На перепутье

У меня возникла теория, которую я должен был проверить. Ночные кошмары участились после того, как исчез Айзек, и я подумал, что если найду его, то они прекратятся. Может, на самом деле тут нет никакой связи, но мне необходимо убедиться в этом самому. Поэтому я с такой легкостью дал обещание Лиане. Возможно, брат и отец правы, и нам не стоит вновь встречаться; и новое столкновение обернется чем-то похуже, чем в прошлый раз; или же ничего не произойдет. Я мог только гадать.

– Хорошо, я верю тебе, – Август вздохнул. Понимаю, что он, зная своего брата, хочет уберечь меня, но не может, да и не имеет права, ограничивать мою свободу.

Мы снова погрузились в молчание. В такие минуты мне хочется вскочить и чем-то заняться, неважно, чем, лишь бы не оставаться на месте. Разговоры, как и молчание, тяготят меня. Но что я мог делать в четыре часа ночи? Оставалось сидеть, крутить в руках опустевшую чашку и лихорадочно перебирать возможные темы для обсуждения. Или искать благовидный предлог, чтобы уйти. В конце концов решаюсь задать вопрос, который преследовал меня несколько месяцев.

– Давно хотел тебя спросить… Ты звонил мне в начале лета, помнишь? – чтобы хоть как-то занять руки, я достал нож и начал счищать кожуру с яблока. Лидия отправила нас домой с целым пакетом еды.

– Да, помню. Ты не ответил, – Август явно почувствовал облегчение, когда я проявил инициативу.

– Что ты хотел тогда сказать?

– Ничего особенного. Просто подумал, что в такой паршивый вечер нельзя оставаться одному.

– И все? – я был немного разочарован.

– Я вернулся из тайги раньше, чем планировал. Странный был день, все валилось из рук. Обратно почти бежал, словно боялся опоздать, хотя спешить не было повода. А потом что-то меня толкнуло – и я набрал тебя. Не знаю, что бы я сказал, если бы ты ответил. А почему ты вдруг спросил?

Я вздохнул. Раз поднял эту тему, надо было продолжать:

– Когда ты позвонил, я стоял у окна и думал, что будет, если спрыгнуть вниз. У меня умирал друг, я вернулся из больницы, утратил контроль над собой и не смог справиться с болью, – я сжал рукоятку ножа, так, что побелели костяшки пальцев. Было невероятно трудно произнести эти слова, но Август должен знать.

– Алек, я даже не подозревал, – выдохнул он.

– Через несколько дней я узнал, что он умер. Я сжег его вещи и дом, затопил лодку. А потом, возвращаясь в город, молил только об одном – чтобы навстречу попалась какая-нибудь фура, в которую я смог бы влететь. Но по пути меня отпустило… Не знаю, зачем все это рассказываю. Я ведь далеко не тот, каким кажусь. И боюсь, что ты тоже воспринимаешь меня не таким, какой я на самом деле. У меня много проблем, с которыми я не справляюсь. Ты еще не видел, каким я бываю во время приступов – здесь они еще не происходили. Ночные кошмары по сравнению со всем этим – ничто. С ними можно жить. С остальным – труднее.

– Я знаю. Кирилл мне говорил. Я хотел к тебе приехать, когда узнал, но он меня опередил. Это ведь началось после взрыва?

Я кивнул.

– Просто хочу, чтобы ты знал. Хочу быть с тобой честным. У нас нет времени на ложь и полуправду. Может, я слишком драматизирую. Или сгущаю краски. Мне всегда было трудно открываться людям. Даже брату. Я никогда не говорил ему об этом. Тебе сказал, потому что ты единственный, кто может понять. Ты ведь тоже почти Охотник. И тоже всю жизнь разрывался между собой и тем, вторым. Не знаю, сколько еще смогу выдержать. Но постараюсь быть тебе хорошим сыном, – все это я скорее выдохнул, чем произнес. Слова вылетали сами собой, короткие, отрывистые фразы повисли в воздухе. Ночью я не способен составлять пространные предложения или пытаться смягчить свои слова. Это время Охотника – а он привык мыслить и выражаться прямо, без обиняков, не стараясь обойти острые углы.

– Времена меняются, Алек. Ты думаешь, что Охотники долго не живут – но ты другой. Ты из нового поколения. Твои слова и поступки, решения, которые ты принимаешь, твой образ жизни – все это свидетельства того, что ты в первую очередь человек, а не хищник. Он силен, да, его древние инстинкты способны легко заглушить голос разума, я прекрасно знаю об этом. Но ты сильнее. Ты даже сам не подозреваешь, насколько. Твоя мама гордилась бы тобой. Это ее заслуга, отнюдь не моя, – Август наклонился ко мне через стол и произнес все это медленно, размеренно, четко, глядя мне в глаза, словно внушая, – Ты не застал ни одного старого Охотника, а я с ними часто общался. И знаю, какие они были. Поверь, они никогда даже не пытались задумываться о вещах, о которых ты говоришь. Они жили во власти своих инстинктов, и им больше ничего не требовалось, это был их потолок. Я часто ездил с ними на…, – Август замялся, подбирая правильное определение, – задания, и видел, как они действуют. Никто из них не испытывал мук совести, когда приходилось отбирать чью-то жизнь. Ни один из них не дрогнул, когда перед ними вставал этот выбор. Так что, прошу тебя, не говори о себе так, будто ты проклят. Да, тебе нелегко, потому что в отличие от своих предшественников, ты можешь мыслить. Но это делает тебя сильнее. Намного, чем ты сам думаешь.

– Может быть. Но иногда я не уверен в этом, – как ни странно, мне стало легче после слов Августа. Он произнес то, что я так долго хотел услышать. Не почувствовать самому, а услышать со стороны, от другого человека. Порой тебе действительно нужна такая поддержка. Особенно ночью, особенно в это глухое время, когда ты наиболее уязвим и слаб.

Август усмехнулся:

– Мне бы твою неуверенность! Хотя бы часть ее, тогда, двадцать пять лет назад. И может, все сложилось бы по-другому, – он бросил взгляд на часы на стене, – О, а мы засиделись, время-то уже позднее. Ты не хочешь отдохнуть? Или передумал начинать первый день нового года с пробежки?

– Не передумал. Сейчас лягу. Надо поспать хотя бы несколько часов.

– Тебя разбудить?

– Нет, я уже привык просыпаться в одно время.

Ночь выдалась долгая, но для меня она многое прояснила. Теперь у меня была цель.

***

С тех пор прошло уже два с лишним месяца. Я не особенно продвинулся в своих поисках. Сильные морозы загнали всех в тепло. Деревня была окутана непроницаемым туманом, из труб непрерывно поднимались мягкие столбы белого дыма, и только наш дом, находящийся на отшибе, купался в холодном сиянии скупого зимнего солнца.

Я всегда чувствовал себя здесь чужаком. Всегда ловил на себе косые взгляды. Всегда выделялся из местных. Не знаю, почему так произошло, может, из-за того, что я был сыном вожака, может, из-за Охотника. После возвращения я так ни с кем и не возобновил знакомство. Даже с теми, с кем когда-то учился в одном классе. Почти все остались здесь, обзавелись семьями. Я не особо стремлюсь общаться с ними, при встрече могу только кивнуть. Конечно, есть те, кто желает узнать о моей жизни в городе, для большинства столица остается загадочным местом, особенно для старшего поколения. Но я не люблю, когда расспрашивают о моем прошлом. Понимаю, это глупо, ведь мы обитаем на небольшой территории, и рано или поздно все равно где-нибудь сталкиваемся. Наверное, они думают, что я высокомерный и нелюдимый, впрочем, мне всегда было плевать на мнение окружающих. В этом мы с Августом солидарны.

В городе я тоже толком не обжился. Я не стал там своим. Кое-как приспособился, но так и не привык к нему, к его назойливому голосу, который сопровождает тебя круглые сутки, и от которого не спрятаться. Но в одном столица меня устраивала – там никому ни до кого нет дела. Никто не обращает на тебя внимания. Ты невидим в этой толпе, и при желании можешь легко скрыться от любого внимания – стоит только сделать музыку погромче да одеться во что-нибудь потемнее. Мимикрировать под окружающую среду оказалось легче, чем я думал. Даже на оживленной улице ты можешь оставаться наедине с собой. Конечно, Охотнику город не нравился, он страдал от обилия запахов, звуков, света, людей, но за эти годы я сумел его выдрессировать. Или все-таки он меня? Иногда я не могу сказать, где заканчивается мое собственное я и начинается он, и кто из нас на кого больше влияет.

Единственное место, где я чувствую себя максимально комфортно – это тайга. Моя отдушина, где я могу быть самим собой, где я чувствую себя в безопасности, и где я наиболее близок к тому состоянию, которое люди называют счастьем. Я выезжал за город при любой возможности, выходные проводил в лесах, растянувшихся на сотни километров. Это был единственный способ отдохнуть и набраться сил перед новой рабочей неделей. Да, физически я уставал так, что едва мог добраться до дома. Но при этом чувствовал себя обновленным и очищенным, мне казалось, что с плеч и сердца сняли тяжкий груз, который постепенно наваливался в череде городских будней.

Там я бежал от боли, усталости и тяжелых воспоминаний, преследовавших меня по пятам, а здесь бегаю ради удовольствия. Местные не понимают, зачем я себя так загоняю. Да и Август тоже время от времени осторожно заговаривает об этом. Ему, как и прочим, кажется, что это скорее во вред, чем на пользу. Он видит, в каком состоянии я порой возвращаюсь с длительных тренировок, проведя несколько часов при температуре ниже минус тридцати градусов. Да, после таких забегов мне обычно хочется только одного – поесть, вытянуться на кровати и уснуть. Потому что это действительно выматывает. Чем ниже температура, тем больше сил расходуется. Да и заснеженные дороги – это далеко не грунт. Но та радость, которую ты испытываешь, в очередной раз преодолев себя, свою лень и слабость, окупает все потраченные усилия. И твой организм очень быстро смекает – раз мне так хорошо после десяти километров, может, в следующий раз рискнуть и пробежать еще дальше? И так до тех пор, пока ты не упрешься в свой потолок. Хотя я до него еще не добежал. Так что, все впереди.

В свой день рождения я обычно стараюсь оказаться вне зоны доступа родных. Может, это какой-то инстинкт, который гонит меня прочь от дома. Кто-то устраивает шумные многолюдные праздники, а мне требуется строгая студеная даль тайги и лента дороги, которую я не спеша разматываю. Дыхание повисает в морозном воздухе белесым облачком, шапка и капюшон быстро покрываются инеем, а на ресницах нарастают комочки льда. Ты бежишь, почти ничего не видя перед собой, а потом, когда надоедает глядеть на дорогу через узкую щель, снимаешь рукавицу, и горячими пальцами осторожно освобождаешь смерзшиеся веки. Нередко я встречаю охотников и егерей, которые патрулируют территорию заказника и развозят подкормку для животных. Они всегда держатся приветливо, все-таки, тайга – это не деревня, здесь действуют свои законы. В лесу все равны, и все должны быть готовы помочь друг другу. Иначе нельзя. Иначе наши предки попросту не выжили бы.

Я бегу, чувствуя, как тело подстраивается под малейшие изменения дороги. Вначале идет пологий подъем; светлые смешанные леса уступают мрачноватым елям, чьи мертвые ветки обильно увешаны лишайниками; за ельником тянется сосновый бор, светлый, наполненный воздухом, тяжелые снежные шапки пригнули к земле молодые деревца; а потом начинается цепочка озер. Дорожка тянется напрямик к другому берегу; на открытом месте меня настигает ветер, обжигает щеки, заставляет прикрыть лицо и затянуть капюшон. Солнце величественным красным шаром выплывает из-за темнеющих вдали сопок. Снег заливается ярким румянцем, я останавливаюсь, чтобы полюбоваться игрой света. Сердце неожиданно откликается болью – я вспоминаю Захара. В этих местах ему бы понравилось. Особенно в такое утро.

Холод сразу пробирается под одежду, скользит вверх по ребрам и спине, и я срываюсь с места. Несколько минут бегу на пределе сил, чтобы быстрее разогреться, потом сбавляю темп и восстанавливаю дыхание.

Дорога упирается в избушку, из трубы вьется дымок, к счастью, снаружи никого не видно. Пока меня не заметили, поворачиваю обратно – не хочется ни с кем встречаться; но мне скучно возвращаться по тому же маршруту, и перебежав через озеро, я решаю свернуть к другой дороге. Наст крепкий, легко меня выдерживает, но снега неожиданно много, он набивается в кроссовки и тает. Ощущение не из приятных, особенно на таком морозе. Но я упрямо продолжаю бежать, пока не выбираюсь на более-менее обкатанный участок. Останавливаюсь на минуту, чтобы сориентироваться и прикинуть оставшееся до дома расстояние. Честно говоря, я уже устал и очень хочу пить. Наклоняюсь, набираю в пригоршню снег, сжимаю в ладони, чтобы он подтаял, отправляю в рот – от него стынут зубы и язык; он совершенно безвкусный, разве что слегка чувствуется березовый дух, и не утоляет жажду. Прошло два часа, как я стартовал; обратный путь займет столько же. Но возвращаться всегда легче, да и близость дома придает сил.

Поднимаю взгляд и внезапно вижу перед собой черную лошадь. Длинная смоляная грива, ниспадающая почти до земли; настороженный взгляд бархатных глаз; темные бока, тронутые инеем. Я замираю, стараясь не спугнуть животное. Лошадь стоит совершенно спокойно, только вздымается мощная грудь в такт дыханию, из широких ноздрей поднимается парок и тает в морозном воздухе. Мне хочется подойти к ней поближе, я неосознанно протягиваю руку и делаю несколько осторожных шагов. Снег предательски громко скрипит под подошвами кроссовок, лошадь вздрагивает, но продолжает оставаться на месте. Я робко двигаюсь вперед с поднятой рукой, не отводя взгляда от карих глаз, опушенных длинными густыми ресницами. Вот моя ладонь легко касается грубоватой гривы, лошадь всхрапывает и недовольно дергает головой. Я застываю, потом кончиками пальцев нежно провожу по ее лбу. Кажется, мое прикосновений ей нравится. Она переступает ногами, подается вперед; я, уже смелее, глажу ее ладонью по шее. На какое-то время я забываю обо всем. Словно в эти минуты во всем мире остались только я и это существо. Мои пальцы погружаются в плотную шерсть, чувствуют тепло, исходящее от сильного тела, биение большого сердца, размеренное дыхание. Какой-то неземной покой охватывает меня, но он длится до обидного недолго. Я вновь чувствую ту самую бездну, которая поглотила без остатка два месяца моей жизни; воспоминания о них, погребенные на самом дне сознания, всплывают на поверхность и оживают, представая передо мной во всем своем пугающем обличье, словно чудовищные глубоководные твари, которых штормом выбросило на берег; темные капли начинают просачиваться через щели в стене, которую я так тщательно выстраивал после возвращения. Звуки утихают, меркнет свет. Я медленно погружаюсь в зыбкую тьму, не понимая, где верх, где низ, теряя всякое представление о том, где реальность, а где – видение.

Но тут по телу лошади пробегает волна дрожи, и она в ужасе отскакивает прочь, опрокидывая меня. Я падаю навзничь в глубокий снег, и это возвращает меня обратно в мир, полный слепящего света. Я лежу и смотрю в выцветшую синеву неба, подернутую легкой дымкой. Макушки деревьев неподвижны; на одной из них замечаю вытянутый силуэт неясыти; черные кресты воронов кружат в стылой вышине, до меня доносится их хриплое карканье. Недалеко раздается дробный перестук дятлов. Холод постепенно сковывает меня, но я оцепенел и не могу двинуться. Мысли текут вяло и неохотно, разгоряченное тело стремительно остывает, и я понимаю, что надо встать и бежать дальше.

Когда я поднимаю голову, лошади уже нет, только ее следы, уходящие в глубь леса, говорят, что эта встреча мне не привиделась. Я с трудом выбираюсь из сугроба, делаю музыку погромче, подстегивая усталое замерзшее тело, чтобы оно продолжало двигаться.

Спустя полтора часа я добираюсь до дома. Совершенно вымотанный, вваливаюсь в крошечную прихожую, с облегчением стаскиваю задубевшие кроссовки, снимаю куртку – из-под нее на пол сыпятся хлопья инея, стягиваю шапку.

– Ты что, бегал все эти четыре часа? – Август встречает меня; стоит, скрестив руки на груди и опершись о косяк, с немалым изумлением наблюдая за моими действиями.

Я киваю, и первым делом направляюсь на кухню, залпом выпиваю стакан воды, потом переодеваюсь в своей комнате. В доме тепло, но меня знобит – так всегда бывает после длительных тренировок на морозе. Я голоден, устал и очень хочу спать. Именно в таком порядке.

– Хочешь есть? Я разогрею. Да и обедать уже пора.

Пока Август накрывает на стол, успеваю умыться, лицо горит, кажется, я обморозил щеки. Смотрюсь в зеркало – так и есть. Мочка уха, в которой блестит ряд из трех простых серег – еще одна местная традиция – тоже обморожена. Я осторожно касаюсь ее – горячая. Холод действует незаметно, и его последствия ты замечаешь позже, когда уже нельзя ничего предпринять. Но я все равно старательно растираю щеки чистым сухим полотенцем, пытаясь восстановить кровообращение.

– Что, обморозился? – Август улыбается, – Ничего, скоро заживет.

Ему это знакомо – он тоже много времени проводит на воздухе.

– Я встретил лошадь. Черную, с длинной гривой. Не знаешь, откуда она тут взялась?

– Да, она тут давненько. Видимо, отбилась от своего табуна, вот и бродит одна по лесам. Совершенно одичала, никого к себе не подпускает. Наши несколько раз пытались ее поймать, чтобы выдворить за пределы заказника, но она не дается. Боюсь, скоро станет кормом для волков, их в этом году развелось немало.

– Жаль.

– Ты что, сумел подойти к ней?

– Да.

– Удивительно, как она вообще позволила тебе подобраться так близко. Домашние животные всегда остро реагировали на Охотников, видимо, чуют хищников. Поэтому-то нас и не подпускают к скоту, особенно к лошадям, – Август усмехнулся.