Мальчик с чёрным петухом

7

С ночи на утро началась весна. Поскольку погода здесь, наверху, делает что хочет, никто, даже из самых старых жителей деревни, не может предсказать, во что это выльется. Всегда остаётся упование, что вот-вот всё станет лучше. Но почти всегда оказывается, что стало ещё хуже. Жестокие морозы опрокидываются в снежную бурю, а снег смешивается с дождём. По водостокам низвергаются потоки. Луга утопают в воде, а земля превращается в грязную жижу.

Так и казалось, что плохую погоду принесли балаганщики. Мартин никогда ещё не видел балаганщиков. На площадке перед церковью они установили свой фургон и привязали осла. И сделали оповещение. Мужчина, две женщины и белокурый мальчик. Мужчина был изранен и перевязан – видать, побывал на войне. Вид у них у всех был измученный, как будто они ехали через бедствие и кровь и им пришлось давать представление для самой Смерти. Только мальчик был ничего. Казался целым и невредимым.

Ожидалось, что они будут что-то изображать, но Мартин не догадывался, что именно. Может, представят Марию и Иосифа, может, трёх священных королейволхвов или пасхальную сцену. Мартин давно уже не был на богослужении. Праздники для него ничем не отличались от будней.

Вечером деревенские собрались у дверей церкви, где обыкновенная тележка служила сценой. Дождь поливал лица актёров и зрителей. Поначалу они произносили какие-то неповоротливые тексты, потом выступил мальчик. Маленький и крепкий, в белокурых локонах и угрюмый. Под носом у него висела сопля. Но всё это мгновенно забылось, как только он запел, потому что от его голоса по спине Мартина пробежали мурашки и закружилась голова. Настолько это было красиво. Мальчик пел так, будто бежал по солнечному лучу в небо.

Но когда мальчик спел и сошёл со своей маленькой сцены, он стал таким же обыкновенным, как все другие дети, кошки и собаки. Он курил и пил подогретый шнапс. Был, наверное, даже младше Мартина.

В нём кипела злобная энергия, совершенно незнакомая Мартину и тем интересная. Постоянно можно было ждать от него какой-нибудь подлой каверзы.

«Должно быть, это зависит от еды», – подумал Мартин.

Ведь к дурным мыслям приходишь, только когда в костях много силы. А у здешних откуда ей взяться?

Тут если день прожил, то уже и рад. Ни у кого здесь нет такой силы, как у этого мальчика. Маленькие не делают пакостей. И Мартин всё дивился на пришлого мальчика. Полного такой устрашающей живости.

Мартин задумался: может, в других местах где-то есть другие люди, похожие на этого мальчика, и не увидит ли он однажды те места, где есть жизнь, потому что здесь-то, в деревне, как ему казалось, была одна только смерть.

Деревня маленькая, и теперь Мартин куда ни шёл, везде натыкался на этого чужого мальчика, как будто тот его подстерегал; как будто им суждено было встретиться, следуя тем самым какому-то древнему закону.

У колодца этот балаганный мальчик бросил в воду ядовитые ягоды, выстрелил из рогатки в петуха и попал ему в шею. Петух свалился с плеча Мартина, а мальчишка засмеялся.

Дороги так развезло, что башмаки увязали в грязи, увязнувший падал на четвереньки, теряя равновесие, а с ним и всякое мужество.

Однажды утром вол увяз в грязи по брюхо и не смог выбраться. Время от времени кто-нибудь из детей, проходя мимо, кормил вола пучком сена.

Мартин тонул в грязи лишь по щиколотку, потому что он мало весил. Вот уже несколько дней на его одежде не было сухого клочка. Петух болел, и Мартин носил его под рубашкой.

И тут он снова встретил чужого мальчика. Тот сидел на каменной ограде и с отвращением смотрел на грязь. Завидев Мартина, он крикнул приказным тоном:

– Эй, ты! Поди сюда!

Мартину не хотелось, но он подошёл ближе.

– Перенеси меня! – потребовал мальчик.

– Это почему? – спросил Мартин.

– А то я промочу ноги, – объяснил тот.

Мартин сильно удивился, что у кого-то вообще есть выбор – промочить ноги или нет. Мартину даже в голову не пришло, что у него тоже есть возможность отказать мальчику. И он повернулся к нему спиной, подставив плечи, чтобы перенести его. Мальчик спрыгнул ему на закорки и крепко вцепился в него. Мартин пошатнулся: мальчишка был куда тяжелее, чем казался с виду; или это Мартин оказался слабее, чем ожидал от себя. Мальчишка вцепился в него железной хваткой. Мартин застонал. Неужто он водрузил себе на спину самого чёрта? А люди-то всегда считали нечистой силой его петуха – и только потому, что с виду был чёрный. А этот чужой мальчик ведь не иначе как ангел, потому что ангельского вида и поёт ангельским голосом.

Не впервые Мартин озадачился вопросом, откуда людям знать, как выглядят ангелы и какими голосами они поют. И однажды спросил об этом художника.

– Парень, – сказал художник. – За такие вопросы ты можешь угодить на костёр.

– Но ведь если ангелы – образы, сотканные из света, то они Божьи творения и являют собой только любовь? – допытывался Мартин, уверенный, что художнику можно задавать такие вопросы. Он вообще был единственным, с кем Мартин мог говорить.

– Это образ любви. А разве у тебя нет своего образа любви?

Мартин не понял.

– Мать, например? – подсказал художник. Мальчик не выказал никакой реакции. – Братья-сёстры?

Но воспоминания о братьях и сёстрах он затаил глубоко в себе, спрятал под замок, чтобы невзначай не вспомнить о топоре, который отец всаживал в малышей.

Художник жевал кусок хлеба, пока Мартин искал в своих мыслях какой-нибудь ангельский образ.

– Франци, – тихо сказал он наконец.

Художник улыбнулся, взял лоскут старого холста и несколькими штрихами изобразил на нём сияющие черты лица Мартина. Этот лоскут он ещё долго будет носить при себе. Даже тогда, когда перестанет странствовать вместе с Мартином. Даже тогда он, глядя на эту холстинку, будет думать, что это его лучший рисунок и что никогда ни раньше, ни потом перед ним не стояло дитя человеческое в такой чистоте и непорочности. И он носил его в карманах своих дырявых штанов, пока его самого не унесла чума и пока он не разложился вместе с другими. Разложился и кусок холста, личинки высосали его нити и превратились после этого в такой вид бабочек, какого доселе никто не видел и какой после них уже не повторился. И когда спустя многие годы в картинной галерее была выставлена картина художника, изображающая мальчика с его петухом, всего в нескольких метрах от этой картины, в историческом музее на витрине с бабочками была пришпилена рядом с такими же мёртвыми сородичами по виду такая вот бабочка, отведавшая искусства, вскормленная им и знавшая про мальчика.

– Да, – согласился художник, даже не предвидевший всё это, иначе бы он давно бросил это занятие, непосильное человеку. – Франци хороша. Отныне все твои ангелы будут походить на Франци.

Такой ответ не устроил Мартина. Но ему нравилось, что художник придал Матери Божьей на алтарной росписи черты лица Франци. Чёткий подбородок, вздёрнутый нос и полные губы. Мартин сказал, что такие черты не подходят для Девы Марии. Но художник засмеялся и ответил, что эта деревня не заслуживает ничего другого; пусть им останется алтарная роспись, которая будет бесить их до конца дней.

– За что им такое? – спросил Мартин.

– За тебя, – сказал художник. Его собственные ангелы давно уже все носили черты лица Мартина.

Он мрачно выдавил на палитру краски и быстро заполнил пустые места алтарной росписи гогочущими демонами, бедолагами и самодовольными зеваками.

Обо всём этом Мартин думал, пока нёс на закорках балаганного мальчишку по дорожной грязи. Тот вдавил ему пятки в рёбра так, что они хрустнули. Петух беспокойно вертелся под рубахой Мартина.

Теперь Мартин погружался в грязь уже по колено. Мальчишка был тяжёлый как свинец. Он вцеплялся в волосы Мартина и ёрзал у него на спине. А сам при этом вопил, плевался и пел. Мартин стонал под его гнётом.

А дорога уже давно перестала быть дорогой, она превратилась в болото. Внезапно Мартин оступился, ухнул в яму, его безумный седок в испуге отцепился и шлёпнулся в грязь, которая тут же залепила ему рот, мальчишка захлебнулся. И утонул.

Мартин растерянно сидел в грязи и смотрел на то место, где жижа сомкнулась над головой мальчишки. Он мог бы теперь просто уйти, и никто бы его ни о чём не спросил. А если бы кто и спросил, никто бы ему не поверил.

Но Мартин принялся искать. Он шарил руками в жидкой грязи, наткнулся на что-то твёрдое. Должно быть, голова мальчишки, и он с силой потянул её вверх. Но там что-то податливо оторвалось, чавкнуло, и голова легко выскочила на поверхность жижи.

«Боже правый, – пронеслось в мыслях у Мартина, – я оторвал ему голову».

Но нет, теперь он увидел, что держит в руках голый череп. Кости без плоти, забитые грязью глазницы, выпирающие вперёд зубы.

«Э, да я тебя знаю», – подумал Мартин. Он поморгал, опомнился и снова погрузил руки в жижу в поисках нахала. На сей раз зацепил его, вытащил, сам опрокинулся вместе с ним навзничь, потом принялся выгребать слякоть у него изо рта и выдавливать её из ноздрей. И наконец тот сделал судорожный вдох, тут же принялся скулить, но Мартин больше не интересовался этим мелким демоном. Он оставил его сидеть в грязи, прихватил с собой череп и ушёл, странным образом злорадствуя, пока тот продолжал вопить. У Мартина было такое чувство, будто он держит в руках часть своего будущего. Хотя он не мог бы сказать, откуда бралось это чувство.

8

Держа под мышкой череп, Мартин ступил в харчевню постоялого двора. Завсегдатаи – Хеннинг, Зайдель и Заттлер – хотя и не испугались при виде мёртвой головы, но сам момент в целом сочли неудобным. Недовольно выслушали Мартина.

В конце концов Зайдель полил на череп воды и слегка его обтёр. Зубы торчали вперёд, как клыки дикого кабана. Зайдель посветил фонарём в пустые глазницы.

– Кого ты там ищешь? – спросил Хеннинг. – Никак свою старуху?

Как было известно, жена от Зайделя когда-то сбежала. Она сошла с ума от тяжёлой работы и от побоев свекрови. И просто побежала куда глаза глядят. Среди бела дня. Воздела руки к небу и галопом понеслась по полю прочь, не разбирая дороги. Да так и не остановилась. Никто не мог её догнать. Так до конца и видели её бегущей, пока она не скрылась за горизонтом.

Зайдель не любил намёков на его несложившийся брак. Он пригрозил отобрать шнапс, который выставил для остальных, и шутки сразу прекратились.

Но из-за черепа мужчинам было всё-таки не по себе. Что теперь с ним делать? То ли похоронить этот череп, но можно ли это вообще? Не противоречит ли это христианскому обычаю – предавать земле голову без причитающегося ей тела? И что тут вообще важнее – голова или тело? Мартину было непонятно, почему мужчины пустились в рассуждения на эту тему. Кажется, для них важнее всего было как раз поговорить об этом, и взгляд Мартина уже обратился к стойке, за которой обычно стояла Франци, вытирала вымытые стаканы и целый божий день вынуждена была выслушивать рассказы местных стариков, у которых воняло из воротников нестираных рубах и из таких же штанов.

У Франци разум прозрачнее весеннего ручья, думает Мартин. И при этом она обречена прокисать в обществе стариков, которые рассказывают ей свою жизнь час за часом, тогда как сама Франци лишена даже шанса познакомиться с собственной жизнью. Долго это не может продлиться, иначе все её надежды перегорят и заглохнут под гнётом тупой болтовни. Ведь мужчины знают, им осталось недолго, придёт и их черёд повеситься на коньке крыши, чтобы больше не обременять собой семью. А если не смогут на это решиться за нехваткой мужества, то будут до конца лежать в собственных экскрементах. Привязанные к постели верёвками, потому что семье надо и на поле, и на мельницу, и с лежачими стариками поступали так же, как с малыми детьми, когда родители уходили на полевые работы: привязывали.

Хеннинг, Зайдель и Заттлер всё ещё обсуждали, надо или нет похоронить череп, когда даже не знаешь, чей это череп вообще.

– Ну почему «не знаешь», это же известно чей череп, – сказал Мартин.

Мужчины нахмурили лбы. Всем, конечно, любопытно, что там опять этот мальчишка знает или воображает, что знает. Только никто не хочет сознаваться.

– Зубы, – подсказывает Мартин. – Разве это не зубы старого Уле-Бродяги?

Не могли же они перекочевать в череп кого-то другого, думает он себе, но вслух не говорит: он уже давно заметил, что за каждую шуточку немедленно следует затрещина.

Мужчины озадачились. Мальчишка прав. Это челюсть Уле-Бродяги. Клыки, внушающие ужас.

Уле-Бродяга всегда в своих странствиях захаживал в деревню. И никто ему не сделал ничего дурного. Да и кто бы посмел, ведь Уле-Бродяга всегда что-нибудь перегрызал, чтобы внушить почтение к себе: то крепкую ветку, то кружку. Что-нибудь такое. Даже волки обходили его стороной.

И теперь снова все уставились на череп, как будто он мог им ответить, и теперь все находили сходство с живым Уле-Бродягой. Череп с одной стороны был расколот, и один из мужчин предположил, что Уле-Бродяга, должно быть, упал. Всем уже не раз приходилось видеть, как бывает, когда ушибёшься головой: и кровь льётся, и не только это. Иной после такого удара становится уже не в себе.

Как это случилось с Ханзеном, который после падения с сеновала стал говорить неразборчиво, но зато ужасно много. Ничего больше не мог запомнить, но зато вдруг начал играть на органе. Как будто при падении из него вышибло одни способности, зато на их месте открылись другие. Но что толку от его игры на органе, если органистом ему всё равно не суждено было стать. Ведь его внезапная способность могла быть только делом нечистой силы. Его даже близко к церкви не подпускали. Что иной раз было непросто. Иногда Ханзен бился головой о запертую церковную дверь от отчаяния, разбивал лоб до крови, и люди уже не могли его удержать, он прорывался к органу, перед которым истекал кровью и слюной, но всё же был счастлив занять это место. Играл он со страстью, и у людей наворачивались слёзы, так опьяняюще взвинчивались его аккорды из покосившихся труб органа. Он играл и играл, он больше не мог перестать, так что после начального волнения и воодушевления у деревенских всё же накапливалось некоторое раздражение.

Но только не у Мартина, он-то любил органную музыку. Но другим уже больше хотелось самим поговорить.

Поскольку на второй день непрерывной игры люди уже не выдерживали, кто-нибудь сердобольный предательски вырубал Ханзена, подкравшись к нему сзади. Что неблагоприятно сказывалось на его и без того уже повреждённом черепе. И что, опять же, означало, что Ханзен с ещё большим рвением стремился к органу и проявлял ещё большую выносливость в игре. Заколдованный круг, известное дело.

Мартин осмотрел найденный череп Уле-Бродяги и сказал:

– Он не упал, не убился, нет.

Мужчины посмотрели на мальчика.

– Надо это дело исследовать, – сказал Мартин.

Мужчины переглянулись.

– А чего ты собрался тут исследовать? Он же однозначно мёртвый.

– Узнать, отчего он умер, – сказал Мартин.

– Ну, как раз оттого, что упал, – прибавил Зайдель.

Мартин помотал головой:

– Тут дырка. Здесь, сбоку, – и он указал на дырочку. От неё расходились лучами ломаные линии. Как бывает, когда прорубаешь во льду отверстие, а лёд вокруг него трескается.

Удар, должно быть, пришёлся больно. Кусочки черепной кости даже выкрошились и выпали.

– А ты почём знаешь? – спросил один. – Какая теперь разница, то ли его кто-то ударил, то ли он сам ударился при падении.

Но Мартин был уверен:

– Разница точно есть.

Мужчины задавали ему язвительные вопросы, но Мартин предпочёл на них не отвечать. Ведь он сам не знал. Как бы он мог объяснить, что разное насилие по-разному сказывается на черепе? Он должен был это доказать, чтобы ему кто-то поверил. Он должен был это доказать, чтобы это было наконец доказано.

Эта мысль полностью захватила его. Ему потребовалось немедленно раздобыть два по возможности похожих черепа.

Он встал и ушёл, не попрощавшись.

9

Небо такое светлое и холодное – как льняная холстина.

Мартин шёл до тех пор, пока под ноги ему не придвинулся лес. Он поднял голову и увидел, что оказался в окружении елей. И тут сообразил, где можно найти два черепа.

Вот это место. Каждый о нём слышал, и каждый старался держаться от него подальше. Скотомогильник. Деревня потеряла уже бесчисленное множество голов скота, которые словно по мановению колдовской руки отбивались от стада и прямиком шли к скотомогильнику. Там была расщелина. Ровно семь метров глубиной. Животные падали туда, как будто разом лишившись всякого чувства опасности. Или даже искали её. Кто же мог сказать, а вдруг все эти овцы, козы, бычки и тёлки издыхали там, внизу, с ощущением полного довольства и блаженства? По крайней мере, ходили такие разговоры. Мартин, однако, не знал никого, кто бы побывал там, внизу. Не знал и того, в какую сторону ему направиться, но оказался тем не менее на верном пути и уже чувствовал, что расщелина где-то близко. В лесу вдруг погасли все звуки. Надо было приходить сюда со своими.

Петух забеспокоился. Завозился под рубахой у Мартина. Тот извлёк птицу и посадил её на плечо. Но и здесь петух вёл себя нервозно.

– Что это с тобой? – спросил его Мартин.

Петух встопорщил перья и нахохлился.

Мартин понял.

– Но я должен, так надо, – сказал он петуху и шёл дальше, прижимаясь ближе к кустам и глядя под ноги, ища места, где снежный покров был нарушен следами скота. Эти следы не перекрещивались вдоль и поперёк, как обычно бывает, а шли как по линеечке в одну сторону, и мальчик направился по этому следу.

Наконец он очутился на краю расщелины. Поначалу даже не мог осмелиться, но потом вытянул шею и заглянул вниз, в пропасть. Вид её оказался не настолько страшным, как он ожидал. Он был скорее странным. Снег, перемешанный со старой листвой, а посреди листвы кости животных.

Пока Мартин разглядывал, петух оттолкнулся от его плеча и отлетел на несколько метров. Мартин из-за толчка потерял равновесие и чуть не сорвался вниз.

– Что это с тобой? – опять спросил мальчик.

Петух прыгал вокруг и ронял перья, они оставались лежать на снежном покрове. Наверное, он испугался.

Мартин протянул к нему руку, но петух отпрыгнул в сторону.

– Но мне придётся туда спуститься, – сказал мальчик. Петух стоял поодаль. – Ничего страшного не будет, – успокаивал птицу Мартин, хотя сердце у него сжалось. – Мне всего лишь надо оттуда кое-что достать. Это важно.

Он стал высматривать более пологое место. Наконец выбрал спуск у дерева, корни которого свисали с обрыва, – за них можно было держаться. Мартин рассчитывал спуститься, повиснув на руках и перебираясь всё ниже, но обрыв этого не позволил. Уже с первой попытки он поскользнулся и немного скатился сидя. Дальше любой его шаг был шагом в пустоту. Его охватила паника, потому что скольжение ощущалось не как падение под действием силы тяжести, а так, будто какая-то совсем другая сила стягивала его за ноги вниз. А сама пропасть как будто радовалась и ликовала, что заглатывает его. А что, если и впрямь земля под ним разверзнется и поглотит его?

Ещё в тот момент, как он оступился, у Мартина потемнело перед глазами. Но после очередного кувырка и после ветки, которая расцарапала ему щёку, он наконец приземлился на дно расщелины.

В ушах у Мартина звенело. Может, оттого, что он ударился головой. Но болела не голова, а всё тело равномерно. Что-то тёплое побежало по его щеке. Кровь от раны.

Он медленно осмотрелся. Всюду были рассыпаны кости. В большинстве голые. Клочки шерсти. Гнилое мясо. Но главным образом скелеты, черепа.

Мартин поднялся с земли. Звон у него в ушах никак не утихал и пронизывал его насквозь. Всё здесь казалось ему странным и порождало непривычные ощущения. Или это из-за падения? Он выпрямился и тут же снова поскользнулся. Кости у него под ногами загремели и захрустели, и ещё он удивился, откуда в нём эта печаль, которая распространялась, словно ядовитый пар. И знавал ли он раньше такую печаль? Не хочет ли это ущелье отравить его? Выберется ли он отсюда когда-нибудь? Да и хочет ли он отсюда когда-нибудь выбраться? Он чувствовал жалость к погибшим животным. Ему захотелось скорбеть вместе с ними. Было бы хорошо захоронить их достойно.

В деревне всегда говорили, что скотину нечего жалеть. Но ведь дети играют и ласкаются с кошками. Иной раз посмотришь в печальные глаза коровы и спрашиваешь себя, зачем ей такие большие глаза, если у неё нет души, в которую можно было бы заглянуть.

Пальцы Мартина скользили по костям. Ощупывали голые черепа, подыскивая два, чтоб были одинаковой породы и размера. Но для чего? Этого Мартин не помнил.

Он замер. Кажется, расщелина начала двигаться вокруг него. И зачем он здесь очутился? Что-то всё ещё стекало по его щекам. Но уже не кровь, а вместо неё слёзы. Мартин охватывал черепа ладонями так, будто это были его потерянные братья. Он плакал и при этом чувствовал, что того и гляди потеряет рассудок. И уже видел, как потом через пару лет здесь найдут его голые кости посреди останков скота. И кто-нибудь спросит, что же здесь произошло и для чего этой расщелине понадобились все эти мёртвые. Сейчас он приляжет к ним и останется тут навсегда. Так бы и случилось, если бы не петух, потому что петух не отпускал его.

– Мартин! – услышал он его зов. Это петух впервые с ним заговорил.

А у Мартина уже глаза закрылись, но голову он поднимал ещё легко.

– Вернись ко мне, Мартин. Иди за мной, я поведу тебя.

Мальчик кивнул, но веки у него были тяжёлые, он не мог их поднять и ничего не видел.

– Ладно, управимся, – заверил петух. И объяснил Мартину, как из его верхней одежонки связать торбу и уложить туда черепа, чтобы освободить руки для лазания.

Мартин подчинился голосу петуха, он был такой мягкий и благозвучный, а вместе с тем проникновенный и неотвратимый, как будто сам Господь Бог дал ему свой голос взаймы. Голос наполнил Мартина так, будто все эти годы он только и ждал его звучания. Какое же это блаженство – оказаться однажды всего лишь мальчиком, который подчиняется словам какого-то другого существа.