В логове зверя. Часть 2. Война и детство

Любимейшее развлечение нашего отрядика, после экскурсий по домам и расстрела хрустальных бокалов, – посещение свалки или склада, или неведомо как его назвать, места, куда наши трофейные команды немецкие автомашины сволокли. Десятками. Всевозможных марок, происхождений и национальностей. Среди явно поломанных и пробитых в боях и обстрелах находились и на вид вполне целёхонькие. Склад, назовём его так, располагался на территории какой-то воинской части за высоким каменным забором и охранялся часовыми. Мы либо проникали в нужное место сквозь пролом в стене, известный только нам, либо непосредственно через КПП, контрольно-пропускной пункт. С часовыми здоровались, как со старыми знакомыми. Нас, как правило, пропускали почти не глядя, как персон, достойных всяческого доверия. И мы бродили среди машин, оценивая их достоинства компетентными суждениями знатоков. Забирались внутрь, крутили баранки, бибикали, раскачивались и прыгали на сиденьях в полное своё удовольствие.

Сидения некоторых машин были выпачканы какой-то почерневшей и высохшей жидкостью: кровь, единодушно решили мы, потерявшая свой первоначальный цвет. Должно быть, так оно и было. В салонах иногда попадались детали немецкой военной формы: фуражки, кителя, поясные ремни. Как-то нашли пистолет. «Вальтер», определили безошибочно. Вполне исправная боевая машинка, только без патронов. Конечно, взяли с собой. Донесли только до первого попавшегося офицера. Заприметив в наших «несмышлёных», по его мнению, руках опасную, но привлекательную, вещицу, он её немедленно конфисковал: опасно, мол, вам такими вещами баловаться. Думаем, в свою пользу – хорош был пистолетик…

Неподалеку от «музея» техники – спортивная площадка. Турники, брусья и прочие взрослые премудрости нас интересовали только внешне. Но вот один из спортивных снарядов влюбил в себя моментально. И не только нас. Иногда и молодые солдаты с удовольствием лихо крутились на нём. Это был высокий столб с металлическим диском на вершине. В нём – отверстия. В отверстия вставлены и прикреплены длинные, почти до земли, прочные толстые верёвки с брезентовыми петлями на концах. Поначалу предназначение его было непонятно и подозрительно. Походили вокруг, посмотрели, подёргали за концы верёвок… Всё равно непонятно. Кто-то предположил: это такая виселица – гады-фашисты на ней людей вешали. Да уж очень верёвки толсты… Дёрнули канат горизонтально – круг на вершине повернулся в направлении дёрганья. А-а, так он крутится… Продели свои тела в петли, ухватились руками за верёвки и пошли по кругу, натягивая их. Побежали. Быстрее побежали, а когда набрали хорошую скорость, оттолкнулись, поджали ноги и полетели над землёй, как на каруселях. Летели так до тех пор, пока не иссякла сила инерции. Восхитительно, замечательно, превосходно и слов нет как здорово.. Повторили ещё и ещё раз. Наконец, стали не сидеть в петлях, поджавши ноги, а лежать параллельно поверхности земного шара с вытянутыми вперёд руками. Ощущение полёта – почти полное… Только крыльев не доставало для абсолютного. Приятно покруживалась голова и от этого казалось, что тела повисли в невесомости, вся Германия крутится вокруг, сливаясь в сплошную пелену… Повадились приходить туда ежедневно. Однако, количество верёвок с каждым днём начало постепенно убывать и, в конце концов, сошло на нет: остался лишь жалкий обрывок, но до него невозможно было дотянуться. И прекратились наши карусельные полёты.

Вскоре окончились и походы к машинам. Любимый пролом в стене однажды обнаружили наглухо заделанным досками и колючей проволокой. Командование части проявило похвальную бдительность. Часовые на КПП сменились. Новые нас не знали, а потому не очень вежливо повернули спинами к входу и лицами, соответственно, к выходу…

Нас, впрочем, сбить с курса оказалось нелегко. Даже наивно было подумать о том, что нас в принципе можно заставить не делать то, что мы делать решили. Да не могло такого быть, чтобы не нашлась где-нибудь какая-нибудь дыра, оставшаяся не замеченной даже для самых бдительных глаз: наши – всё равно зорче, пронырливее и наблюдательнее – соколиный глаз по сравнению с нашим близорук. После не слишком продолжительных поисков дыру и в самом деле обнаружили, вполне подходящую для того, чтобы в неё забраться с одной стороны и выбраться с другой. Видимо, взрыв какого-то устройства возле самой стены сделал воронку и между ней и низом стены появилось отверстие. Маленькое и узенькое, но целиком и полностью достаточное для наших не очень-то упитанных тел. Ввинтились, поелозили, подёргались и тела, наконец, оказались там, куда стремились их головы – почти возле самого склада. На всякий случай решили себя не обнаруживать: мало ли что – вдруг опять выставят. Оглядываясь по сторонам, короткими перебежками, квалифицированно, пользуясь отсутствием в поле зрения военных, перебрались к машинам.

К ним прибавились новые экспонаты. Под сидением одного из них оказался новенький эсэсовский кинжал в ножнах. Находку сделал я и прибрал себе по праву «первонаходимца». Направились к следующему объекту исследований – роскошному «оппель-капитану», как окрестил его самый сведущий из нас в автомобилях, Симка. Возможно, так оно и было. Оппель величественно присутствовал в плебейском обществе своих коллег попроще и, казалось, поглядывал на нас свысока и не дружелюбно: это ещё что за босяки тут шляются… Босяки не спеша приблизились к высокородному объекту. И тут откуда-то грянул окрик: «Стой! Стрелять буду!» Кричал не объект. Оглянувшись на голос, увидели сквозь чащобу машин спешащего к нам очень серьёзного солдата с автоматом в руках. Глаза его, круглые от внимания, смотрели в нашу сторону. Видимо, заметил какое-то движение среди предметов охраняемого объекта и принял решение познакомиться с ним поближе. Ему же не было видно – кто там возится: пацаны или взрослые. Стало быть, нам он и предлагал постоять, чтобы стрелять удобнее было по неподвижной мишени. А вот у нас не имелось ровным счётом никакого желания ни знакомиться с часовым, ни служить ему мишенью. Даже обидно стало: мы же не враги, мы же свои. Ну, раз вежливо просят встать, постоим, пожалуй…

Но самый мудрый из нас, Митя, сказал прозорливо:

– А вот нас сейчас поймают и станут спрашивать: кто мы, да что мы, да чьи дети. А потом наших пап допрашивать начнут… Давайте-ка лучше убежим ползком. Между машинами.

Мысль была верной: время военное, объект охраняемый, а тут кто-то по нему с какой-то целью шастает без всякого на то разрешения. Лучше от греха подальше смыться. Бросились «смываться». Как бежать ползком никто из нас себе не представлял и мы изобразили нечто среднее между тем и другим: помчались, согнувшись пополам. Часовой, видя, что подозрительные личности ещё более подозрительно исчезли с его глаз, исполнил вторую часть своей угрозы: за нашими спинами прогремела короткая автоматная очередь и пули простучали зловещую барабанную дробь по кузовам машин где-то рядом. Такой поворот событий не ожидался. Со змеиным отчаянием заизвивались мы между остовами немецкой техники уже действительно ползком, обдирая локти и коленки о раздолбанный асфальт, и стукаясь головами о некстати попадавшиеся на пути металлические части автомашин.

Страшно и обидно. Вдруг попадут! Так вот и убить же могут. Обнаружить себя, чтобы показать свой возраст, мы не додумались и уже не могли от страха ни думать, ни делать что-либо ещё вразумительное. Просто бежали и ползком, и бегом, если появлялась возможность. Позади слышались голоса уже нескольких человек. Свалку, судя по всему, прочёсывало целое отделение. Удвоив скорость, добрались до другого поста – уже на противоположном краю военного городка. Здесь стояло несколько солдат, занятых своими контрольно-пропускными делами. Ворота настежь открыты, через них проезжала колонна машин и внимание часовых сосредоточилось на них. На стрельбу они не обратили никакого внимания: эка невидаль.

– Ну, чего встали? Давайте побежать?! – полуспросил, полуутвердил запыхавшийся Петька, подпрыгивая от нетерпения.

– Нет, не побежали, а лучше пошли. Да ещё лучше пойдём медленно и спокойно. – Это уже предложил я, увеличив свою догадливость быстротой «бега ползком».

– А почему? Лучше быстрее убежать.

– Нет, не лучше. Они же здесь не знают, что мы убегаем от кого-то. А если мы и тут побежим – на нас сразу внимание обратят. А если пойдём тихо, будто гуляем, то и пройдём. Нас не остановят.

Что-то в груди моей грохотало так силдьно и громко, когда мы с делано безразличным видом подходили к проходной, что мне казалось, будто его запросто слышат и часовые…

– Эй, пацан, постой-ка! – крикнул один из караульных.

Мы вздрогнули. И здесь «стой»… Неужто догадались сами или им позвонили по телефону? Остановились. Ещё не миновали ворота. Если бы они были уже позади…

– Смотри-ка, у тебя кровь на коленках. Ушибся, что ли? – пожилой сержант добродушно смотрел на Митю. – Давай перевяжу. У нас и бинт есть.

– Ой, не надо, товарищ сержант. Мне и не больно совсем. Да и до дома не далеко.

– Недалеко, говоришь?.. А разве у тебя здесь дом? Ты откуда сам-то?

– Из Горького с Волги.

– Вот там и дом у тебя, сынок, а не в Штеттине… Ну, идите, герои: «не больно»… Очень ты на сынишку моего похож… Как тебя зовут? Митька? Дмитрий, значит… Донской… А моего Ваней… Мы ведь, чай, земляки: я из Арзамаса. Ну, прощевайте, ребятишки, счастливо вам.

Во время войны, особенно на фронте, где свистящая, гремящая или тихая, не слышная и невидимая, смерть постоянно находится где-то рядом, когда ощущение её близости каждый день теснит грудь почти физической болью, близость людей ценится по-особенному. Армия соединяет в себе огромные массы человеческого материала – инструмента для выполнения приказов командования. Как бы и что бы кто ни говорил о ценности человеческих жизней даже в бою – это не более, чем красивая фраза. «Мы за ценой не постоим» – эти жестокие слова отражают самую суть воинского приказа: если он отдан, то должен быть выполнен во что бы то ни стало. Встаёт иной раз очень дорого… И кто это такие – «мы»?.. Те, кто сам идёт на смерть, или те, кто посылает идти на неё?.. Ведь, можно бы и постоять: цена-то – жизнь человеческая. Бесценная… Не монета разменная, не пачка купюр, а плоть живая. Даже в сталинской военной доктрине предвоенной сказано было: «малой кровью» – малой, то есть, ценой… «Не постоим…» Лихо, красиво сказал поэт. Не вдумался в сокровенный смысл этих страшных по своей сущности слов. А смысл живого, пока ещё, человека перед атакой, артиллерийским обстрелом или под бомбами – уцелеть, и Христа помянуть, и к Богу воззвать: спаси и помилуй нас, грешных, милостив будь. «Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!»

Бог милостив может быть. Сила его в любви, а это и означает милость. Но – по выбору. По непостижимому выбору. На фронте ко всем милостивым стать невозможно: война требует жертв. Это – её хлеб, это – её цена. Без жертв войн не бывает. Но их может быть или больше, или меньше. Цена во многом может зависеть от того, благословит ли Бог полководца, стоящего во главе войска – от этого зависит цена побед.

Оберштурмбанфюрер СС, командир частей СС особого назначения Отто Скорцени в своих воспоминаниях о войне писал об одном из эпизодов боёв под Ельней. В самый разгар ожесточённого сражения при непрерывных атаках русских батарея хауптштурмфюрера Шойфеле вдруг перестала палить из своих 24-х орудий. Причиной, по мнению Скорцени, могло быть или внезапное сумасшествие командира батареи, или его тяжёлое ранение, или героическая гибель на поле боя. Оказалось совершенно иное: доблестный хауптштурмбанфюрер до беспамятства напился пьян. Непосредственно во время сражения. Командовать стало некому – орудия умолкли – русские пошли в атаку. Скорцени принял командование на себя. И – схватился за оставшиеся бутылки со шнапсом. Шойфелле, в течение трёх часов непрерывно стрелявший из всех своих орудий «по огромным массам русских, идущих на бойню через горы трупов, оставшихся с предыдущих атак, начал пить… Надо признаться, чтобы выдержать такое напряжение, после третьей атаки русских мне также пришлось выпить. Это был кошмар», – признался тёртый во многих боях эсэсовец. Он то и дело отмечал отвагу и доблесть русских солдат, но «они совершали ошибку, стремясь любой ценой прорвать нашу оборону. Все их атаки оплачивались очень большими потерями». Он отмечал то, что атаки велись всегда в одном и том же месте, хорошо пристрелянном немцами и только уже одно это обусловливало неоправданные потери атакующих. Очень похожий случай упоминается в документах 4-й немецкой танковой группы, когда тоже одним только артиллерийским огнём была полностью уничтожена конница красных войск, атаковавшая в плотном строю несколькими волнами на широком поле, «предназначенном разве что для парадов», – пишется в документе. Отличные кавалеристы, с самоотверженным мужеством выполнявшие приказ, заплатили высочайшую цену за чьё-то безумие… Подобных случаев настолько много, что они уже не кажутся только случаями, а если всё-таки ими, то говорящими о закономерности – «мы за ценой не постоим…».

И хочется тепла родной души. Или души кажущейся родной. А где ж её взять, эту родную душу, если осталась она вместе с близкими там далеко в тылу? Только во снах да в мыслях приходят к солдату те, за кого он в любой момент может отдать свою жизнь, «не постояв за ценой» – дорогой и для родственников… И вот находится земляк. Есть с кем вспомнить родные места и события: «А, так это ж было вон за тем углом, где аптека!» «Ага! Там ещё у дерева сук сломанный». «Точно!» Вот и родня – из родного же города! Есть с кем поговорить, есть на кого понадеяться в случае чего: придёт к родным и расскажет, если самому не доведётся, «если крылья сложишь посреди степей…» Но не всегда так повезёт, что именно из родного города встретится человек. Что ж, и единая область – тоже сгодится: с одной же земли, а значит – земляки. Вот и объединяются арзамасец с горьковчанином в русском слове земляк, земеля…

Сержант долго смотрел нам в след, опершись локтем на металлическую тумбу возле ворот, задумчиво пуская махорочный дым в сероватое небо чужбины.

Машинами мы больше на практике не интересовались. Даже не тянуло в ту сторону и не смотрелось. На той вертушке, где мы летали, всё равно не осталось ни одной верёвки. А отец и название забаве вспомнил: «гигантские шаги». Шаги действительно были гигантскими: оттолкнёшься и метров с десяток летишь до следующего толчка от земли.

* * *

Как-то ночью, вернувшись с дежурства при естественном свете единственного в городе источника такового – луне, войдя в подъезд и приблизившись к тому месту, где днём, насколько он точно помнил, была лестница, гвардии старший лейтенант Серёжин таковой в темноте не нащупал. Последовательное обследование при помощи осязания всего пространства лестничной площадки не помогло: лестницы на месте не оказалось. Ладно это была бы какая-нибудь времянка деревянная – нет: это была капитальная, добротная широкая немецкая лестница. Такую вот просто так, от нечего делать ради хохмы, не отставишь куда-нибудь в сторонку, не ликвидируешь. Но её не было. Гвардии старший лейтенант Серёжин во всякую там мистику не верил ни в коем случае и даже наоборот – был твердостальным реалистом, почитал марксизм, но лестницы не было всё равно. Не взирая на весь материализм Серёжина. Офицер Красной Армии не страдал галлюцинациями и не верил в призраков. Но лестница всё равно исчезла… Гвардии старший лейтенант готов был поклясться, что по дороге к дому он видел в окне своей квартиры огонь свечи. Следовал вывод: его друг и сосед по квартире гвардии лейтенант Сидорчук находится дома и курит, скорей всего, сидя в кресле-качалке буржуйского происхождения. Другой вывод: Сидорчук туда каким-то образом забрался… Но лестницы не было, как ни крути. Тут гвардии старший лейтенант отметил в своём сознании, что топчется на каких-то камнях. Днём здесь находилась чистая и ровная площадка без каких бы то ни было камней, а точнее кирпичей, судя по контурам обломков.

Выбравшись из подъезда на более – менее стабильное пространство улицы, товарищ Серёжин задрал голову к светящемуся тусклым светом окну и заорал:

– Сидорчук, так перетак твою, куда лестницу дел?!

Через примерно полминуты, откуда следовало, что лейтенант дремал и не сразу среагировал на дружеский вопрос, из окна выставилась голова Сидорчука.

– А-а, здоровэньки бул, Петро! Та я ж её, скаженную, никуда не девал. Она, понимаешь, взорвалась. Лежу, сплю, вдруг как рванёт. Дверь вышибло и чуток мне не по башке. Выскакиваю со своим наганом, чую, мабудь, фрицы наступають. Бачу – лестницы нэмае.

– Так как же мне теперь к тебе подняться?

– Так я ж тоби сейчас верёвку спущу. Надысь в чулане тутошнем знайшёл.

И пришлось гвардии старшему лейтенанту Серёжину вспоминать занятия по физподготовке – подтягиваться на руках до третьего этажа, радуясь, для успокоения души, что не на пятом они квартируют… На следующий день доложили начальству: разрушения есть, жертв нет. Квартиру пришлось поменять на менее комфортабельную, но более близко расположенную к своей части – туда, где чаще ходят патрули…

Город, который был скорее пуст, чем полон, всё же абсолютного вакуума собой не представлял. Кроме воинских частей армии советской в Штетине располагались подразделения армии польской. Точнее, наверное, было бы сказать располагалось подразделение. На одном из домов торжественно развевался красно – белый польский флаг. Возле него стоял часовой в четырёхугольной польской «конфедератке» на голове, с русским ППШ на ремне. Форма у поляков была воинственна, красива и мужественна. Мне она даже больше нравилась, чем наша, но вызывала неприязнь: всё-таки это была не наша, красноармейская, форма. Держались поляки заносчиво, поглядывая как бы сверху вниз даже при недостатке для высокомерия такого роста…

Самый дорогой фотоснимок нашей семьи, где мы запечатлены вчетвером, сделан как раз возле польской комендатуры в Штеттине. Если бы мы отошли в сторону, то виден был бы польский флаг и солдат возле него – дом за нашими спинами – и есть комендатура…

Солнечным утром, когда свет распространяется по земле особенно празднично и ярко, наша обстрелянная в боях, сражениях и на свалках команда в прежнем составе деловито направлялась в очередной вояж за новыми впечатлениями и возможными приключениями. Маршрут был не утверждён, ноги шли туда, куда глаза глядят, глаза глядели вдоль улицы, а Симка пел. Он вообще вёл себя иногда хулиганисто и пел песни сомнительные по содержанию, но лихие по форме. На этот раз – про бандита, который следил за девушкой, шедшей купаться и совсем обнаглевшего когда она подошла к берегу реки: «Я стала раздеваться, а он мне говорит: какие у вас ляжки, какие буфера…» Что произошло дальше между бандитом и девушкой мы на этот раз не услышали потому что Васька замолчал, уставившись на что-то интересное, происходящее на дороге.

По ней мчался американский «виллис», он же «козёл». Мчался странным образом – вилял из стороны в сторону, словно за его руль держался вдребезги или в шину пьяный водитель. Когда машина поравнялась с нами, стало очевидно, что водитель держать руль прямо просто не может – внутри машины дрались три офицера. На заднем сидении без фуражки, с окровавленным лицом сидел и отчаянно бил руками наотмашь своих соседей офицер в форме советской армии. По обе стороны от него сидели и били его, в свою очередь, два человека в польских мундирах с офицерскими погонами… Видно было: наш старается вырваться и выскочить на ходу, а поляки его удерживают. Водитель, тоже в польской форме, вертел головой, глядя то вперёд на дорогу, то назад на дерущихся. Несколько раз, держа руль только одной рукой, добавлял свои тычки к ударам соотечественников. Машина металась, кренилась, как при качке на море, вихляла задом, но ехала быстро…

Мы остановились на том месте, где «виллис» поравнялся с нами. Стояли ошеломлённые. Стояли, замерев, так, будто призрак Гитлера увидели. Хотя привидение фюрера было здесь и не при чём. Со слов родителей знали: поляки – наши друзья, соратники и союзники, вместе против фашистов воевали и, нате вам, – драка в машине. Нашего офицера куда-то увозят, явно без всякого желания с его стороны, избивают в кровь… Стало не до слушания песни про гнусного бандита и не до прогулки. Повернули обратно. Ближе к дому. Рассказать бы военному патрулю – не видно, как назло… Посовещавшись, перебрав варианты, порешили: может быть, люди не много много выпили, да и разодрались – бывает. Потом кто-то вспомнил, что давненько черешни не ели. Отправились за черешней…

Дня через два дня отец, вернувшись со службы, рассказал о непонятном исчезновении офицера. Ни на службу не явился, ни на квартире нет. Не сбежал ли к американцам… Его рассказ освежил память. Вспомнился виллис, драке в машине, кровь на лице русского офицера.

– Вот чёрт, – даже вскочил отец, бросив недокуренную самокрутку в ведро. – Так это, наверное, наш Свиридов и был! Надо пойти доложить.

Отец быстро собрался. Вернулся хмурый:

– Эх, Стасик, Стасик… Точно – наш Свиридов. Нашли его. Уже. Убитого. На свалке за городом валялся, на куче мусора. Весь израненный. Поиздевались, убили и нарочно на мусор бросили, чтобы даже мёртвого унизить… Что же ты раньше-то не рассказал? И приятели твои помалкивали.

Я виновато поник:

– Ну, пап, я же не знал, что у вас офицер пропал… Мы думали, они пьяные… А потом, мы не думали, что поляки могут наших бить – друзья же…

– Друзья… Как ведь аукнется – так и откликнется, – загадочно произнёс отец, скручивая новую «козью ногу и не спуская с неё глаз.

– Коля, ты что имеешь ввиду? Какое «ауканье»? Кому откликнется? – спросила мама, наливая в тарелки суп с клёцками – своё фирменное блюдо.