Аллея всех храбрецов
Лейтенант пошарил сбоку и задёрнул дверь.
– Откройте дверь, – попросила Инга. – Жарко.
– He стоит, – ответил лейтенант. – Я решил переодеться.
– Хорошо, я выйду.
«Может, сходить к проводнику, – подумала она, – попроситься в другое купе?»
– Пулечку не молотите?
Заглянул в купе подвыпивший мужчина. Он почему-то смотрел на неё:
– Разрешите мне мужа вашего похитить?
– Пожалуйста, – рассмеялась она.
«Ну, попал, – думал лейтенант, – скукотища. Называется мягкий вагон».
Билетов плацкартных не было, и пришлось доплатить за мягкий.
«Ну что же, – говорил он себе, – поеду с комфортом. Когда придётся ещё?»
Он ехал после училища к первому месту службы.
– Куда? – спрашивали однокашники.
– Не знаю. Еду в неизвестность. Нагородили повсеместно ракетных ПВО.
Не верили, говорили:
– Прямо как в сказке: пойди туда, не зная куда.
– Вот, вот, – смеялся лейтенант.
Воображение рисовало ему палаточный городок в безводной степи, стриженные под ноль солдаты и ни одного женского лица.
Прежде он не ездил в мягком и ожидал необычной роскоши. Теперь его возмущало, что это обычный и довольно грязный вагон. Вагон не очень почистили: пыль, чего не коснёшься, а когда подняли нижнюю полку и посмотрели отделение для вещей, в нём оказались бутылки и обрывки газет.
– Может в ресторан? – спросил он неразговорчивую соседку.
– Ни за что.
В вагоне были проводницы. К молодой белозубой, с по-детски плоским телом, приходила подружка из другого вагона, полногрудая, спокойная. Она с вызовом взглянула на него темными блестящими глазами, когда он, обследуя вагон, заглянул к ним в купе. Проводницы ели лук с хлебом, макая его в соль, и беспрерывно хохотали, говорили о том, сколько безбилетников удалось устроить.
Казалось, чего проще: сходить в буфет, распить бутылочку на вынос с этими хохотушками, поговорить, посмеяться, что говорится, время скоротать, и ехать ему ещё пол суток. А там, как выйдет, и бог знает. Но у него такая соседка, и он не думал прежде и не мог себе представить, что есть на свете такие женщины. Он даже не знал, о чём с ней разговаривать? Возможно, ведь всё возможно и жизнь действительно сложна, как эта женщина.
«Муж? – улыбалась про себя Инга. Ей пришло в голову давнее наблюдение: женщины становятся похожими на тех, с кем живут. Соседка по лестничной клетке – молодая интересная женщина – была брюзглива и рассудительна, как и её старый муж. Она представила себе, кем стала бы она замужем за лейтенантом, и рассмеялась внезапно.
– Хотите, скажу, о чём вы думаете? – спрашивал лейтенант.
– О чём?
– Вы военных не любите? Думаете, как они тупы. А военный – теперь в первую очередь инженер.
«Надо же, – подумала Инга, – в Краснограде говорят: инженеров, как собак нерезаных. Плюнь и попадёшь в инженера, и кто теперь не инженер? А тут верхом совершенства – инженер… Может попроситься в другое купе? Но удобно ли? Могут отказать, и что лейтенант подумает? Вообразит себе бог знает что. И есть ли место лучше? Не туда же, где в карты играют и пьют всю ночь». И хотя она чувствовала себя теперь самостоятельной, но само действие – идти к проводнице и просить – доставляло ей неудовольствие, и она первый раз подумала: куда её понесло?
Спала она плохо. Ей снилось море, блестящее до горизонта, и белый пароход. Они лежали на камнях у тёплого моря, и воздух туманился вдали. Он брал её за руки, трогал за плечи, а она ласково улыбалась.
Она внезапно проснулась. Кругом стучало, и даже ночник не горел. Но темнота казалось полной движений, и ей показалось, что кто-то прежде коснулся её ног.
– Послушайте…
Она подумала, нет, поняла инстинктом, что есть ситуация, когда всё напрасно: упрашивать, говорить. Соседка сошла или перешла в другое купе. И было накурено, а лейтенант сидел напротив.
Такого он до сих пор не испытывал и вряд ли испытает ещё. В чём дело? Этого он не мог понять. Нечто вне его порядка вещей и куцего опыта.
– Послушайте…
Всё так несправедливо. Ему сходить. Но сойти теперь с поезда казалось несусветной глупостью. Это словно выбросить на ходу в окно свой золотой ключик или сеять деньги в Стране Дураков. Он пожалеет об этом. Обязательно. Но что же делать ему?
– Понимаете, не могу заснуть, всё думаю. Не знаю даже, как вас зовут, а мне сходить.
«Сама виновата, – подумала она, – кокетничала. Теперь не выспится». Ей стало стыдно. О чём она подумала?
– Сейчас схожу, – сказал лейтенант, – и не проститься не мог. Вы – необыкновенная, и всё у вас будет хорошо.
Поезд притормаживал.
– Я вас провожу. Выйдите.
Она даже не успела причесаться. Влюбился, стало быть лейтенант. Смешно. Нет, в самом деле – не смешно. Тревожно. И мало ли что лезет в голову. Но всё пройдёт. Только не хочется, чтобы прошло, и неясность, может, и составляет теперь её жизнь.
– Поцелуй, на прощанье, – умоляюще смотрел на неё он.
Она замотала головой.
– Поцелуй. Ведь больше не увидимся.
– Ступай.
Она не пошла в купе. Стояла у окна, и её знобило. Она вспоминала и разговаривала сама с собой.
Затем в вагоне наступила перемена декораций. Пассажиры теперь не считались главными. Попадаясь в проходе, они вжимались в стены. Наступил деловой час проводников. Проводники собирали постели. Поезд прибывал во Львов.
Несмотря на ранний час, закусочные в подвальных этажах домов уже были открыты. Трамвай непрерывно нырял в зелёные коридоры, и ветви близких деревьев царапали его металлические бока.
Она ходила, поёживаясь от холода, по белокаменным плитам вымытых тротуаров, думая о своём. Казалось, ничто не волновало её, она устала, и теперь достаточно было пустяка, чтобы разрыдаться без видимых причин.
Уже «Галушки» были открыты и «Идальни», и в перукарнях намыливали подбородки первым посетителям, предварительно закутав их в длинные белые простыни.
Её всё время бил озноб. И ей хотелось, чтобы её приласкали, как маленькую девочку, погладили по голове. Она ходила по магазинам, полагая, что это привычное хождение успокоит.
Магазины были безлюдны в этот ранний час. Колбаса, как в географическом справочнике, была и львивска и черкасська, буковиньска и прикарпатьска и много вин с роскошными и скромными наклейками; окорока, сала куски, обрезанные по краям; подарунки дитячие в пёстрых разрисованных кузовках.
В ней будто что-то огрубело и появилась решительность: она обязательно отыщет Мокашова, чего бы это ей не стоило. Она совсем уже успокоилась и с интересом рассматривала полки, приделанные в магазинах на уровне головы. На них стояли кувшины, сосуды из керамики, расстелены были рушники с красными петухами, до того видоизменёнными, что напоминали скорпионов, а не петухов. Уехала она дневным поездом, ходившим через день на Рахов.
Поезд кружил. Тянулись чёрные сырые дороги. Деревья были разные с плотной и яркой листвой. Одно походило на взрыв, разметавший зелёные ветви. Поднимаясь в горы, поезд натужно кряхтел. Постепенно перроны становились безлюдней, и чаще поезд проскакивал их, не останавливаясь.
Ингу охватывало торжествующее чувство. Теперь она стала совсем самостоятельной и может распорядиться своей судьбой.
Она сошла с поезда, когда солнце пряталось за зелёные плечи вершин. Пансионат был далеко, между гор, в выемке, и горы в разные стороны разбегались от него. Рядом с ним шумела река. Она залюбовалась сказочными домиками с моста через водопад.
Даже если она не найдёт Бориса, она поживёт в одном из этих сказочных домиков, потому что здесь нравится и так ей хочется.
Глава шестая
– Вы не из тридцать девятой? – спросила его коридорная – молодая девушка с бледным, невыразительным лицом.
– Да, – ответил Мокашов.
– Телефон оборвали. В дирекцию просят зайти.
– Для чего?
– Может за неуплату, – пожала она плечами. – Ступайте скорей.
– Посадят ещё в долговую яму.
– Ничего с вами не сделают.
И Мокашов обошёл здание, любуясь и деревянным балконом и растущим перед ним деревом. Он отыскал кабинет директора. Директор был не один. За столом у окна сидел мужчина с ожесточённым точно перед дракой лицом.
– Мокашов?
– Мокашов.
– Паспорт с собой?
– Пожалуйста.
Мужчина листал паспорт, а Мокашов рассматривал мебель кабинета. Она была необычной: из причудливых корневищ и стволов, отлакированная и блестящая. Но зачем его позвали сюда?
– У меня предписание доставить вас в Ивано-Франковск.
– Чьё предписание?
– Собирайтесь, и весь разговор.
– Но почему? Покажите, что вам предписано.
– Не учите меня.
– Так чём дело?
– Не спорьте, милуша, – вмешался директор и виновато улыбнулся. – Товарищ из органов.
– Оставайтесь здесь, – сказал «товарищ из органов», – вещи вам принесут.
– Я сам…
– Не спорьте, милуша. Всё сейчас сделаем, – мягко сказал директор.
Открылась дверь и вошла администраторша. И она, видно, что-то знала и отводила лицо, и можно было прочесть по лицу.
– Мокашова, – сказала она и поправилась: – Вас спрашивают.
– Спокойно, – сказал мужчина и вышел.
Дверь кабинета директора отворилась, и вышел мужчина, из тех, что «при деле», не отдыхающий. Об этом можно было сказать наверняка. Он знал, что делать и как поступать и не сомневался.
– Кто к Мокашову?
Когда Инга справлялась у администраторши, та отчего-то забеспокоилась, заговорила, отводя глаза, затем попросила подождать и отправилась в кабинет директора. Но тут же вернулась и с ней вышел этот человек.
– Вы, – спросил он опять, – вы к Мокашову?
– Да, – сказала она тревожась: – А что с ним?
– Кто он вам?
– Никто.
Как ей объяснить? Он ведь для неё – всё и больше того.
– Я вас серьёзно спрашиваю.
Вызов, оказался, с работы. Следовало только уведомить, но сработал автомат: не сообщили в чём дело, и проискали обычно и продержали всю ночь, а утром начальник местного УВД извинился: не успели предупредить, а тут многим шпионы мерещатся.
Его хотели отвезти на служебной машине, но приехал Протопопов. «В пансионате такой кавардак».
Возвращаясь, они смеялись:
– Директор друга вашего разыскал, – рассказывал Протопопов. – «Вы Мокашова, говорит, хорошо знаете?» «А что?» " Да, тут такое дело. Может, он агент?» «Агент», – не моргнув, отвечает тот. «Шутите?» «Почему же, вовсе не шучу.». Пользуясь случаем, хочу вас спросить: вы нам по математическому обеспечению никого не порекомендуете?
– На ваше счастье как раз Сева здесь. Сева – великий машинист.
– Спорим с Левковичем. В подобных случаях я – известный фаталист, говорю: «Если уже что-то созрело, оно всем приходит в голову. Так уже устроена голова». А он: «Зря вы на голову надеятесь. Голова человека – слабость. У животного что? Инстинкты. Животное не собьёшь. А человек обязательно подумает: а если? И это „если“ его и погубит».
– Ну, Палец, ты хорош. – говорил он Пальцеву. – Что же, не мог потрясти удостоверением?
– У тебя понятия времён дикости. Потрясёшь и мигом загремишь. Не успеешь даже потрясти, как следует.
– Не смог товарища выручить?
– Не счёл. А тебя ждут.
Они обошли дом, поднялись на галерею второго этажа, и Пальцев толкнул дверь. И тут он увидел милое, испуганное за него, близкое и прекрасное лицо. Инга приехала.
Они не провели вместе в Яремче и четверти суток, однако, всё между ними было решено именно здесь. Она целовала его и плакала оттого, что встретились и от жалости к себе. Он уезжал ночью, она через пару дней в сторону Рахова.
– Мне тут нравится. Побыть здесь хочется.
– И мне казалось, тебе понравится.
– Уже нравится.
И она опять целовала его. А он думал, что кончилась его цыганская неустроенная жизнь, безответственно беззаботная, и теперь каждый шаг его – это не только собственный, но и совместный шаг.
– Он не поймёт, – говорила она о муже. – Не поймёт, что уходить можно не к кому-то, а от него…
– Никто не понимает этого. Это понятно, когда не ты.
А она плакала и целовала его.
Они гуляли улицей между буками, сидели на площади, смотрели на закат. Инга думала: «Там, за домами, за лесом, за горизонтом другие люди видят закат. В нём что-то радостное и ужасное, для всех, кто смотрит, и одинаковое».
Она говорила:
– Я хочу всё знать о тебе. Рассказывай.
– Я – вредный, не люблю, когда идут передо мной, я – жадный…
А она говорила: «Пойми, в Краснограде мне не жить». Он был счастлив, но подумал: «А почему, собственно, жертвовать отличной работой? Может, утрясётся всё?»
Метка от укуса на её ноге напоминал ему их историю. Инга выглядела разной. В первой встрече печальной хризантемой в тронутом морозом саду. В посёлке с Димкой – усталой и доверчивой. Недоступной после Москвы. И было страшно подумать, что если бы не вышло и не получилось.
– Смотри, – говорил он ей шёпотом.
У скамейки стоял в луже ножками маленький серый воробей, ловил клювом мокрые крошки, отдавал их воробьихе, суетившейся рядом на сухом.
– Отчего ты не звонил? – поворачивала она к нему счастливое и виноватое лицо. – Я ждала твоего звонка.
– Телефона не знал, не знал, как ты ко мне относишься?
– Стоило захотеть.
– Это кажется: стоило захотеть.
Он сорвал ей тогда одуванчик, жёлтый, как солнце, цветок.
Тем же днём состоялся неподалёку в общем примечательный чем-то разговор между Левковичем и Протопоповым.
– Всё. Можно ехать, – Протопопов был весел несмотря ни на что. – Пора подвести итоги. С рекламой у кафедры не вышло. Мы – на нуле и сорван семинар. И остальное – тоже негусто. Разве что отдохнули. Как вы?
– Я в полном порядке. Колдовские места, – отвечал Левкович, – Я даже поверил, что именно здесь решу фундаментальные общие уравнения.
– И можно поздравить?
– Куда там. Как бы не так. Не вышло в который раз.
– Понимаю. А я хоть достойного сотрудника для кафедры нашёл. Мокашова. Перспективного, с его работой по космическим лучам…
– Только вот что, Дим Димыч, я вам на это скажу, – перебил его Левкович, – Не хочу разочаровывать, но не верю в опережение космических лучей. По-моему это – игра воображения и чистый бред. Если и есть что-то в этой идее, то с точками Лагранжа, правда, с детекторами не космических лучей, а небесных тел, угрожающих Земле, и, может, средствами на них воздействия.
– Вот и приехали. Выходит, итогом – полный ноль.
– Выходит так.
Этим разговор и закончился.
– Левкович не был бы Левковичем, если бы не возразил. Лично мне проект Мокашова импонирует, а Левковичу я просто не поверила, – резюмировала позже Генриетта. – Обижен он и всё готов очернить.
В итоге каждый остался при своём мнении.
Он уезжал, и света на вокзале не было. Вокруг была южная темнота. Подошёл поезд, и по земле заскользили светлые пятна, точно рядом шёл призрачный поезд. В поезде он подумал о ней с беспокойством: как она теперь одна ночью пойдёт?
Было поздно, но выйдя на привокзальную площадь, Инга обрадовалась: «Москвичонок» Теплицкого стоял в единственном числе. Протопоповы уехали днём, перед тем галантно попрощались, и Генриетта шепнула: «Поверьте, вы – идеальная пара». А доцент Теплицкий, стало быть, здесь.
На переднем сидении было пусто, но в машине сидели. Она пробовала открыть дверцу. «Что? – грубо спросили её. – Что надо?»
– Вы не едете в сторону пансионата?
– Нет.
«Кто с ним? Вроде молоденькая официантка. Да, бог с ними. Она и так дойдёт».
Она шла, не боясь, но постепенно её покидало чувство отваги. Ночь была “выколи глаз”. Она не видела ничего. Словно нырнула в вязкую, непроницаемую темноту. Шла, как слепая, по каменистой дороге вдоль реки и по мосту, спотыкалась, вслушиваясь в звуки и холодея от ужаса. И когда, наконец, дошла до ресторана с его вечными цветными фонариками, возле водопада, разрыдалась от страха и боли, обиды и отчаяния на узеньком через водопад мосту.
Она прожила в Яремче несколько дней. Завтракала на открытой террасе. Представляла, как завтракал здесь до неё Мокашов.
Каждое утро на террасу пробиралась собака. Она проползала под столами и между ног и появлялась бесшумно, как приведение. У неё была грустная морда старого клоуна. Инга её жалела и кормила. И когда она гуляла, к ней подходила собака, и она ласкала её. Нужно было же кому-то отдать запас накопленной ласки. С людьми она не общалась, сторонилась людей.
Одуванчик она поставила в воду. Большой, яркий, похожий на ромашку и астру. Красивый. По утрам он действовал, как механическая игрушка, открывал лепестки. Но однажды не открылся, а когда она вспомнила о нём, увидела в стакане большой и пушистый шар.
Она уехала, когда цветок Мокашова сделался прозрачным и облетел.
Часть шестая
Глава первая
Здание, в котором проектировали начинку космических станций, находилось на отшибе от основного комплекса цехов и зданий. Оно было странным, вытянутой формы, со сквозными коридорами из конца в конец. Когда в главном корпусе говорили об этом здании, употребляли термин: на той стороне. Наоборот, управленцы называли «той стороной» главное здание. И хотя порядку в корпусе на отшибе было больше, чем в центральных корпусах, почему-то считалось наоборот. Главный давно собирался туда – навести порядок.
Перед ожидаемым посещением Главного все предупреждались строжайшим образом. Ходила по комнатам секретарша. Начальники секторов предупреждали начальников групп. Но в дни предполагаемого рандеву коридоры КБ были оживлены более обычного. Всем было интересно: не приехал ли Главный? И потому каждый выдумывал деловой повод, чтобы выскочить в коридор. В сквозных коридорах корпуса было от того шумно и необычно многолюдно.
Когда к мнимым посещениям в отделе привыкли и не реагировали на них, Главный действительно посетил и корпус и их этаж.
Вызову Мокашова с Карпат предшествовали некоторые события.
Однажды Иркин, вернувшись с совещания и столкнувшись с Воронихиным, уже назначенным заместителем начальника отдела и руководившим теоретиками, сказал в своей обычной манере:
– Чёрт знает что.
– В чем дело? – по обыкновению холодно, спросил Воронихин.
– В КИСе испытания лётнего образца, а от теоретического сектора нет представителя.
– А зачем? На всякий пожарный случай?
– Хорошо, – перебил его Иркин. – Не говорите мне про их теоретические способности. Я готов считать их особенными. Я готов смотреть их в самодеятельности и статьи в стенгазету лучше их не напишут. Только нам сейчас не гастроли нужны. Мы сейчас в КИСе по шею в дерьме. И хотя мы его пока удачно разгребаем, нам его опять наваливают выше головы.
Затем к этому вопросу вернулись в разговоре наверху. Иркин тряс бумагами везде, мол, людей не хватает, но никто не брался разрешить этот вопрос, пока не дошло до Главного.
– Я читал вашу докладную записку, и хотел бы выслушать вас, – сказал Главный, глядя на Иркина в упор. По одну сторону длинного полированного стола сидели Главный и его заместитель, занимавшийся предпилотной отработкой приборов, по другую Иркин и Викторов.
Иркин был прирождённым оратором. Говорил он ёмко и красочно, и всегда находил особенные иркинские слова, которые запоминались и передавались. И на этот раз он чётко и обстоятельно объяснил.
– Хорошо, – прервал его Главный, но в это время зазвонил телефон, и Главный на минуту выключился из разговора.
– Ясное дело, – продолжал тем временем зам. – У вас подготовлено распоряжение? Дадим вам людей, для дела дадим…
– И вы просите? – вернулся Главный к столу. – Ни одного человека, – отчеканил он.
– Как? – удивился Иркин.
– У вас в отделе, насколько мне известно, тридцать, как вы их называете, теоретиков…
– Двадцать восемь, – уточнил Иркин.
Викторов шевельнулся и, опережая его, Иркин сказал:
– В цехе от них мало толку.
– Да, – подтвердил Викторов, – в цехе от них толку маловато.
– А вы, – Главный поднялся, обошёл стол, подошёл к Иркину. – А вы, кончая институт, знали, как сфотографировать Луну?
– Я и сейчас не знаю, – рискнул пошутить Иркин.
– И тем не менее, это не мешает вам руководить работой, – отрезал Главный.
Они перешли к следующему вопросу. Но более всего Иркину было обидно, что тоже самое, хотя и иными словами, он сказал Воронихину.
Заговорили об этом и на отдельской оперативке, и Вадим разводил руками: Нет никого. А Мокашов в отпуске.
– Вызывайте Мокашова, – ответил Воронихин. – Он вам сообщил, как положено, где будет отдыхать?
Вызванный Мокашов не сразу появился в КИСе. Пока ему оформляли вкладыш в КИС, он сидел в своей комнате и считал.
Иногда у теоретиков появлялся Славка.
– Что ты мне в нос свои расчёты тычешь? – возмущался он. – Ты покажи, где записано. Документ.
– Вадим, – спрашивал Мокашов, – не помнишь, где записана частота срабатывания? Не то в эскизном, не то в исходных данных. Приходи после обеда, – говорил он Славке, – я поищу.
– После обеда… – в бессильной ярости улыбался Славка. У меня до обеда приёмка. В цехе сейчас комиссия, а вы вместо того, чтобы присутствовать, выключили телефон.
– Согласно приказу Главного, – отмахивался Мокашов, – телефонные звонки до обеда отменены.
– Не волнуйся? – вмешивался Вадим. – Свалился, как снег на голову, и не доволен ещё.
– А… – махал рукой Славка, вспоминая бурлящий КИС в тихой комнате теоретиков. – Во время испытаний вы обязаны дежурить в цехе. В графике Главного записан ваш отдел.
– Ты подумай, – улыбался Вадим. – Ну, какая польза в цехе от теоретика? Он между делом прибор сожжёт или попадёт под напряжение. Ты чего, нашей смерти хочешь?
– Я хочу, чтобы вы тоже чесались, когда система идёт, а не решали задачки для собственного удовольствия.
– По-моему, он многого хочет, – кивал Вадим, но Мокашову сказал: – Позвони, не оформили ли тебе вкладыш?
После этого начальник отдела Викторов вызвал Мокашова к себе и сказал, как обычно, чётко и мягко:
– Вы, наверное, в курсе дела. В КИСе идут проверочные испытания. И по ходу их возникают разные вопросы и по вашей части. Так что некоторое время придётся походить в цех. Узнайте, когда нужно появляться. Главное, следует быть на месте во время испытаний, чтобы не было замечаний.
Сначала от Мокашова ничего не требовалось, и он сидел рядом со Славкой возле испытательных пультов системы и даже вопросами мешал. Но затем всё закрутилось каруселью, и он лишь вспоминал о своей тихой комнате и шахматах в обед.
– Ну, как, теоретик, – говорил Славка, – это тебе не пиво со шпикачками.
На работе теперь они почти не расставались. И даже уходя из цеха, шли вместе от проходной.
Дни испытаний мелькали, как колёса проходящего поезда: не на чем взгляд остановить. В памяти оставалось лишь утро, когда Мокашов вскакивал от внутреннего толчка. Вскакивал, бежал в ванную, засовывая голову под кран. Потом завтракал, и то было ещё его личное время. В голову его приходили разные посторонние мысли, и о работе он старался не думать.
Он брился, одевался и выходил из дома, доходил до скверика, где ожидал его Славка. И это то же было ещё его личное время. Появлялся Славка, и они шли через сквер, и пока говорили о постороннем. Но затем кто-нибудь не выдерживал, они начинали спорить, и с этого момента начинался их сумбурный, напряжённый трудовой день, заканчивающийся поздно вечером.
Собственно, по их системе работы может быть и было всего на два-три часа в день. Но то там, то тут возникали задержки по вине того или другого отдела. В журнале испытаний они так и заносились: задержка по системе терморегулирования – СТР, и эстээрщики бегали с выпученными глазами, и волновались, потому что держали всех.
Но даже нормальные испытания с неизбежными повторами, как при съёмке кино, тревогами и непременной ответственностью, с необходимостью моментального ответа на любой вопрос, изнуряли их полностью. Несколько раз в КИСе появлялся Главный, но по их системе в это время, слава богу, не было замечаний.
Сначала их разбили на смены. Но получилось, что свободный от смены не мог усидеть на месте и обязательно тащился в цех: посмотреть всё ли в порядке и как дела? Подключать новых было бы бесполезно. С ними вышло бы больше мороки.
– Нет, никого не надо, – отвечал Славка на вопрос Иркина, – ничего, вроде бы, и теоретик, оказывается, человек.
Мокашов был рядом, он слышал ответы Славки, но ничего не говорил. Звонили они из кабинета начальника КИСа, и здесь громко был слышен голос диспетчера по громкой связи, гремевший на весь цех.
Последние дни по-разному сказались на каждом из них. Мокашов стал удивительно рассеян, а Славка молчалив. Они договорились о возможности хранить всю испытательную техдокументацию в сейфе, рядом с баррикадами пультов, и это облегчало дело. Теперь не нужно было бегать полдня, разыскивая нужную инструкцию, и приходить в ужас от того, что кто-то её уже востребовал и унёс. Мокашов быстро находил нужное, и без слов показывал Славке.
