Пока смерть не обручит нас

– Эй, а… кто такая Элизабет Блэр, и почему ее называют ведьмой?

Женщина даже подалась вперед, всматриваясь в мое лицо и склоняя голову то к одному плечу, то к другому. Словно пыталась разглядеть во мне нечто, скрытое под кожей.

– Ты – Элизабет Блэр. Ты что? Не помнишь себя? Не иначе как головой ударилась или свихнулась в своем монастыре Молчальниц.

– Каком монастыре?

– Монастыре, куда отдают всяких убогих, больных, бесноватых, юродивых, отвергнутых, одержимых дьяволом и нечистой силой и учат смирению, изгоняют дьявола и приближают к Богу. Молчать ты должна. Обет давала, что слова не произнесешь. Лишь поэтому живой осталась. В тебе живет голос зла.

– Ничего я и никому не давала. Я… – черт, с ней можно даже не разговаривать.

– В день совершеннолетия постриг принимаешь и голос отдаешь Всевышнему вместе с языком. Молчальницы немые.

– Почему они решили, что я зло? Почему отдали меня в монастырь? Что со мной не так?

– Так на тебе печать мрака. Никто с твоим цветом глаз не рождался веками. С тех пор как сожгли Клеменцию Блэр… у нее глаза были, как у тебя, светло-зеленые. Дьявольские глаза, звериные.

Я нервно рассмеялась. Нет. Этого не может быть на самом деле. Не может быть, чтобы… чтобы я слышала по-настоящему весь этот бред!

– Это и все? Просто цвет глаз? Только за это?

Женщина ухмыльнулась и прижалась лицом к решетке.

– Ты, и правда, притворяешься, что ничего не помнишь? Или это ведьминский трюк? Так от меня ничего уже не получить. Я уже даже не олла, я отработанный материал. Меня утопят в Эглане за прелюбодеяние.

Она снова расхохоталась уже истерически и сползла в свое сено.

– Присвоят себе моего мальчика, а меня… меня умертвят, и он никогда не узнает, кем была его мать.

Я не понимала, о чем она и кто такие эти оллы… или как она назвала это слово. Но ее отчаяние в эту минуту было таким сильным, что я ощутила его на физическом уровне.

– Может быть… будет ведь суд, да? Я слышала, они говорили о суде и о каком-то герцоге Ламберте. Может, тебя помилуют, может, он выслушает тебя и…

Она то ли зарыдала, то ли засмеялась снова. Я не видела больше ее лица.

– Кто помилует? Этот дьявол? Это исчадие ада? Да он скорее придумает способ принести как можно больше страданий, как можно больше увечий и душе, и телу. Он сама лють лютая. Нет зверя страшнее и твари более опасной и жестокой, чем… чем этот ублюдок!

Я, тяжело дыша, смотрела на нее, и вся моя надежда на предстоящий суд таяла так же, как и надежда, что я вот-вот очнусь от этого безумия.

– Кто такие оллы? – тихо спросила я, скорее, для того, чтобы просто что-то спросить. Потому что на меня наваливалась тяжесть всего происходящего, и я уже с ней не справлялась. Я чувствовала себя больной и… сумасшедшей.

– Никто… ничто… сосуды, вынашивающие семя богатеев. Хуже шлюх. Олла – просто вещь. Ее трахают, пока не обрюхатят, а потом уничтожают за ненадобностью после рождения ребенка.

Резко повернулась ко мне, цепляясь за прутья своей клетки.

– Все знатные женщины Адора бесплодны, они либо не вынашивают, либо рожают мертвых детей. Они думают, что об этом никто не знает… уничтожают каждого, кто пронюхал их тайну. Клеменция Блэр – твоя прапрабабка прокляла их до сотого колена!

Издалека послышался топот ног. Кто-то спускался по лестнице, и женщина тут же вскочила и вжалась в стену. Трое мужчин в черных плащах с капюшонами пришли в сопровождении двух стражников с копьями. Они вытащили несчастную из ее клетки. Она кричала и рыдала, умоляла их пощадить ее, просила отрезать ей язык, если не верят, что она будет молчать. Но ее никто не слушал, ее волокли по полу за волосы, как мешок, а я смотрела вслед и чувствовала подрагивание во всем теле и замерзание затылка, как и шевеление волос.

Этого не могло происходить на самом деле… но происходило.

***

Её монашеское одеяние навевало тоскливые мысли, при виде черного сукна с серыми вставками и белого воротника хотелось тотчас отвести от нее взгляд. Длинные каштановые волосы спрятаны под чепец, а тонкие пальцы перебирают четки. Размеренно и очень медленно, отщелкивая какой-то мотив.

Они ярко-красные и кровавым пятном выделяются на фоне черного платья. Ее называли ведьмой с рождения и говорили, что в ней течет кровь самого дьявола. Она родилась в самую темную ночь, когда луна прячется во мраке, а отряд Антуана Блэра захватывал земли Адора и сжигал мелкие деревеньки на границе с вражеским государством. Граф таскал свою жену за собой повсюду, любил ее дьявольской любовью. Никогда с ней не разлучался, но ушел в бой, а ее оставил под присмотром нескольких солдат. На сносях она уже почти была. А когда вернулся, не нашел… Выкрали ее адорские крестьяне, к столбу привязали и сжечь собрались. Избитую и окровавленную вынес ее из поверженной деревни Антуан. А наутро умерла графиня, родив ему дочь.

Всех мужчин Блэровские воины в том селении истребили, скотину угнали, женщин изнасиловали, а детей утопили в водах Эглана.

Когда Антуан увидел цвет глаз ребенка, то отступил от колыбели и велел за епископом послать. А мамки и девки крестным знамением себя осеняли и от колыбели шарахались, нашептывая молитвы. На этом напасти не закончились, едва епископ попытался прикоснуться к младенцу, как тотчас назад отпрыгнул. Словно какая-то сила оттолкнула его от ребенка, не позволяя дотронуться.

Сам епископ тогда испугался и вел длинную беседу с Антуаном о том, что пока не поздно надобно умертвить ребенка и сказать, что при родах померла малютка. В нее дух сожжённой Клеменции вселился. И дух этот изгнать надобно, не то поздно будет, и накличет она беду страшную на весь Блэр. Граф епископа не послушал, дочь людям показал, но все шептаться начали, что это дитя с ведьминскими глазами убило мать своим рождением и на них на всех тоже проклятия нашлет.

Антуан малышку окрестил Элизабет и отправил подальше от глаз людских и от сплетен в дальнее поместье в надежде, что со временем глаза свой цвет изменят, но чуда так и не случилось, со временем они становились все ярче, все зеленее, а люди злые, испуганные мятежи затевать начали, смуту разводить.

Граф подождал еще немного и отправил дочь от себя подальше в монастырь Молчальниц. Там она приняла бы постриг и навсегда отказалась от мирской жизни. Ей бы ничего не угрожало, и дожила бы до самой старости, а не была бы убита суеверными фанатиками. Он смотрел, спрятавшись за колоннами, как его малышке выжигают на ручке клеймо ведьмы, чтобы никогда в жизни она не могла покинуть стены монастыря.

Иначе быть ей узнанной людьми, как беглая монахиня Молчальница. Вот и все. Мирская жизнь малышки Элизабет была окончена, и он мог больше не волноваться о ее судьбе.

Так бы и было, если бы спустя пять лет в Блэр не пожаловал сам герцог Морган Ламберт и не предложил Антуану заключить перемирие. Объединить их народы, скрепить союз навсегда и заодно искоренить суеверия, будто Клеменция Блэр прокляла весь род Ламбертов.

Морган предлагал жениться на дочери Блэра. Но не ожидал, что ему откажут… Нет, не граф. Сам Антуан этого не ожидал. Он приехал тогда в монастырь на свидание к дочери.

– У тебя есть шанс выйти отсюда, есть шанс окончить кровавую бойню. Есть шанс начать жить, как нормальная женщина, родить детей.

Элизабет молчала, она смотрела отцу в глаза, и он не понимал, что означает этот взгляд. Ему вообще казалось, что дочь смотрит сквозь него.

– Выйдешь замуж за Моргана Ламберта, и война будет окончена.

Но она вскочила со стула, где сидела смирено сложив руки, и убежала в свою келью. Спустя время мать-настоятельница подала Антуану бумагу, в которой дочь наотрез отказывалась выйти за сэра Моргана Ламберта, сына убийцы ее матери и душегуба. Лучше отдать голос Всевышнему и навсегда остаться у него в услужении. Письмо Антуан передал в руки самому Моргану и даже испытал гордость за собственную дочь… а также и горечь понимания, что им против Адора никогда не выстоять.

Война началась почти в тот же день и продолжалась несколько долгих лет, пока Блэр не был окончательно повержен, а сам Антуан убит и растерзан на куски, разбросанные врагами по степям и лесам, а голову графа еще долго таскали нанизанной на копье и показывали оглушенным и онемевшим от ужаса жителям Блэра, которые все же преклонили колени перед победителями. Войско Адора приближалось к монастырю, окружая его со всех сторон. Элизабет Блэр смотрела, как конница подъезжает к воротам, из окна своей кельи и перебирала в руках четки. Она молилась, чтобы смерть забрала ее раньше, чем они переступят порог обители.

А потом начался жуткий кошмар, потом начался ад, который она никогда в своей жизни не забудет. Солдаты ворвались в святую обитель. Они насиловали монахинь и жестоко убивали. Они поглумились даже над мертвыми телами и развесили их в монастырском дворе и на колоколах.

Только Элизабет не тронули. Ее вытянули из кельи и поволокли к клетке… а она смотрела расширенными от ужаса глазами на раскачивающиеся на ветру трупы монахинь и беззвучно кричала, широко открыв рот, под тихий и жуткий звон колоколов.

***

Я подскочила на соломе, судорожно хватая холодный воздух пересохшими губами. О Боже! Это всего лишь сон. Этот кошмар всего лишь привиделся мне, и на самом деле я здесь в темнице… Я никакая не Элизабет. Я все еще Лиза. И тут же усмехнулась сама себе. Кошмар в кошмаре. И неизвестно, что страшнее. Нашла, чему радоваться.

По лестнице опять кто-то спускался. И, скорее всего, это пришли за мной. Я вскочила на ноги и прижалась к стене, всматриваясь в полумрак и приближающиеся блики факелов, кругами расходящиеся по каменному полу.

Вниз спускалась стража вместе с сэром Чарльзом. Почему-то именно его появление меня совершенно не обрадовало. Он мне напоминал инквизитора при исполнении.

– Элизабет Блэр, именем Адора и герцога Ламберта, вы должны прибыть в здание суда и выслушать обвинения, а затем и вынесенный вам приговор.

– Какой еще приговор? Уже? Или суд – это так, для видимости? Зачем тогда суд, если приговор уже вынесен?