Пути Господни

Победа. Слово это звенит долго-долго, звук его перекрывает слезы и проклятия, оно надолго становится главным словом и главным состоянием умов и сердец.

Дом разрушен, жить негде – но ведь победа!

Голод, хлеба нет и купить негде и не на что – но ведь победа!

Работы на гражданке не найти – вот только в училище ФЗО за гроши, от темна до темна в сыром подвале без окон – но ведь победа!

С этим звоном победы в сердце возвращается Вера Исаевна, в свой городок на Черниговщине. И снова становится Фирочкой – или верит, что становится. И начинает ждать мужа. Потому что после всего за эти годы пережитого и передуманного такой мелкой показалась ей обида, таким невозможным расставание и такой немыслимой сама мысль, что может найтись сила, которая разрушит их любовь, их семью, заставит его бросить ее и детей! Эта вера во все хорошее не покидает ее ни на миг. Городок маленький, все знают всех, не пересечься на улице невозможно. Случается, что Фирочка видит Нину Алексеевну, чаще всего с маленькой дочкой. Только однажды удалось рассмотреть ребенка, и Фирочка мысленно ахнула: как похожа на Лину в таком возрасте, такая же красавица! Чаще всего Фирочка в таких случаях спешит свернуть в переулок или даже заскочить в подворотню. Докторша, наоборот, уверенно идет своей дорогой, как бы глядя внутрь себя. Эту ее уверенность Фирочка про себя называет наглостью, саму соперницу даже в мыслях не поминает по имени, найдя раз и навсегда для нее уничижительное обозначение – Она. Фирочка сама не замечает, что это нейтральное, в сущности, слово стало в ее устах как бы ругательным, она и сама понимает, как мелко это смешанное чувство вражды, ревности, жалости и даже презрения. Порой оно переполняет ее болью и гневом, но все же не может растворить, уничтожить веру Фирочки во все хорошее, в то, что впереди ждет свет, тепло и добро, честная и уверенная судьба.

И когда ночью – уже зимой, больше полугода прошло в ожидании! – когда ночью раздался стук в окно и она, откинув занавеску, увидела неузнаваемое, но все же родное лицо в серой военной шапке-ушанке, Фирочка даже не удивилась, она просто набросила одеяло на плечи и босиком бросилась к двери – а как же, муж вернулся домой с войны…

Темнота под потолком сгустилась, как черничный кисель, кажется, сейчас забьет нос, рот, уши, не даст дышать, заклеит глаза. Фирочка пытается разглядеть сквозь эту плотную гущу хоть что-то. Конечно, не завтрашнее утро, пожалуй, свое обозримое будущее. Адам вот он, рядом. Лежит, уткнувшись лицом в подушку, на их узенькой, самодельной, как стало привычным в войну, кровати, он всегда спал в этой позе. Фирочка чувствует его, как себя, даже больше, чем себя. Всегда так было, ничего не изменилось… Нет, изменилось, не надо себя обманывать. Все по-другому. Он здесь, рядом, он пришел.

Пришел, но вернулся ли?

И утро не спешит рассеять, растворить этот кисель под потолком, дает возможность еще немного побыть наедине с неизвестностью, а значит, хоть и со страхами, но и с верой в хорошее.

– Как дальше жить будем? – нет, Фирочка не произносит этих слов, слишком трудно и страшно. Но вся она – глаза, руки, наклон головы, классическая линия губ, даже милый завиток на шее, тот, что снился Адаму всю войну, – вся она переполнена этим вопросом. Да и как иначе? Он пришел, он здесь, он так же горяч и нежен в любви, как в прежние времена, но ведь за день и ночь, что он здесь, ни слова не было сказано о том, что тогда случилось. А причина рядом, на соседней улице, и глупо делать вид, что ее не было и нет.

Под потолком все еще черно, но окно уже немного светлее стены вокруг него, и Фирочка понимает, что пора выбираться из теплой постели, готовить мужу и детям завтрак, затопить печку-«буржуйку», нагреть воды, чтобы Адам мог побриться. А потом мыть посуду и прикидывать, что еще срочно нужно сделать. Господи, какое счастье, какое забытое счастье! Как сделать, чтобы так было всегда?

Но первое же ее легкое движение будит Адама – или это он так тихо ждал, пока она шевельнется? – и он обнимает ее с той же своей неизбывной застенчивой нежностью, прижимает к себе каждой клеточкой, словно хочет слить их двоих воедино, и горячо шепчет в ухо, как раз над любимым завитком:

– Мы же снова вместе, да? Ни о чем не тревожься, я здесь, я с тобой, так будет всегда, войны уже нет, беды уже нет. Ничего нет, а мы есть…

А потом Фирочка, набросив халат, бежит готовить завтрак – оладьи с варенцом и чай. Даже достает откуда-то старый металлический, почерневший от времени подстаканник, успевает начистить его до блеска зубным порошком – Адам всегда любил пить чай из стакана с подстаканником, и Фирочка сама не помнит, откуда он взялся, но знает, что есть. И, боясь вернуться к ночным своим тревожным думам, она, как может, растягивает утренние привычные пустяковые занятия – начищает подстаканник, печет оладьи на постном масле, ставит на стол глиняную кринку с варенцом, заваривает чай, раскладывает еду по тарелкам, а потом еще с особым старанием посуду моет и вытирает насухо, хотя давно уже приспособила к этой работе дочерей.

И все-таки приходит момент, когда откладывать разговор больше невозможно. Фирочка отряхивает последние крошки со скатерти, присаживается у стола на край табуретки, подперев щеку ладошкой, и вся ее поза, весь облик – это ожидание каких-то драматических слов мужа. Она даже удивляется в душе, что с такой легкостью снова стала думать об Адаме как о муже. Она даже немножко на себя злится за свои ночные страхи и опасения. Ну конечно, все в порядке, он же вот, можно протянуть руку и дотронуться, не сходя с места, и только-только шептал ей на ухо все главные слова!

Но Адам заговорил совсем про другое.

– Жизнь распорядилась так, что мы с тобой теперь военные люди.

Фирочка взметнулась возразить, что она и в войну считалась лицом гражданским, но Адам нежно усаживает ее обратно на табурет, мимоходом дотрагивается губами до любимого завитка на шее и продолжает:

– Да, я знаю, что ФЗО, где ты теперь работаешь, – это не армия, знаю, что голодных подростков надо хорошо кормить, чтобы они выросли крепкими парнями, все знаю. Но я не просто врач, я – военный, офицер, я на посту, я отвечаю за жизни солдат. Да, теперь не стреляют, нет раненых, но это не значит, что не нужны врачи. Наоборот, если в войну обычных болезней никто не замечал, то сегодня у меня в госпитале даже с диареей солдатики лечатся. – Адам сам не замечает, как уходит мыслями от трудной задачи успокоить жену и уговорить ее принять как данность его готовность на такие простые и однозначные реалии госпитальной жизни и свою и ее роли в них. Он еще долго увлеченно и подробно рассказывает Фирочке, как лечить солдат от диареи при полном отсутствии лекарств, и она всем своим существом возвращается в те счастливые довоенные времена, когда муж читал ей за столом целые лекции на медицинские темы, а она слушала его в пол-уха и наслаждалась моментом общения. Вот и теперь, боясь рассмеяться или как-нибудь иначе обидеть его, терпеливо слушает про целебные свойства свежего лука при несварении желудка да про роль санитарии и гигиены в оздоровлении армии. В конце концов не выдерживает и перебивает мужа на самом интересном месте:

– Ну ладно, про понос я уже все поняла, а мы-то с тобой что дальше делать будем, что будет с нашей семьей? У нас ведь семья? – спросила и сама удивилась, как легко произнеслись эти самые трудные слова и как светло сразу стало в комнате, когда эти слова прозвучали.

Выходит, сам того не ожидая, Адам все делал правильно, отвлек жену от сложных мыслей, от страхов и переживаний, вернул к насущным заботам, даже как-то неожиданно разбудил совсем не свойственное ей чувство юмора.

– А нам, дорогая жена, план действий диктуется воинским уставом. Отпуск у меня короткий, больные ждут, так что собирайся.

– Как «собирайся»? – по-молодому ужасается Фирочка. – Учебный год только начался, дети учатся. Нельзя же их так резко сорвать с места.

– И отлично, пусть учатся. Они девочки большие и разумные, войну прошли. А учебный год кончится – заберем к себе. Мне там уже и квартиру дали, так что снимать не придется, жить есть где. Армия о людях заботится.

– Посмотрим, подумаем, – легко соглашается Фирочка. – Тебе ведь еще не сегодня возвращаться. А варианты есть?

Адам смотрит ей в глаза пристально и задумчиво, словно стремится проникнуть прямо в душу. И молчит так долго и так выразительно, что, пожалуй, уже и ответ не нужен, но он все-таки в конце концов отвечает:

– Я свой вариант сказал. У тебя есть другие?

И Фирочка понимает, что других вариантов у нее нет, никогда не было и быть не могло, она немо трясет головой и вдруг сквозь все ее страхи, сомнения, веру, надежду, отчаяние прорывается давно забытое – слезы, обыкновенные женские слезы. Она и не помнит, когда в последний раз плакала, и, кажется, чувствовать разучилась, как слезы облегчают душу.