Я твой день в октябре
В редакции Малович разулся, поставил насквозь пропитанные водой кеды на батарею горячую и сел писать познавательный репортаж о железнодорожных стрелочниках, народу незаметных, а потому не известных. Пока писал в кабинет заглянула секретарша главного редактора Рита
– Главный зовет, Алекс, – томно протянула она, потому, что читала много романов про любовь за границей и Лёху звала Алексом, Толяна Германовича – Анатоль, а Вову Цепкова из отдела промышленности – Вольдемар. Всем нравилось.
– Да вроде нет долгов за мной. Чего Тукманёву надо? – не отрываясь от репортажа отреагировал Алекс.
– Это ты пойди и сам у него выпытывай, – пропела Рита. – Моё дело ничего не перепутать. Он сказал: быстро чтоб.
Лёха перевернул лист текстом вниз и пошел к главному.
– Здоров, Алексей, – шеф аккуратно укладывал красную трубку телефона на красный аппарат. – Садись поближе. Ты чего это босиком?
Лёха плюхнулся на первый от редакторского стола венский стул, которых вдоль стола заседаний было почти три десятка.
– Кеды, блин, вьетнамские. Как тряпка в воде себя ведут. Сушу на батарее.
– Ты у нас сколько уже работаешь? – уточнил батин тёзка Николай Сергеевич.
– Полтора года почти, а что? – насторожился Алексей.
– То есть, ты хочешь сказать, что пора тебе поднять зарплату до ста тридцати и перевести тебя на должность специального корреспондента?
Лёха юмор оценил и расслабленно рассмеялся.
– Ну, вообще-то я хочу быть главным редактором, но нет свободных мест.
Главный, похоже, тоже принял шутку правильно.
– Твоих за полтора года сколько материалов вешали на доску лучших? – У главного это было записано. Лёха знал. Он всё записывал.
– Я помню, что ли? – сказал он честно. – Ну, не пять, не десять. Побольше, вроде бы. А что?
Шеф достал из левого ящика блокнот.
– Так. Малович Николай. Это нам не надо. Малович Алексей. Вот он. Получается тридцать один материал. Двадцать два репортажа, остальное – проблемные и критические статьи. Ну и что ты сам думаешь по этому поводу?
– Ничего не думаю, – Лёха поставил локти на стол, а подбородок на кулаки. – Вы же их вешали. Значит, Вы и думали.
Главный засмеялся.
– Вот ты наглый, Малович. Кто так с главным редактором разговаривает?
– Не, а что я сказал не так или грубо? – удивился Лёха. – Всё культурно.
– Короче, так. – шеф взял со стола и дал Алексею бумагу с печатью. – Изучай.
« Назначить Маловича Алексея Николаевича специальным корреспондентом
по особым заданиям редактора и редакционной коллегии с окладом сто тридцать рублей». Число, месяц, год. Подпись, печать.
– Серьёзно, что ли? – обалдел Лёха. – А не потяну? Опыт где мой солидный?
– Не потянешь – разжалую к едреней матери. Будешь курьером. Газеты и письма по большим конторам носить будешь. Горком. Обком. Облсовпроф.
Тоже хорошая должность. Людей солидных многих будешь знать.
– Не. Мне одного хватает, – сказал Алексей. – Но если вы согласны иметь меня спецкором, то я согласен с Вами.
Шеф снова засмеялся.
– Всё-таки наглый ты, Лёха! Один меня не боишься. Нет. Батя твой ещё и Миша Моргуль. Короче, подчиняешься только мне. Отчитываешься только передо мной. На городские задания и в командировки ходишь-ездишь только по моим командам. Пишешь так, как мне надо.
– То есть, не так как есть, а как нужно обкому, – сообразил Алексей сквозь смех.
– Всё. Иди отсюда. Сидишь дома, ждешь звонка от Риты. Идешь ко мне получать тему и сроки исполнения работы. Поздравляю! Чеши домой.
Лёха зашел к отцу, сообщил новость.
– Ну, а что? – обрадовался батя. – Жираф большой. Ему видней. Поздравляю.
Это значит, что полтора года бумагу марал не впустую. Одному главному подчиняться – это уже неплохой уровень. К нам приходи сегодня. Мама пельмени слепит свои коронные. Отметим. Это шажок немаленький вверх-вперед.
Отец пожал Алексею руку и побежал Лёха в высохших кедах домой, прихватив недописанный репортаж, чтобы доконать его вечером.
Злата спала, Лариса Степановна готовила на кухне ужин, а Надежда сидела в кожаном кресле рядом с манежем и что-то выписывала из толстой книги в толстую тетрадь.
– Леший, привет, – оторвалась она на минуту. – Мама сегодня ночевать у нас будет. Мне завтра за четвертый курс последний экзамен сдавать. Литературоведение. И всё. Могу запросить ректора предоставить в деканат дипломную досрочно. И диплом получить в мае. Так что, ночь буду сидеть с конспектами, а мама Златой займётся.
– Грудью кормить? – сострил Лёха.
– Ну, юмор у тебя всё тоньше и тоньше, – сказала жена. – Поешь пойди. Мама накормит.
– Свежие ананасы? – хмыкнул Лёха.
– Тебе не нравится, что я много работаю? – странно улыбнулась Надежда. – Так и ты много работаешь. То в спорте. То концерты играете по районам. То народный театр. То изостудия. Ну и редакция ещё – дело всей жизни. Дома тебя почти нет. Помню тебя вот по этой свадебной фотографии на стенке.
– Ты учи, Надюха! – строго сказал Алексей. – На тот год преподавать в институте начнешь. Попробую напроситься к тебе в группу. Будешь мне хорошие оценки по-родственному ставить?
– Ну, вот не мешай сейчас, – сказала Надя мягко, без иронии. – До утра успею. А в свою группу не возьму тебя. Ты меня разлюбил. И это заметят наши студенты. Они-то экстерном не сдают. Те же самые и будут. А я не хочу, чтобы они видели, что любовь треснула.
– Ничего она не треснула, – Лёха покрутил пальцем у виска. – Просто мы ломимся к вершинам, но к разным и по отдельным тропинкам. Ты меня не видишь, потому как у меня работа не в квартире. А я тебя – потому, на улице тебе ничему путному не научиться и профессором не стать.
– Не хамила бы я на твоём месте, – без выражения сказала Надя.
– А я на своём месте? – бросил Лёха, выходя из комнаты.
– Алексей, иди есть, – крикнула Лариса Степановна из кухни.
– Да я поеду к родителям. Наде, да и Вам мешать не буду.
Он стал укладывать в прихожей трико домашнее, тапочки, и майку теплую, двухслойною, для тренировок зимой в прохладном спортзале.
Теща вышла, чтобы закрыть за ним дверь на ключ.
– Алексей, – она откашлялась, чтобы голос был чище. – Ты не ставь гантели свои под ноги нам. Убиться можно. Перенеси их вот сюда, за шкаф. И потом, ботинки, кеды, туфли ты упорно ставишь носком к стене. А надо – носком в комнату. Ну, ты запиши, повесь вот тут записку. Смотри на неё и делай, как положено.
Лёха гантели перенёс.
– И Вы, Лариса Степановна, напишите себе записку и приклейте её к моему шкафу. Текст записки запомните? «Я, тёща Маловича Алексея, не буду больше соваться в его шкаф и перекладывать вещи его, поскольку вещи не мои, а значит не фига мне их лапать». Вторая записка: «Я, теща Маловича Алексея, обязуюсь не убирать с полки в шкафчик зубную щетку зятя, его зубную пасту, бритву безопасную и помазок. Поскольку вещи это не мои и не хрен мне их трогать вообще». Запомните, или давайте я Вам сам напишу.
Вот носки мои черные шерстяные с белыми ромбиками где? Час искал вчера.
– Они старые, Алексей. Пахнут, сколько ни стирай. Пот пропитал шерсть. На весь дом несёт от них. Я их выбросила, а тебе купила новые. Только серые.
– Я в них три года тренируюсь. Я в них кандидата в мастера получил. Это счастливые носки. Талисман! И чем они должны пахнуть? Розами? Дайте мне ключ от вашей квартиры. Я на досуге тоже кое-что вам переложу, что- нибудь спрячу и точно найду, что не так пахнет, не по-моему. Выкину к чёрту.
– Некультурный ты человек, Лёша. Невоспитанный. Передай это Людмиле Андреевне, – тёща плавно, как многотонный пассажирский теплоход, развернулась и отчалила от Лёхи на кухню.
– Дверь закройте ключом, – крикнул Лёха.– А то сопрёт кто-нибудь орхидею из вазона.
Закрыл тихо дверь за собой и пошел к родителям. На улице было прохладно. Как и у Лёхи на душе.
– С чего бы такой холодок внутри? – пытался разобраться он на ходу. – Что там остывает конкретно? Чувства, что ли? Да нет, как будто. Надежду всё так же люблю. Да? По-прежнему? Ну, да! Стычки мелкие случаются – не без этого. Но всё в рамках вполне объяснимой напряженки. У неё куча занятий. Цель благородная – раньше закончить институт. Начать преподавать и готовить диссертацию к защите. У него тоже беготни – на троих хватит. Дома торчать натурально не успевает. Хочет, но где взять время? Только вечером. А после работы у тёщи и Нади в голове только дочь, она же и внучка. Всё и все вокруг неё вращаются. Его, Лёху, не подпускают вполне логично. У Нади материнский инстинкт сразу проснулся. До мужчин доходит, что он полноправный отец, позже. Все говорят. А он, Лёха, пока только мешает. Купать ребёнка его не допускают. Стирать пелёнки тоже. Кормить ему нечем. Таскать на руках постоянно – смысла нет. Да и правильно говорит тёща, что он весь пропитался табачным запахом, причём изо рта несёт «примой» как из ведра мусорного. Нервы потому у всех поднатужились, а в таком состоянии запросто может придуматься всей семье то, чего и нет на самом деле.
Вот и Надя сказала – «разлюбил». Тоже ведь чисто нервное. А сама, получается, тоже «разлюбила»? Даже поговорить ей про Лёхины дела некогда. И не спрашивает никогда. Хотя о себе и успехах всегда сказать успевает коротенько. Нет, у неё, конечно, побольше забот и задач. И поважнее.
Последняя мысль Алексей Маловича почти успокоила и некоторую разрозненность между ним и женой неказисто, но всё же объяснила. Хотя холодок, больше похожий на неприятное предчувствие, никуда не делся. С ним внутри Лёха и прибежал к родителям.
– Вот здорово! – мама обняла его и сразу потащила на кухню. – Сейчас и папа придет уже. Я как раз пельмени доделываю. Видишь, два кружка налепила уже.
Она показала деревянные круги, которые Михалыч ещё на старой квартире выточил ей специально для пельменей. Мама посыпала доски мукой и очень плотно раскладывала на них пельмени, которые она делала по старому рецепту. Рецепт знала до мамы Лёхиной только мамина мама. Это было блюдо фирменное и родственный народ, созванный на пельменный ужин, никогда не отлынивал и пёр в большом количестве с неподдельным желанием. Когда мама лепила их очень много, звали почти всю родню. В выходные, конечно. Запивали пельмени водкой, женщины – белым вином. К ним всегда прилагались соленые огурцы с помидорами и уксус с толчёным красным перцем. Потом отец играл на баяне и все пели почему-то только русские народные и казачьи песни. Долго и красиво. Лёха сам пытался додуматься: почему весь род Маловичей очень хорошо играет на гармонях, баянах, гитарах и отлично поёт. А род Горбачёвых прекрасно пляшет всё, начиная от «цыганочки», кончая сложными фокстротами и «чарльстоном». Но так и не постиг этой тайны. А батин брат Володя, которого похоронили в прошлом году, говорил, что Панька, отец всех братьев и сестёр Маловичей, объяснял это просто. Мол, казак, который ни гармошке с душой меха потягать не годен, да и сплясать не горазд, то он и не вояка. Вернее, плохой боец. Потому как удалые песни да пляски всегда содержат азарт в нутре казачьем. А он, азарт, в битве любой первый помощник и верный спаситель. Потому как азарт – это часть быстрого и острого ума. А побеждают уменьем и умом. Суворов так сказал. Не кто попало.
Щелкнул замок. Отец пришел.
– Ботинки, бляха, паршивые я купил, – весело ругал он себя, проходя мимо кухни с обувью в руках. Нёс ботинки в спальню на батарею. – Алма- Атинские. Фабрика Шаумяна. Всё в них продумано, кроме защиты от весенних луж. Красивые, стильные, но промокают как носовой платок от безутешных слёз.
– Па! Ты мои носи. Я всё равно ботинки не надеваю, – Лёха заглянул в спальню.– У меня наши. Зарайские. В них можно час по щиколотку в воде стоять и ничего. Ни капли внутрь не проходит. Они дома лежат. В чуланчике. Я их в Надюхину хату не забрал.
– Пойдёт, – согласился батя. – Ты маме новость сказал?
– Что за новость? – не понял Алексей.
– Ой, ну, ты только не жеманничай, – засмеялся Николай Сергеевич. – Чего выделываешься как девочка перед первым поцелуем?
– А! – вспомнил Алексей Малович. – Идём. При тебе скажу. А ты сделай вид, что ни ты, ни тесть мой лапы свои к этому не приложили
– Сдурел, что ли? – батя легко съездил ладонью по Лёхиному затылку. – Тукманёв сам до всего додумывается. Предугадывает желание начальства видеть рост зятя над самим собой. Короче, самостоятельно зарабатывает себе лишние очки.
– А если реально смотреть на вещи, то мне пока в спецкоры рано, да?
– Пока рано, – отец перешел на шепот, чтобы мама не расслышала. – Ты нормально уже работаешь. Но тебе только двадцать два исполнится. А тебе уже никого, кроме главного редактора признавать не надо. Нос вверх полезет, гонор попрёт. Ну как же – два спецкора всего на область. А один из двух – ты. Эдуард Губко эту должность в сорок семь лет получил. После пятнадцати лет пахоты в промотделе. Сравни опыт свой и его. Я понимаю, что спецкорить ты через пару месяцев будешь не хуже. Писать нормально продолжишь. Но опыт тебе никто не подарит раньше срока. А для самостоятельной работы без руководства опыт куда важнее, чем лёгкое перо.
– Тогда давай маме пока не будем хвастаться. Поработаю. Будет получаться – так сообщить ей минутное дело. Ну, я попробую. Отказаться-то недолго если криво всё пойдёт, – Лёха улыбнулся.
Отец пригладил волнистый волос и пошел в ванную руки мыть, дополнив на ходу.
– Это понятно. Но в редакции шорох будет точно. Врагов наловишь как рыбак при хорошем клёве.
Ну и… – крикнул вдогонку Лёха. – Без врагов жить, стимула нет к движению.
Мама в это время уже сварила первую порцию на двоих.
– Коля, ты там в ванну залёг, что ли? Или руки в мазуте у тебя? Давай, а то остынут.
Только прикончили отец с Лёхой свои положенные мужикам двадцать пельменей на каждого с тремя помидорами, а тут телефон прозвенел. Мама сбегала, поговорила и через полминуты вернулась с озабоченным лицом.
– Что там? – отец отложил вилку. – Квартиру государство отнимает? Ты чего печальная, Людмила?
– Сейчас Шурик придет. Братик твой младший, – мама села на стул и почему-то сильно задумалась. – Он тебе ручки шариковые принесёт. Пять штук. И блокноты. Им на работе выдавали опять. А у него, говорит, их и так девать некуда.
– Так радоваться надо. Халява же! – отец загнал в рот небольшой твердый ядрёный помидор целиком.
Мама тронула его за руку и кивнула на Лёху.
– Да, Ляксей, ты бы погулял пошел с полчасика, – батя произнес это тускло и с неохотой. – Шурик наш по-серьёзному бесится и от женитьбы твоей, и от квартиры особенно, да от всего… Институт со свободным посещением, редакция, где ты с двадцати лет штатный сотрудник. И чего его так пробрало – не понятно никому.
– Э, не… – Лёха дожевал последний пельмень. – Никуда не пойду я. Пускай несёт что хочет, раз уж заколдобило его на мне. Мне что, хорошее настроение создать, вернуть обратно его прежнее ко мне прекрасное отношение? То есть, развестись, институт бросить, на редакцию плюнуть и уехать во Владимировку на автобазу сторожем работать?
Шурик никогда не нажимал кнопку дверного звонка. Стучал всегда. Ну вот, как раз после слов Лёхиных и стукнул три раза кольцом на правой руке по звонкой слоёной фанере дверной.
Отец пошел открывать. Что-то они в прихожей пробубнили оба и Шурик вошел сразу в зал, сел на диван и разложил рядом ручки с блокнотами.
– Вот на хрена нам каждый месяц по три ручки из канцелярии приносят? Мы пишем, конечно. Но не романы. И блокноты – гляди какие. Подарочный вариант. Только стихи сюда писать. Причём про любовь, – он расстегнул китель и ослабил галстук. – Кстати, про любовь. Наш герой-любовник, он же выдающийся муж и отец, а также светило советской журналистики и примак великой семьи, он же и приживала – приложение к обкомовским апартаментам, кухням и магазинам тоже вроде здесь? И пельмени, вроде, тоже ест, не брезгует. Как они ему в рот лезут без крабов, чёрной икры и ананасового сока?
Лёха сорвался со стула, уронил тарелку с вилкой, сжал кулаки и выпрыгнул в зал.
– Чего тебе надо от меня?! – крикнул он. Подбежал к дивану и, расставив ноги, упёрся взглядом в ещё недавнего друга своего Александра Сергеевича.
Батя догнал его и схватил сзади за плечи.
– Стой. Руки опусти.
– А! Сам хочешь поболтать о жизни своей подлой? – Шурик поднялся. – Как продался «по самое не хочу» этим скотам из поднебесья? Как всех нас предал, сучонок ты слюнявый!
Глаза его стали большими, налились кровью, а руки тоже сжались в кулаки.
Отец обошел Лёху и встал между ним и братом.
– Если сядешь, сдуешься, выдохнешь и понты свои мусорские не будешь кидать, я с тобой поговорю. Чего ты вызверился, будто я в КПЗ, а ты мой следователь? Показания выбить хочешь? – Лёха кричал через отцовское плечо и, видно, рожа у него тоже имела зверское выражение.
– Хорошо. Давай. Только не ври. Я же «мусор». Расколю сразу. – Шурик сунул руки в карманы от греха подальше и сел на диван. – Начинай. Объясни родному дяде почему ты, недотыка малолетний, осмелился нагадить в душу всей своей самой родной родне.
Лёха взял стул, поставил его по привычке спинкой к собеседнику и спросил:
– Что тебя больше всего бесит? Только без общих слов и пафоса. Конкретно, по пунктам. Давай. Погнали!
И разборки, которых никто не хотел, но все Маловичи и Горбачёвы ждали -
рванули вперед. К миру ли, к вражде ли непримиримой до чьей-нибудь доски гробовой – ни воспаленные умы близких людей не чуяли, ни даже злые силы, столкнувшие лбами в бескровной, но жестокой битве словами ещё недавно любящих друг друга людей, не ведали чем эта бойня закончится – согласием или пропащим навсегда миром.
– Тогда тебе первый вопрос. Самый лёгкий, – Шурик пощёлкал пальцем по левому погону. – Кто я?
– Ну, майор, – сказал Лёха. – Рад за тебя. Честно.
– Три года назад в областное Управление после курсов офицерских кем меня приняли? Правильно, лейтенантом. А как за три года из литёхи можно в старшие офицеры перебраться? Пахать, пахать и пахать. Дома не ночевал часто. Спал в кабинете или в гнилых колхозных домах для приезжих. Всю область до последней деревни опером изъездил. Убийц отлавливал, воров крупных. Год следаком вкалывал, как проклятый. Допросы, дознания, экспертизы, очные ставки. Крыша ехала. Пацан родился – я его не видел почти. И что, в майоры я быстренько с чьей-то коленки допрыгнул? Как ты в редакцию? Альтов кашлянул по телефону и ты уже там. В штате. Сопляк зелёный, про производство даже книжек не читал и – на! Корреспондент! В институте учись, когда захочешь. Тьфу! Маловичи всегда прошибали стены своим собственным лбом, умом своим и настырностью. С потом и кровью из носа. Но пробивались, куда хотели, хоть и долго! А ты всё делаешь не как весь наш род, а как подхалим последний и шкура продажная. Ну, что скажешь? Где я ошибся?
– Дядя Саша Горбачев, – наклонился к Шурику Лёха со стулом вместе. Отец ушел к окну, раздвинул портьеру и стал разглядывать кувыркающихся в лужах воробьёв. Мама сидела на куне. Боялась высовываться.
– Что – Горбачёв? – Шурик тоже наклонился вперед.
Лёха выдохнул и спросил у мамы разрешения закурить.
– Одну только. А то я не усну, – крикнула мама.
Лёха размял «приму», прикурил и взял с журнального столика столика газету. Пепел стряхивать.
– Наш любимый дядя Саша Горбачёв, начальник притобольского отдела внутренних дел, – Лёха смотрел на Шурика как боксер на ринге. – Полковник. Самые шикарные связи с начальством милицейским города и области. Теперь ты докажи мне, что это не его связи за три года подняли тебя до майора, который сейчас сидит на должности полковника. Да, убийц ты ловил. Воров важных. Так вон твои же товарищи их тоже ловят. А сами – максимум капитаны. В основном старшие сержанты и лейтенанты. А какой ты героический поступок совершил, какую, бляха, раздербанил в клочья банду? За три года из летёхи – в майоры! Ни хрена так! Повод нужен основательный. Заслуга какая-то. Поступок потрясающий! Был поступок героический у тебя? Досрочно все звания как получал?
– Да все знают, что моя фотка с доски почёта не сходила и не сходит! – Шурик расстегнул воротник. – У меня сто тринадцать задержаний.
– Блин, я же не об этом! – Лёха развел руками. – Чего ты суетишься? Что, лейтенанту, старлею, сто тринадцать задержаний не поддались бы? Плевали преступники на маленькие звёздочки? Они только на большие ловятся? Майорам отдаются, подполковникам – пачками!
– Я их ловил, когда лейтенантом был и старлеем, – Шурик внимательно поглядел Лёхе в глаза.– Что ты сказать-то хочешь?
– Да я сказал уже. Ты не отвечаешь. Я не спрашиваю тебя, сколько ты преступников отловил. Я сказал – докажи, что не дядя Саша Горбачёв тебя в замы начальника «уголовки» определил с божьей помощью и раньше всех заслуг. И что не он подсобил тебе всего за три года большую звезду на погоны повесить да полковничью должность поиметь?
Шурик прямо-таки побелел от злости.
– Я тебе, охнарику пустоголовому, чего-то доказывать должен? Сопли вытри сперва, потом суйся в серьёзные темы. Все знают, что я сам, своей головой и ногами от простого электрика до зама начальника «угро» путь проломил!
– Батя, ты тоже именно это знаешь? Я, например, понятия не имею. Родственники мамины тоже. Мама сама вообще вряд ли когда об этом вообще думала. Чего молчишь, батя? – спросил настойчиво Лёха.
Отец ещё шире раздвинул портьеры и уперся лбом в стекло. Но говорить ничего не стал.
– Николай! – крикнул Шурик.
– Вы собачитесь, так и получайте удовольствие вдвоем. Меня не трогайте, – не оборачиваясь, ответил Николай Сергеевич. – Ты что, сам не можешь пацана убедить? Просите друг друга что-то доказать – так и доказывайте.
– Ну, давай я дяде Саше сейчас позвоню, а ты его спроси. Давай, – Шурик потянулся к телефону.
– Александр Сергеевич, ну не серьёзно это всё, – Лёха стал раскачиваться на стуле. – Горбачев, конечно, наорёт на меня и скажет, что старшим надо без колебаний и сомнений верить на все сто. Что ты завоевал себе звезду и должность сам. Потому, что ты выдающийся специалист. Давай я тоже тестю позвоню своему и попрошу, чтобы он тебе объяснил, что в редакцию он меня не устраивал и свободного посещения в институте мне не пробивал, хотя всё это ему – раз плюнуть.
– Будет этот зажравшийся бонза со мной говорить. Как же! – усмехнулся зло Шурик.
– Если я попрошу – будет, – Лёха улыбнулся не менее злорадно. – Так он тебе и скажет, что он пальцем не шевельнул, чтобы мне поблажки делать. Надо бы мне было – я уселся бы в инструкторское кресло в прошлом году ещё. А зарплата у меня в редакции пока – девяносто. А тесть мой старше тебя намного. Значит, ты тоже обязан старшим верить беспрекословно. Не так, что ли?
– В жизни ему не поверю! – Шурик снова застегнул верхние пуговицы под галстуком.– Этот вожак коммунистический врет, как все они, всегда, везде и всем. И мне правды не скажет. Как и вся ихняя КПСС гонит нам всякую туфту красивую. А в жизни всё почти наоборот. Блин!
– Ну а я с какого перепуга буду верить дяде Саше, что не он тебя толкает вверх? – Лёха поднялся и придвинул стул поближе к ногам дорогого ему с детства Шурика. – он руководитель крупный? Крупный! Коммунист? А то! Конечно. На такой-то должности. Значит, тоже врать будет. Или он тогда не настоящий коммунист, если правду скажет.
– Ну, бляха, какой ты изворотливый и скользкий, – Шурик достал носовой платок и вытер пот со лба. – Значит, сам и по заслугам в штате редакции ты и в институте освобожден от регулярной учёбы по собственной просьбе?
– Не…Редактор в газету меня позвал сам. А потом позвонил ректору. Сам. Он его знает сто лет. Вот, может, заслуг у меня нет. Но они оба сами всё решили. Тесть, ещё раз говорю, знать не знал.
– Бездоказательно, – хмыкнул Шурик.
– А у тебя – ну прямо море доказательств! – усмехнулся Алексей. – Так мне дядя Саша и раскололся, что тянет тебя в большие командиры с тремя большими звездами. Он же не идиот.
Помолчали. Отец пошел на кухню, спросил маму, когда ей завтра на работу, налил себе стакан кефира и залпом его выпил.
– Ты, Шурка, давай уже, спрашивай парня про то, чем собирался его расплющить, как тесто для пельменей. А то вы так до утра будете балду гонять. Хотел про квартиру спросить – спрашивай.
– И про еду заморскую, – добавила мама.
– А, как тебе доказать, что ордер на эту квартиру выписан не на меня? – Лёху такой смех разобрал, что отец подошел и толкнул его в плечо.
– Да мне плевать – на кого хата выписана. В другом дело. Ты-то чего пошел туда жить? Тебя же люди нормальные видят. Ты выходишь-приходишь в обкомовскую деревню. Народ и думает, что тебе твой большой второй папа подарок сделал царский.
– Так я разводиться не собирался вроде, – Лёха отодвинул стул и сел на диван рядом с Шуриком. – Мне жить надо отдельно с ней? Ты сам с женой как любишь жить больше? Отдельно или вместе?
