Воля народа

На улице его поджидала женщина из первого ряда. Дождь кончился, и внезапная яркость дня ослепила его так, что он опознал её только по аромату пачули – если это вообще называлось именно так.

– Вы, должно быть, Курт Вайлеман, – сказала она. – Феликс очень хорошо описал мне вас.

Он не сразу сообразил, что она имела в виду Дерендингера.

– Вы его родственница?

– Мы были знакомы.

– И он описал вам меня?

– Он говорил, вы единственный, кого не пришлось бы лишать журналистского удостоверения за бездарность.

Типичное выражение Дерендингера. Таким он был всегда: даже если он хотел сказать комплимент, он делал это в грубой форме.

– Я польщён, – сказал Вайлеман.

– Ничего вы не польщены. Вы немного задеты, но не хотите это показать.

У секретарши шеф-редакции тогда – её фамилию он сейчас не мог вспомнить – был в точности такой же тон.

– И вы поджидали меня, чтобы мне это передать?

– Я поджидала вас, потому что мне нужно с вами кое-что обсудить. Давайте посидим за бокалом вина?

– Где? Здесь поблизости и даже дальше нет ничего…

– Вон там стоит моя машина, – перебила его женщина. – А вино у меня уже отстаивается. Если вы не против выпить его со мной у меня дома? Там мы поговорим без помех.

7

Пока они ехали, она тыкала пальцами в свой коммуникатор. Наверняка новейшая модель; она была из тех, у кого подобные приборы всегда новейшей модели. Вайлеман был рад, что ему не приходится вести светскую беседу, он чувствовал себя не очень хорошо в этом автомобиле, который для него всё ещё был новомодным, хотя в Цюрихе вряд ли ещё водились прежние. Всякий раз, когда они вплотную приближались к впереди идущему автомобилю, он машинально искал, за что бы ухватиться. Рассудком он понимал, что система функционирует превосходно и не допустит столкновения, по крайней мере в городе и на автобанах – до просёлочных шоссе сеть электронного ориентирования так и не дошла по финансовым причинам, – однажды он даже написал статью про избыточность тройной системы безопасности, но в его организме всё ещё работали старые рефлексы. Если бы он мог позволить себе машину, это был бы старый самоходный рыдван, хотя налоги на него были выше, а в случае аварии не было страховых выплат.

Движение было плотное, как, впрочем, и всегда, но – он должен был это признать – рассасывалось оно быстрее, чем раньше, и встраивание с боковых улиц шло лучше. И всё-таки: сидящий в таком автомобиле уже не ехал, а лишь транспортировался, как почтовая посылка в одной из тех гигантских сортировочных машин, какую он осматривал однажды в Мюллигене для одного репортажа. Тобой просто манипулировали.

Окей, он сам позволил манипулировать собой, принял приглашение, не спрашивая, что с ним собираются обсудить, не спросил даже её имени. Неужто это было просто любопытство? Или это было связано с тем, что она была привлекательная женщина, чертовски привлекательная женщина? Бывают и более дурацкие причины, подумал он.

– Это пачули? – Только когда она изумлённо оторвалась от своего комми, он сообразил, что произнёс это вслух. Когда подолгу составляешь компанию лишь самому себе, в какой-то момент уже не замечаешь, что говоришь с собой вслух.

Женщина засмеялась каким-то горловым смехом, это звучало как воркование птицы.

– Что-что?

– Ваш парфюм. Это пачули?

– Очень сильный аромат, правда? Мне самой он вообще не нравится. Но Феликс так его любил.

– Дерендингер?

Она кивнула:

– Этот парфюм привёз мне однажды он. Вот я и подумала: на его панихиде… В какой-то степени из пиетета.

– Он покупал вам духи? – Этот вопрос, он заметил это лишь после того, как уже задал его, звучал невежливо; как будто он хотел этим сказать, что она не та женщина, которой кто-то подарил бы духи.

– Вас это удивляет?

– Я хотел сказать… он не был похож на человека, который разбирается в таких вещах.

И снова этот воркующий смех.

– Вы явно знали его не очень хорошо. А знаете, где пачули любили больше всего?

– Где?

– В борделях. Но потом этот аромат вышел из моды. Он очень назойлив. Когда мужчина возвращался домой, его жена и несколько часов спустя могла учуять, где он был. – Она говорила об этом так естественно, как будто было самым обычным делом беседовать о таких вещах с мужчиной, едва с ним познакомившись. – Кстати…

– Да?

– Пачули пахнут иначе. Более по-восточному. Если хотите, я дам вам их потом понюхать.

– С удовольствием, – сказал Вайлеман, но оттого, что это прозвучало слишком пылко, он добавил: – Ведь это, наверное, очень интересно.

Она опять засмеялась. Над ним? Что же было в этой женщине такого, что делало его таким нервным?

– Надеюсь, вас не смущает, что я предпочитаю беседовать у меня дома. В публичных местах никогда не знаешь, кто тебя слышит.

– У вас есть тайны? – Это должно было прозвучать как шутка, но она, кажется, приняла её всерьёз.

– Время покажет, – сказала она. – Так или иначе: незачем каждому знать, что нам с вами вообще есть что обсудить. И при всех этих видеокамерах…

– Не такие уж мы интересные люди.

– Это тоже ещё надо посмотреть.

– И даже если – ведь и на вашей улице тоже наверняка есть камеры.

– Это совсем другое, – сказала она. – Если увидят, что вы входите ко мне, они подумают, что вы мой клиент.

Она не объяснила, какого рода клиентуру она имела в виду, а он не переспросил.

Её квартира находилась в районе, о каком он мог только мечтать, не на самом верху холма миллионеров Цюриха, но всё-таки уже в районе, где арендная плата повышается пропорционально каждому метру над уровнем моря.

– Устраивайтесь поудобнее, – сказала она. – Я только хочу поскорее смыть с себя эти духи.

Гостиная, в которую она его провела, была обставлена старомодно. Он бы сказал, времён смены тысячелетия. Меблировка не подходила к образу, какой он составил о ней, он-то ожидал самого новейшего дизайна, например, тех кресел, которые самостоятельно измеряют вес и рост своего пользователя и автоматически подстраиваются к идеальной позиции, а на стене ожидал увидеть, скажем, одну из этих электронных рам, которые можно взять напрокат в Художественном музее, а в раму «вставить» любую картину из коллекции музея. Вместо этого – алюминий и чёрная кожа, как будто он в гостях у какой-то старой дамы. На низеньком стеклянном столике стояли наготове два бокала для вина. Она не сомневалась, что он примет её приглашение.

Был даже небольшой книжный стеллаж. Раньше, придя в чужой дом, он первым делом изучал корешки книг, они позволяли сделать множество выводов об интересах их владельцев, а когда теперь, что случается достаточно редко, его куда-то приглашают, там в большинстве случаев больше не стоят книги, а ведь у людей не попросишь позволения быстренько заглянуть в их читалки. Здесь были сплошь романы, при этом ничего современного, всё немного запылённое; у букинистов в отделе ХХ век тоже не нашлось бы ничего другого. Единственной неожиданностью было зачитанное издание в мягкой обложке с роковой картинкой: в конусе света уличного фонаря – как будто ещё где-то сохранились такие уличные фонари, кроме как на ностальгическом Латернли-вег на Утлиберге, – лежал в луже крови убитый мужчина. Нож в спине, гласило название книги, автор был некто Цезарь Лаукман, имени которого он никогда не слышал.