Аллея всех храбрецов

И продолжал разговор, а Мокашов ждал и краснел, готовый провалиться сквозь землю.

«Зачем он согласился к „сапогам“? Хотел ведь в разных комнатах пересидеть, со всеми бы перезнакомился».

Работа началась у него с архива, с поиска исходных данных, протоколов первых испытаний – словом, всего того, что поначалу декларировалось, а затем неизбежно нарушалось отписками, извещениями на изменения и лётным опытом.

Поначалу казалось – работа с архивом была, что называется, только «руки занять». Но вышло и распоряжение Главного: привести в порядок МВ. «Не объекты же голые передавать, а с архивами, в полном порядке». Ему совсем не светило закопаться в бумажном хламе и куцый собственный опыт гласил, что конкретность нужна, тогда вся досужая масса знаний нанижется разом на конкретную идею шашлыком на шампур. Вместо этого обилие объяснительных записок и расчётных справок составляли непроходимую трясину. Выручал Вадим.

Он знал всё, представлял связи и нюансы и перебрасывал мостки. И вместе с ним шаткое и валкое превращалось в добротную конструкцию, которую при желании можно даже обшить и раскрасить.

Инспектируемое, уже давным-давно летало, и получалось вроде сказочного «пойди туда, не зная куда», но принеси требуемое и нужное. Вопросов возникала куча. К «сапогам» Мокашов уже отчаялся обращаться, зато к Вадиму – каждые десять минут.

Вадим обычно сидел у расчётчиц, которых все называли девочками. После техникума они совсем юными пришли в отдел. Они считали ему, а он развлекал их новостями, пил с ними чай, играл в перерыв с ними в домино и был для них открытым окном в мир. Расчётчицы обожали Вадима.

Их волновали слухи. Говорили, что Мокашов – чуть ли ни родственник министра, и сам Главный опекает его, и что он – ученик Келдыша, решивший какую-то проблему Гильберта и прибыл сюда её внедрить. Поговаривали и об отряде гражданских космонавтов для Марса. На все эти вопросы Вадим отвечал: «чушь». Но не бывает дыма без огня, и Мокашова пристально разглядывали.

– Вадим Палыч, – появлялся у расчётчиц Мокашов, – можно вас на минуточку?

– Ещё чего, – откликался Вадим, – чай уже налит и что мне приятней переливать с тобой из пустого в порожнее или чай пить? Нужен, говоришь?

– Очень.

– Я всем нужен, – веселил окружающих Вадим, – а ходит ко мне один Мокашов. И почему у всех подчинённые как подчинённые, а на меня прёт сплошной изобретатель.

– Он что? Он очень бестолковый? – интересовались расчётчицы.

– До ужаса, – говорил Вадим, – знаете детские игрушки «Я сам», и он хочет всё сам изобрести. Сейчас, снова придёт. Увидите.

– Вадим Палыч, – появлялся на пороге Мокашов, – извините, ради бога…

– Товарищи, – объявлял радостно Вадим, – на арене Мокашов. Опять не понял?

Расчётчицы клонились к машинкам от хохота, а Мокашов в такие моменты просто ненавидел его.

К «сапогам» теперь редко заглядывали по делу. Забегал стремительный Взоров от проектантов.

– Коллеги, у меня к вам чисто математический вопрос. «Сапоги» откладывали бумаги.

– Вы знаете, что такое тонкий немецкий шомпол?

Игунин взглядывал на Взорова бешеными глазами, а Семёнов только улыбался:

– Шомпол, простите, для чего?

– А вас прочистить. Уходить надумали?

– Помилуйте.

И Семёнов тащил проектанта в коридор, где разговор продолжался так же загадочно и необыкновенно. Из-за двери доносились отдельные слова. «Коллега, я вам представлю подробнейший меморандум… Однажды дважды…» Игунин затыкал уши, а Мокашов жадно вслушивался. Но «сапоги» не собирались посвящать его в свои тайны. По возвращению в комнату начинался нормальный разговор.

– Коллега, у вас просматривается суточный вариант?

– Суточный, – повторял Семёнов, – это, простите, щи суточные бывают.

– Бывают, – охотно соглашался Взоров, – так как?

– Нет, вашими стараниями. У вас, помнится, времени на перезакладку уставок не хватало.

– Но как же…, – кипятился Взоров.

– Вообще это уже не к нам, а к тем, кому идти по нашим следам.

– Чудаки, открою вам производственный секрет. Обсуждается проект пилотируемого корабля к Марсу.

– Ха-ха-ха, – картинно смеялись «сапоги». – Это проект какого года? Одна тысяча девятьсот… или две тысячи девятьсот…?

Но Мокашову уже мешали разговоры. И услышав «подсолнечная точка», он мстительно прошептал про себя: «Это, простите, масло подсолнечное бывает».

Глава пятая

Вечерами центральная магистраль дачного посёлка – кусок шоссе, именуемый официально Проспектом Труда, пустующий целый день, на время оживал. Сначала со стороны города протягивалась к нему цепочка неторопящихся, обвешенных кошёлками людей. Немного погодя возникал обратный поток. Умывшись и закусив, выходили гулять парами и тройками и огромными семейными коллективами, продолжая на ходу воспитание детей. Говорили о прочитанном, волнующем, виденном, любовались закатом, оставлявшим между сосен золотые и алые полосы, а иногда окрашивающим половину неба в малиновый, непередаваемо нежный цвет. Зажигались фонари, загорались яркие звезды, а люди всё бродили по шоссе. И Мокашов тоже ходил по шоссе, вглядываясь в лица. Но встретились они неожиданно.

Возвращаясь с работы, он каждый раз любовался ровным строем сосен, вытянувшихся по бокам шоссе, сказочными домиками в глубине. Это был самый оживлённый час проспекта Труда.

– Ты куда падаешь? В какую сторону, – отчаявшись кричал незадачливый отец, поражённый непонятливостью дочки. Он поддерживал велосипед сзади, за седло, а она рывками поворачивала руль. – Это правая или левая, – сердился отец, – какая это сторона?

– Правая.

Мокашов улыбнулся, узнав Взорова.

– Смотри сюда, – кричал он много громче, чем требовалось для обучения. – Ты куда падаешь?

А она, не соображая от крика, а, может, просто была необыкновенно вредной девчонкой, повторяла одно и то же:

– Право. Правая. – И не хотела понимать.

«Всё на виду, – подумал Мокашов, – и не только на службе. Маленький городок».

Возле пруда на полпути к дому Мокашов остановился, посидел на скамеечке, посмотрел, как ловят тритонов местные, не достигшие школьного возраста рыбаки. Потом обернулся на шоркающий звук. Звук походил на шипение пара, на шелест подмёток по асфальту: дзиг, дзиг. Он обернулся и увидел старого знакомого – башмачника, покровителя дорог. Как и в первую встречу, он был в военном кителе, фуражке и галифе. Он косил вдоль некрашеного заборчика, приподнятого над землёй на побеленных бетонных столбиках. Они поздоровались.

– Притомился? – спросил Башмачник, снял фуражку и посмотрел в неё.

– Есть немножко, – улыбнувшись, ответил Мокашов.

– Ну, а как же? Жизнь, а не малина. – Башмачник одел фуражку, и они помолчали.

– Старуха тут ста-а-рая живёт, – сказал погодя Башмачник. – Совсем рехнулася, старуха-то. Монетки в траву подбрасывает, чтобы детей посмотреть. А они теперь только и приходят сюда, чтобы монеты искать.

Бренча, как тачка с железом, протарахтела колымага, лимузин, собранный из случайных частей каким-то энтузиастом-механиком. Лес, словно большая губка, выжимал по капле возвращающихся с работы. Мужчины, проходя, едва волочили ноги и выглядели чрезвычайно уставшими; женщины и здесь оставались женщинами, звонко пощёлкивали каблуками по шоссе.