инструктором забрали.

– А вот на кой хрен вам дался я? – спросил Лёха не без подкола в интонации.

– Вон девчонки наши ломятся из парка.– Кивнул Лёня. – Мы после кафушки в баньку двинем всей кодлой. Есть тут очень тихая банька. Человечек один свой держит для культурного провождения времени хорошим людям. А мы хорошие, как каждый коммунист. Если я не прав – плюньте в меня.

Все кроме Лёхи смачно захохотали, стукнулись ладонями поверх голов.

– Надо поговорить, – сказал вдруг смолкший Клавинец. – При тёлках тему светить нельзя. Мы давно хотели тебя отловить для серьёзного переговора. Но не знали как. Телефона твоего нового нигде нет. Ни в одном справочнике. Даже у мусоров нет, представляешь? А родителям на старую квартиру звонили. Мать сказала, что номер называть ей не разрешили. Кто не разрешил – знаешь сам. В редакцию, как ни позвонишь, ты на задании или вообще в командировке.

– Ну, ты нагнал пурги, Андрюха, – Малович отвел его за рукав в сторонку.– В кафе я пойду. Пить – не пью. Знаешь, да? Баня отпадает однозначно. И где да как мы поговорим? Тёлок отравим горчицей?

– Да ладно тебе. Поговорим. Пацаны их веселить будут, а мы втихаря побазарим. Тема важная мне лично. Но я тебя, если по теме этой поработаешь, без глубокого поклона моего не оставлю.

Прибежали симпатичные девочки лет двадцати. Лёха много видел таких и отдыхал не десять раз с такими. Оглядел с головы до ног и всю программу вожаков комсомольских уловил ясно и отчетливо.

– Всё, пошли. Столики уже сдвинули. Там заведующая, Рая такая, всё постелила на скатерть белую, которую надобно срочно вином залить.

Девочки счастливо заржали и вся компания, наполовину солидная, руководящая массами молодыми, быстрым шагом рванула туда, где распоясывались языки от «столичной» и ответственная за судьбы народа публика быстро уравнивалась с безответственной, наглой и бессовестной.

Повод девочкам нравился. День рождения – праздник без границ и правил. Новорождённый, он же ничего не понимает, себя не контролирует и делает всё что может. Олегу Марусеву они подарили часы, не дорогие, но красивые. С браслетом. «Ракета» называются. Золотистый циферблат, где нет ни одной цифры. Только стрелки и четыре коротких полоски. По одной сверху и снизу, и две по бокам.

– Девочки, да я не стою такого подарка. Алмазное стекло, золотой циферблат, стрелки из платины. Браслет и то с вкраплениями изумруда. Да меня в таких часах шеф на работу не пустит. Буржуйские они! А комсомольский лидер должен быть скромным. Почти как лидер коммунистический.

Пока девочки разглядывали простейшую «Ракету» ценой в восемнадцать рублей и пытались по отблеску найти на круглом кружке золото, а на браслете изумруды, Лёня разлил всем столичную и произнёс первый тост:

– Да здравствует комсомол, которым Олежка вместе с нами бескорыстно и безвозмездно управляет! Слава партии нашей, затолкавшей Олежку руководить комсомолом! Ура!

После чего все начали пить больше, чем закусывать, веселиться, рассказывать анекдоты и обниматься в полную силу. Причем мужики под столом гладили выбранных себе девчушек выше коленок, а взамен имели крепкие и многообещающие поцелуи в непросыхающие от «столичной» губы.

– Ну, пойдём на улицу перекурим, поболтаем минут десять, – Клавинец поднялся и Лёху ладонью поманил за собой.

– Только вы недолго там, – вразнобой пропищали девушки.– А то нам без вас скучно будет.

– А вы пейте побольше и будет весело, – резонно заявил первый секретарь и они с Лёхой вышли на воздух. Сели на скамеечку свободную. Закурили.

– Короче, говорим откровенно, по-честному. Как оно есть, так это и обсуждаем, – сказал Андрей. – Сможешь?

– Обещаю, – ответил Алексей. – Тем более, что мне тебе и врать-то нечего.

А скрывать – тем более.

– Короче, Алёша. Надо потихаря, но методично выдавливать из обкома партии старпёров и заменять их молодежью. Из горкома и обкома комсомола.

– Смысл в чём? – Лёха закинул ногу на ногу и приготовился слушать.

– Понимаешь, – вздохнул Клавинец.– Они, если смотреть на них со стороны, но ничего в их делах не понимать, кажутся властью. Настоящей, управляющей любой ситуацией, в какую попадает народ. Исправляют плохие ситуации и улучшают хорошие до замечательных.

– А что не так-то? Что, власти нет у обкома партии, у ЦК? – улыбнулся Алексей.

– Лёха, дорогой, это иллюзия. Обман зрения, слуха и святого духа, – Клавинец выпил довольно много, но, странно, был почти трезвым. – Они рабы своих же постановлений, решений пленумов и резолюций съездов. Для них это всё – законы. Они как воры в законе. Живут по понятиям, которые сочинили ещё Ленин с компашкой евреев. Их, понятия эти, на каждом съезде перелопачивают, штопают, латают. Но, понимаешь, это как бабушки постоянно ремонтируют дедам своим и внукам старые дряхлые, негодные уже носки. Или штаны, где заплата на заплате. Больше материала от заплаток, чем от самих штанов. И вот эти резолюции с постановлениями – как горы недвижимые. Догмы, которые оспаривать – не по понятиям коммунистическим. И никуда они, ни на шажок от понятий этих, дырок штопанных и заплатками прикрытых, отойти не имеют права. Боятся, дрожат, как бы случайно не дернуться левее или правее догм священных этих. Это что, современное руководство? Так ведь беда ещё и в том, что законы и решения съездов пишутся пацанами вроде нас с тобой и голосуют на съезде за них все поголовно, не шибко вдумываясь. А те, для кого пацаны писали, ну, для политбюро, скажем, не больно-то и вчитываются в суть и смысл. Старые шибко, чтобы мозгами въедаться в тексты. Прочитать и осмыслить такую гору бумаги с буквами – не каждый молодой осилит. А у нас руководят всем народом дедушки. Младшим – больше шестидесяти.

– Я, честно, не очень в этом разбираюсь. Книжек этих толстенных с материалами съездов да пленумов не читал и не тянет меня. – Лёха серьёзно поглядел на Клавинца и задумался.

– Я вот сижу на комсомоле, – стал заводиться Андрей. – И что? У меня власть есть? Многие так и думают. А нет её. Разве это власть, когда ты видишь и понимаешь, какие жуткие провалы в социализме надо перепахать, засыпать и выровнять, а сделать не можешь ничего. Потому, что наши обкомовские лидеры их не видят. Алма-Атинские сидят далеко и про наши дырья не знают ни хрена. Потому как к ним отчеты из обкома нашего идут правильные. Всё нормально. А в Москву из Алма-Аты вообще бумаги шлют, по которым все высшие руководители областей и республики должны золотые звёзды героев в год по два раза получать. Как Леонид Ильич. Эти понятия коммунистические – хуже блатных, воровских. И ещё бесполезнее, грубее чем догмы церковные. Я начну в чём-то без обкомовского благословления шустрить, помимо догм – меня же и сдадут обкому. Свои сдадут. Которым не терпится туда сесть. И меня так отдерут, что пальцем потом не потянет шевельнуть. Отпишемся по трафарету, что всё «ура!» Нет, это не деловая власть. Ни советская, со всех сторон выдумками и враньём обложенная, ни коммунистическая, от жизни натуральной удалённая как мы от Луны.