Я никогда не понимал, почему для некоторых еда может быть так важна. Почему они способны говорить о ней часами. Организм требует топлива, разумеется. Но погружаться в размышления о выборе и способе приготовления – пустая трата времени. В конечном счёте всё уйдет в тот же унитаз.
Из профессионального интереса я однажды проверил на себе, сколько можно обходиться без пищи. Несколько дней – без особых проблем. Переносить жажду намного тяжелее. Если накормить человека селёдкой, а потом приковать к батарее центрального отопления, то долго не выдержит никто. Я всегда предпочитал методы, при которых надо просто подождать, когда подействует. Можно в это же самое время заниматься кем-то другим.
Музыка становится всё назойливее. Теперь она старается ещё и подпевать, а он находит это ужасно забавным. Может, они оба пьяны?
Нет. Если бы Хелене пила, я бы это почувствовал на себе.
Но Арно, кажется, уже не вполне трезв. Он провозглашает тост: «За гнома! Через две недели мы с тобой – мама и папа!»
62
Две недели. Это обозримый срок.
У меня какое-то безрассудное чувство, что мне надо собираться. Как будто для этого мне надо упаковать чемодан. Подготовить документы.
Тогда, когда было необходимо стать Андерсеном, я готовился к этому неделями. Всё, что мне могло потребоваться, лежало наготове. Теперь я могу только ждать.
Я никогда не был терпеливым человеком.
Не будет ли это очень больно?
«Схватки». Само слово звучит угрожающе.
Учишься-учишься – и всё равно знаешь всегда недостаточно. Я никогда не интересовался процессом родов. Хотя в остальном очень близко знакомился с анатомией человека. Чтобы знать, где с минимальными затратами причинить максимум боли.
Две недели.
По каким признакам определить, что уже началось?
Когда мой отец приходил в ярость, он покусывал кончики своих усов. И я уже знал: сейчас будет бить. На войне вначале шёл заградительный огонь, а через четверть часа начиналось наступление.
Всегда есть какое-то предвестие. Только надо его угадать. Некоторые животные предчувствуют землетрясение за несколько часов до его начала.
Мне незачем сходить с ума. На земле живут миллиарды людей, и каждый из них пережил своё рождение.
Но у других есть то преимущество, что они прошли через это неосознанно. И потом им не пришлось об этом ничего вспоминать. Постепенно до меня доходит, что в отсутствии памяти есть свои плюсы. И, значит, с их стороны это совсем не злой умысел, когда они стараются ликвидировать неисправности.
«Что там с нашим гномом, – слышу я слова Хелене. – Что-то он вдруг забеспокоился».
«Причина в том, что ты ела острое», – говорит Арно. Он идиот.
«Тогда пойдём домой», – говорит она.
Жаль, что она не пила алкоголь. Немного хмельного забытья мне бы не помешало.
63
Иной раз хотелось бы проспать то или иное событие, но именно тогда – как назло – я был бодр и свеж.
То, что они тут делают, отталкивающе.
Отвратительно.
Они пришли домой, он под хмельком, а она взвинчена. И тогда…
Если бы люди знали, как смешно их слушать, когда они нежничают между собой. Есть большой смысл в том, что это не принято делать на людях. Пусть это всё и необходимо для того, чтобы люди размножались, но я бы не хотел быть невольным свидетелем этого.
Омерзительно.
Самое худшее, что за последние месяцы я уже привык все шумы превращать в картинки. Очень точно расписывать себе всё происходящее вокруг женщины.
Я не хочу представлять себе то, что сейчас происходит. Я этого не хочу. Но ведь собственной фантазии глаза не закроешь.
Они даже не ушли для этого в спальню. Я слышал ту пружину, которая скрипит всякий раз, когда кто-то садится в кресло перед радио. Это Арно, он сел и широко расставил ноги. Хелене встала перед ним на колени. На колени как рабыня. Он попросил её, и она исполнила его желание. Он расстегнул свою ширинку – или она это сделала за него, и потом…
Как противно.
И эта женщина родит меня на свет. «Какое милое дитя», – скажет и будет меня целовать. Этим ртом.
Не хочу.
Я пнул её изо всех сил, но она этого даже не почувствовала.
Он хочет что-то сказать, но не может правильно артикулировать слова. Тем не менее, она его, кажется, поняла и ответила что-то так же неразборчиво.
«С полным ртом не разговаривают», – любила повторять моя матушка.
Его дыхание учащается. Когда я впервые слышал это его хрюканье, я думал, что он её бьёт.
Лучше бы бил. Но это не побои. К сожалению.
Пока я корчился в омерзении, логическая часть моего мыслительного аппарата говорила: «Ещё скажи спасибо, что они выбрали такую позицию. Они делают это исключительно ради тебя».
И всё равно противно.
64
Оба готовятся. Сами толком не зная, к чему.
Когда в 1914 году я шестнадцатилетним записался добровольцем на войну, отец, гордясь мной, пригласил меня в трактир, куда дважды в неделю ходил выпить в привычной компании. «Теперь ты мужчина!» – сказал он, разрешил налить мне мой первый шнапс и заказал нам обоим по сигаре. Я пил и курил, и мы всем застольем пели патриотические песни.
Потом меня рвало.
На следующее утро я стоял в одном строю с другими добровольцами. Председатель совета ветеранов держал речь. Говорил, что мы юные герои, смело идущие в бой, из которого не все вернутся живыми. Со щитом или на щите.
С этого момента я и струхнул.
Что-то похожее, мне кажется, происходит с Хелене и Арно.