Позади вас – море

– Молоко сверху поставить или снизу? – спрашиваю я.

– Снизу.

Он, как обычно, сидит в кухне на стуле, пыхтит и читает «Джерусалем таймс» на своем – вернее, на моем старом – айпаде. В древнем бумбоксе, который я слушал, когда учился в старших классах, играет его любимая кассета Умм Кульсум.

– Какого черта творит Абу Мазен? – бормочет он, но ответа от меня не ждет, я-то в Палестине никогда не был.

Когда я был маленьким, у нас никогда не было денег, чтобы куда-то ездить, а после маминой смерти отец и вовсе перестал об этом говорить.

Я спускаюсь вниз ко второму холодильнику. Мама купила его давным-давно, в моем детстве, и поставила в подвале, чтобы делать запасы. Мама в плане покупок была просто волшебницей.

– Гляди, Маркус, – говорила она, указывая на кассу, прежде чем достать купоны. – Скидка два доллара, скидка один доллар, плюс купоны – и восемьдесят девять долларов на экране превращались в сорок. – Вот за что я люблю эту страну.

И кассирша каждый раз расплывалась в улыбке. Мама всех их знала по именам, расспрашивала, как внуки, не болит ли спина, как прошла операция на колене. Восхищалась новыми стрижками.

– Мне многому у вас стоит поучиться, – все время говорила одна из них, белая рыжеволосая леди средних лет, выбивая чек.

Холодильник в нашем маленьком доме работал не покладая рук. Мама всегда готовила столько, что можно было бы накормить Рамаллу вместе с Балтимором.

– Ты знаешь, что у тебя тут лежит целый пакет мелких морковок? – кричу я снизу баба.

– На верхней полке? – орет в ответ он.

– Ага.

– В большой сумке?

– Ага.

– Запечатанный?

– Да! Он тут!

– Знаю. Не трогай.

– Ах ты старый козел, – бормочу я себе под нос и бегу наверх.

Баба все так же сидит в кухне на стуле, луч солнца, проскользнув между двух сломанных реек жалюзи, бликует на его чистой лысой голове. На нем коричневая кофта, которую мама связала ему к Рождеству лет двадцать назад, а она все еще держится. В левом кармане пачка «Лаки Страйк» и зажигалка, в правом – носовые платки и пульт от телика. На ногах у отца кожаные лоферы и белые длинные носки.

– Маркус, ты сегодня работаешь?

– С четырех и до двух.

– Не слишком поздно?

– Нормально. – Я вдруг не выдерживаю: – Я вчера вечером виделся с Амаль. Она ездила со мной в патруль.

Отец не отвечает, только откладывает айпад, плечи его каменеют.

Когда он молчит, я нервничаю, а очень мало что в мире способно заставить меня нервничать. Как-то раз я гнался по пустынному переулку за двумя панками, без машины, не зная, придет ли подмога, и то не так дергался, как когда баба умолкает. Вот почему я тараторю, как метадоновые торчки у нас в участке, просто заткнуться не могу:

– Она диплом сейчас пишет, и там какой-то такой проект, что ей нужно наблюдать за происходящим на улицах.

Отец все молчит, я и не жду ответа, просто мою купленные фрукты и складываю в контейнер холодильника.

– Кстати, она отлично выглядит. Здоровая, сильная. Скорее всего, в дипломе будут одни пятерки. Она через два месяца выпускается, в середине мая…

Я осекаюсь, услышав, как ножки стула со скрипом проезжаются по линолеуму, как айпад со стуком опускается на столешницу. Все это я только слышу, но не вижу, – не поднимая глаз, продолжаю мыть и вытирать фрукты бумажным полотенцем, потому что не хочу видеть, как отец уходит в другую комнату.

* * *

Мамина сестра Надия живет неподалеку, но дом у нее больше и богаче, чем у баба. Она замужем за Валидом Аммаром, владельцем нескольких торговых центров. Он неплохой человек; правда, из тех, кто приехал в Америку уже при бабках и здесь выгодно их вложил. У него по всему Балтимору недвижимость. Баба говорит, он славный парень, помогает всем, кто к нему обращается, но даже баба не станет спорить, что иметь с ним дело себе дороже. Сам целый вечер смолит наргиле в «Аладдине», а тебе весь мозг вынесет, как важно заботиться о здоровье.

– Нужно каждое утро выпивать по стакану оливкового масла, – внушает каждому встречному, восседая в клубах дыма от яблочного табака.

Еще он постоянно твердит, что все наши проблемы начались с маминой смерти.

– Будь она жива, вы бы по-прежнему были вместе.

– Да хрен там, – всегда хочется ответить мне.

Считает, он такой гений, все про нас понимает, а когда мама была жива, постоянно ее критиковал. Не так одевается, имеет мнение по вопросам бизнеса, не каждое воскресенье водит нас в церковь. («Все ваши проблемы», – говорит он, а я понимаю, он это про Амаль. И вспоминаю, что не постоял за ее репутацию, а должен был, когда отец отказался это сделать.)

Валид Аммар, конечно, душнила, но и у него есть кое-что хорошее – это его жена и дети. Раед мой ровесник, мы с ним общаемся, Деметрий весь из себя плейбой, а Ламия очень милая и умная девушка. Похожа на тетю Надию, самую крошечную женщину в мире. Когда я дразню ее из-за роста, она всегда отвечает, что, мол, это просто я слишком высокий для араба, но я не гигант, всего шесть футов, а она мне едва до локтя достает. Я обожаю в шутку класть локоть ей на голову, как на подлокотник, она в ответ лупит меня всем, что под руку подвернется: лопаточкой для торта, книжкой или просто кулаком.

После маминой смерти мы стали по воскресеньям ходить к тете Надие на обед, так приятно было снова есть домашнюю пищу. А когда тетя Надия ездила покупать Ламии одежду к первому сентября, она всегда и Амаль с собой брала, ей ведь едва двенадцать исполнилось, когда мама умерла. Позже я стал по воскресеньям уходить на тренировки Национальной гвардии, а Амаль оставалась у них на ночь. Баба из-за этого тоже ворчал, ведь Раед и Деметрий еще жили дома, а значит, ночевать там для девочки было неприлично.

– Они же мои двоюродные братья, – возмущалась Амаль.

Баба просто в толк взять не мог, что ночевки у тети Надии были Амаль жизненно необходимы, ведь сестренка осталась одна в доме с двумя мужиками. А ей нужна была женщина, которая накрасит ей ногти, волосы расчешет и что там еще мамы для дочек делают.

Раед так и не узнал про папины задвиги. И слава богу, не то бы он просто взбесился. А через год он все равно уехал, поступил в Университет Мэриленда, в Колледж-Парк. Сейчас он адвокат и здорово продвинулся в карьере после 11 сентября благодаря тому, что свободно говорит по-арабски. Отец из-за этого его ненавидит. По его мнению, он «предал свой народ».

Когда я окончил полицейскую академию, он мне сказал:

– Послушай, йа кяльб, не позволяй им себя использовать. Прежде всего ты араб.

Я еще подумал, слышь, баба, в свидетельстве о рождении у меня иначе написано, но вслух ничего не сказал.

Мама выражалась мягче:

– Понимаешь, Маркус, ты нус-нус, наполовину араб по нам, твоим родителям, и наполовину американец, потому что здесь родился. Но ты этого не стыдись, наоборот, это твое преимущество. – На этих словах она затягивалась ментоловой сигаретой, потом аккуратно пристраивала ее на край пепельницы и продолжала помешивать еду в кастрюле. – Мозг и сердце у тебя вдвое больше, чем у других.

Как будто это мне так повезло, отхватил два по цене одного. Для мамы величие Америки заключалось в однодневной распродаже в «Мейсис». В корзине товаров с пятидесятипроцентной скидкой во «Все за доллар». «Видишь ли ты под лучами рассвета…»[8 - Первая строка гимна США.] В городской свалке, куда можно было ездить за бесплатными удобрениями и мульчей. В приемных врачей, где тебе предлагали кофе и мятную конфетку. «Гордо реет наш флаг!» Мама любила Соединенные Штаты. Даже если ты заболел, а денег на лечение нет, тебя не выкинут из больницы. Подпишешь что-то – и бац! – бесплатное медицинское обслуживание. Бесплатная химиотерапия. И радиотерапия. А когда у тебя выпадут волосы, кассиры в магазинах, которые так соскучились по тебе и твоим купонам, организуют сбор средств, и монет из банки возле кассового аппарата хватит, чтобы купить парик.

В общем, да, когда баба начинал страдать, как ему тяжко живется да как он соскучился по родине, мама вмешивалась, разглаживала морщинки, и мы снова становились счастливой семьей. И когда Валид Аммар говорит, что всех нас объединяла она, это, конечно, правда, но от нее очень больно. Сейчас же наша семья расползлась, как дешевая рубашка после стирки.

* * *