Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке
И, поймав при этих словах на лету гусиную ногу, он продолжал:
– Что за чудесное ремесло – удить в воздухе полевых рыб! Ну вот, она уже исчезла, с кожей и костями! Что жаднее сухого песка? Бесплодная женщина и голодное брюхо.
Вдруг он почувствовал в заду укол алебарды и услышал:
– С каких пор богомольцы отвергают баранью ногу?
Он увидел на кончике алебарды баранью ногу. Схватив её, он продолжал:
– Ляжка за ляжку. Лучше мои зубы в этой ляжке, чем чужие зубы в моей. Я сделаю флейту из этой кости и на ней воспою тебе славу, милосердный алебардщик. Но что за обед без закуски? – продолжал он. – Что такое сочнейшая баранья лопатка в мире, если за ней бедный пилигрим не узрит благословенного образа сладенького пирожка?
При этих словах он схватился за лицо, ибо из толпы гулящих девушек полетело разом два пирожка, и один ударил его в глаз, другой в щеку. И девушки хохотали, а Уленшпигель кричал им:
– Спасибо, спасибо, милые девушки, сластями поцеловавшие меня.
Но пирожки всё-таки упали на землю.
Вдруг загремели барабаны, свирели засвистали, и солдаты снова двинулись в путь.
Господин де Бовуар приказал Уленшпигелю слезать с дерева и итти с отрядом. Он же предпочел бы быть за сто миль отсюда, ибо, подслушав разговоры некоторых не особенно доброжелательных к нему солдат, почуял, что его считают подозрительным и вот-вот схватят и, как шпиона, обыщут, найдут письма и повесят.
И, свалившись с дороги в канаву, он поднял оттуда крик:
– Сжальтесь, господа солдаты, я сломал ногу, не могу итти дальше. Позвольте сесть в повозку к девушкам.
Но он знал, что ревнивый «бабий староста» ни за что ему этого не позволит.
Девушки кричали:
– Иди к нам, хорошенький, иди, богомолец. Мы тебя будем любить, ласкать, угощать и в один день вылечим.
– Знаю, – ответил он, – женская рука – небесный бальзам для всех ран.
Но ревнивый «бабий староста» обратился к господину де Ламотту:
– Я думаю, господин, этот богомолец морочит нас своей сломанной ногой, чтобы влезть в повозку к девушкам. Прикажите, пожалуйста, оставить его там, где он лежит.
– Хорошо, – ответил Ламотт.
И Уленшпигель остался в канаве.
Некоторые солдаты поверили, что он в самом деле сломал ногу и, так как он был весёлый парень, пожалели его и оставили ему вина и мяса дня на два. Девушки охотно поухаживали бы за ним, но так как это оказалось невозможным, они побросали ему всё, что осталось у них из лакомств.
Когда войско скрылось из виду, Уленшпигель вскочил и побежал.
Купив по пути лошадь, он помчался по дорогам и тропинкам в Герцогенбуш.
Узнав, что Бовуар и Ламотт идут на город, восемьсот граждан вооружились, выбрали предводителя, а Уленшпигеля, переодетого угольщиком, отправили в Антверпен к геркулесу-гуляке Бредероде просить о помощи.
И войско де Ламотта и де Бовуара не вошло в Герцогенбуш, ибо город был настороже и приготовился к стойкой защите.
XIX
В следующем месяце некий доктор Агилеус дал Уленшпигелю два флорина и письма, с которыми он должен был отправиться к Симону Праату[141], а тот уже скажет, что делать дальше.
У Праата Уленшпигеля накормили и уложили спать. Сон его был спокоен, как ясно было его юношеское лицо. Праат был хил и немощен с виду и, казалось, вечно погружён в мрачные мысли. Уленшпигеля поражало, что каждый раз, когда он случайно просыпался ночью, до его слуха доносились удары молота, и, как бы рано он ни встал, Симон Праат был всегда уже на ногах. Лицо его делалось всё более измождённым, глаза глядели ещё печальнее, как у человека, который готов к смерти и к бою.
Часто Праат вздыхал, молитвенно складывал руки и всегда был как бы переполнен ненавистью. Руки его, как и рубашка, были чёрны и жирны.
Уленшпигель решил разведать, что это за удары молота, откуда грязь на руках Праата и тоска в его лице. Однажды вечером, сидя в трактире «Blauwe gans» – «Синий гусь» с Праатом, которого с трудом уговорил пойти вместе, Уленшпигель выпил и притворился мертвецки пьяным, так что его надо было поскорее стащить домой выспаться.
Праат мрачно отвёл его в свой дом.
Уленшпигель вместе с кошками спал на чердаке. Симон – внизу, подле погреба.
Продолжая притворяться пьяным, Уленшпигель, спотыкаясь, взобрался на свою лестницу, чуть не падая вниз с каждой ступеньки и держась за верёвку, заменявшую перила. Симон поддерживал его с нежной заботливостью, словно брата. Уложив Уленшпигеля, он выразил сожаление, что тот напился, помолился господу богу о прощении молодого человека, затем сошёл вниз, и Уленшпигель услышал вскоре тот самый стук молотка, который будил его уже не раз.
Бесшумно встал он и начал спускаться босиком по узкой лестнице. Пройдя таким образом семьдесят две ступеньки, он наткнулся на маленькую дверцу, едва прикрытую, так что из щели её виднелся свет.
Симон печатал листки старым шрифтом времён Лоренца Костера[142], великого провозвестника благородного печатного искусства.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Уленшпигель.
– Если ты, – ответил в страхе Симон, – пришёл от дьявола, донеси на меня, приведи меня на плаху; но если ты от господа бога, то да будут уста твои тюрьмой твоего языка.
– Я от господа бога, – успокоил его Уленшпигель, – и ничего дурного тебе не сделаю. Но что ты-то делаешь?
– Печатаю библию, – ответил Симон. – Ибо днём, чтобы кормить жену и детей, я печатаю жестокие и злые указы его величества, зато ночью сею слово истины господней и стараюсь исправить зло, содеянное мною днём.
– Ты крепок духом, – сказал Уленшпигель.
– Я твёрд в вере, – ответил Симон.
И вот из этой-то печатни выходили на фламандском языке библии и распространялись по Брабанту, Фландрии, Голландии, Зеландии, Утрехту, Оверисселю и Гельдерну вплоть до того дня, когда был осуждён и обезглавлен Симон Праат, отдавший свою жизнь за Христа и правду.
XX
Однажды Симон обратился к Уленшпигелю:
– Послушай, брат мой, достаточно ли у тебя мужества?
– Достаточно для того, чтобы колотить испанца, пока он не издохнет, чтобы убить убийцу, чтобы расправиться с злодеем.
– Сумел бы ты забраться в каминную трубу и там сидеть тихо, чтобы подслушать, что будут говорить в комнате?
– Так как, благодарение господу, у меня здоровый хребет и гибкие икры, то я могу держаться в трубе, как кошка, сколько угодно.
– А довольно у тебя терпения и памяти?
– Пепел Клааса стучит в моё сердце.
– Так слушай, – сказал печатник. – Возьми эту сложенную игральную карту, отправляйся в Дендермонде и постучи два раза громко и один раз тихо в двери дома, который вот здесь нарисован. Тебе откроют и спросят тебя, не трубочист ли ты; ты ответишь, что ты худ и карты не потерял. И покажешь её. А потом, Тиль, исполни свой долг. Великие бедствия нависли над землёй фландрской. Тебе укажут камин, который уже наперёд будет приготовлен и вычищен. В трубе его ты найдёшь опоры для ног и дощечку, прибитую для сиденья. Если тот, кто тебе откроет, скажет, что ты должен влезть в трубу, повинуйся и сиди, не шелохнувшись. Знатные господа соберутся в комнате у камина[143], в котором ты спрячешься: Вильгельм Молчаливый – принц Оранский, графы Эгмонт, Горн, Гоохстратен[144] и Людвиг Нассауский, доблестный брат Вильгельма. Мы, реформаты, должны знать, что хотят предпринять эти господа для спасения родины.
И вот первого апреля, выполнив всё, что ему было приказано, Уленшпигель сидел в каминной трубе. Приятно было, что огонь не был разведён, и Уленшпигель говорил себе, что непрокопчённый он будет лучше слышать.
Вскоре дверь зала распахнулась, и порыв ветра пронизал его. Но и это принял он терпеливо, сказав себе, что ветер освежит его внимание.
Затем он слышал, как в зал вошли принц Оранский, Эгмонт и прочие. Они начали говорить о своих опасениях, о гневе короля и о дурном управлении финансами и налогами. Один из них говорил резко, высокомерно и отчётливо – это был Эгмонт. Поэтому Уленшпигель и узнал его, равно как Гоохстратена – по хриплому голосу, Горна – по громкой речи, Людвига Нассауского – по его крепкому солдатскому языку и Молчаливого – по тому, что он каждое своё слово произносил так медленно, точно раньше взвешивал его на весах.
Граф Эгмонт спросил, для чего они собираются вторично: ведь у них в Хеллегате было время решить, что делать.
Горн ответил:
– Часы летят, король разгневан, не надо терять времени.
Тогда заговорил Оранский:
– Страна в опасности, надо защищаться от вражеского нашествия.
Эгмонт возбуждённо ответил, что ему кажется странным, зачем король, их повелитель, считает нужным посылать войско, когда в стране благодаря дворянам и особенно благодаря его благопопечению царит спокойствие.
На это ответил Молчаливый:
– У Филиппа в Нидерландах четырнадцать корпусов, солдаты которых все до одного преданы тому, кто командовал ими при Гравелине и Сен-Кантене.
– Не понимаю, – сказал Эгмонт.
– Больше я ничего не скажу, – ответил принц, – но прежде всего вам, граф, и всем вам, господа, прочтут письма, написанные несчастным схваченным Монтиньи[145].
В этих письмах Монтиньи писал: «Король чрезвычайно разгневан тем, что произошло в Нидерландах, и, когда придёт час, накажет попустителей».
Тут граф Эгмонт заметил, что ему холодно и что следовало бы развести в камине огонь. Так и сделали, пока двое вельмож говорили о письмах.
Так как труба была заткнута, огонь не разгорался как следует, и комната наполнилась дымом.
Затем Гоохстратен, кашляя, прочитал перехваченные письма испанского посланника Алавы[146] к правительнице.
– Посланник сообщает, что виной всех беспорядков в Нидерландах – три человека: Оранский, Эгмонт и Горн. Необходимо, – пишет он далее, – проявить к ним благосклонность и выразить уверенность, что только благодаря их услугам страна сохраняет покорность. Что касается двух остальных, то есть Монтиньи и Бергеса, то они там, где им быть надлежит.
– Ах, – сказал Уленшпигель, – я предпочитаю дымный камин во Фландрии свежей тюрьме в Испании. Ибо там на сырых стенах растут петли.
– Посланник пишет далее, что король, будучи в Мадриде, сказал: «Всё происходящее в Нидерландах подрывает нашу королевскую власть и оскорбляет святыню богослужения, и мы подвергнем опасности прочие наши земли, если оставим безнаказанным мятеж. Мы решили лично прибыть в Нидерланды и призвать к содействию папу и императора. Под нынешним злом скрыто грядущее благо. Мы принудим Нидерланды к безусловному повиновению и, сообразно нашей воле, преобразуем там власть, веру и управление».
«Ах, король Филипп, – сказал Уленшпигель про себя, – если бы я мог сообразно моей воле решать твою участь, под моей фламандской дубиной претерпели бы значительное преображение твои бока, руки и ноги. Двумя гвоздями я прикрепил бы твою голову к спине и посмотрел бы, можешь ли ты в этом положении, бросая взгляд на кладбище, оставленное тобой позади, ещё петь песню о твоих тиранствах и преобразованиях».
Подали вина. Гоохстратен встал и провозгласил:
– Пью за родину!
Все присоединились к нему; он выпил свой кубок, поставил его на стол и сказал:
– Настал роковой час для бельгийского дворянства. Надо думать о путях и способах обороны.
И, в ожидании ответа, он устремил взгляд на Эгмонта, который не ответил ни слова.
Но Молчаливый сказал:
– Мы отстоим себя, если Эгмонт, перед которым дважды, при Сен-Кантене и Гравелине, трепетала Франция и влияние которого на фламандских солдат безгранично, придёт к нам на помощь и не допустит испанского вторжения.
На это граф Эгмонт ответил:
– Я слишком высокого мнения о короле, чтобы думать, что мы должны стать мятежниками. Пусть удалятся те, кто боится его гнева. Я останусь, ибо жить без поддержки короля я не могу.
– Филипп умеет жестоко мстить, – сказал Оранский.
– Я доверяю ему, – ответил Эгмонт.
– Вплоть до головы? – спросил Нассауский.
– Голова, тело и моя верность – всё принадлежит королю.
– Друг мой, я твой союзник, – сказал Горн.
– Надо предвидеть, а не выжидать, – повторил Оранский.
– Я повесил в Граммоне двадцать два реформата! – возбуждённо воскликнул Эгмонт. – Если прекратятся их проповеди и будут наказаны иконоборцы, гнев короля смягчится.
– Едва ли, шаткие надежды, – ответил Оранский.
– Вооружимся доверием, – сказал Эгмонт.
– Вооружимся доверием, – сказал Горн.
– Мечами надо вооружиться, а не доверием, – возразил Гоохстратен.
Молчаливый встал, чтобы уйти.
– Прощайте, принц без земли, – сказал Эгмонт.
– Прощайте, граф без головы, – ответил Оранский.
– Барана ждёт мясник, а воина, спасающего родину, ждёт слава, – сказал Людвиг Нассауский.
– Не могу и не хочу, – сказал Эгмонт.
– Пусть кровь невинных жертв падёт на голову придворного подхалима, – сказал Уленшпигель.
Собравшиеся разошлись.
Тогда Уленшпигель вылез из камина и бросился со своими известиями к Симону Праату.
– Эгмонт изменник, – сказал тот, – господь на стороне принца.
А герцог? Герцог Альба уже в Брюсселе[147]! Где крылатые кассы?
Книга третья
I
Молчаливый идет в поход; господь – его руководитель. Оба графа уже схвачены[148]. Альба обещал Молчаливому милость и прощение, если он явится к нему.
Уленшпигель, узнав об этом, сказал Ламме:
– Чорт побери! По настоянию генерал-прокурора Дюбуа, герцог приглашает принца Оранского, его брата Людвига, Гоохстратена, ван ден Берга, Кейлембурга, Бредероде и прочих друзей принца в течение шести недель добровольно явиться на суд и обещает им за это правосудие и милосердие. Слушай, Ламме: как-то один амстердамский еврей, увидев с улицы в окне верхнего этажа какого-то своего врага, стал звать его на улицу.
«Сойди вниз, – кричал он, – я тресну тебя по башке так, что она влезет тебе в грудную клетку и будет смотреть на божий свет сквозь рёбра, как вор сквозь тюремную решётку». – «Ну, – ответил тот, – обещай мне хоть в сто раз больше колотушек, и то я не сойду!»
…Так пусть и ответят принц Оранский и его друзья. Да они так и поступили, ведь они отказались явиться. Эгмонт и Горн поступили иначе. И суд божий покарает их за то, что они не выполнили свой долг.
II
Братья д'Андло, дети Баттенбурга[149] и иные славные и знатные дворяне были в это время казнены на Конском рынке в Брюсселе за попытку внезапным нападением овладеть Амстердамом.
Когда все они, числом восемнадцать, с пением гимнов шествовали к месту казни, всю дорогу позади них и перед ними шли барабанщики и громко били в барабаны.
И испанские солдаты, окружавшие их, обжигали их факелами то с той, то с другой стороны. И, когда они корчились от боли, солдаты издевались над ними:
– Что, господа лютеране, больно, что вас жгут до времени?
Того, кто предал, звали Дирик Слоссе[150]. Он заманил их в Энкгейзен, бывший ещё католическим, и здесь выдал сыщикам Альбы.
И они умерли мужественно.
И наследство после них получил король.
III
– Вот он прошёл – видел? – спросил переодетый дровосеком Уленшпигель, обращаясь к Ламме, который был в таком же наряде. – Видел ты грязную образину этого герцога с его плоским лбом, низким, как у орла, с его бородой, напоминающей конец верёвки на виселице? Удуши его господь! Видел ты этого паука с длинными мохнатыми ногами, извергнутого сатаной в блевотине, когда его рвало на нашу землю? Пойдём, Ламме, пойдём набросаем камней в его паутину…
– Ах, – вздохнул Ламме, – нас сожгут живьём!
– Идём в Гронендаль, друг мой, идём в Гронендаль; там прекрасный монастырь, где паучье высочество, господин герцог, молит господа бога помочь ему завершить дела его, а именно – чтобы его чёрные приспешники могли покопаться в мертвечине.
– Теперь пост, и герцог постится, но от крови никак не может отказаться его высочество. Пойдём, Ламме. Дом в Оэне окружён пятьюстами вооружённых всадников, триста пехотинцев маленькими отрядами выступили в поход и вошли в Суанский лес. Альба там молится: бросимся на него, схватим, посадим в хорошую железную клетку и пошлём принцу.
Но Ламме дрожал от страха.
– Опасно это, сын мой, очень опасно, – говорил он. – Я бы не отказался содействовать тебе в этом замысле, будь ноги мои не слабы, а брюхо не так раздуто кислым пивом, которым приходится пробавляться в этом Брюсселе.
Этот разговор происходил в яме, вырытой среди чащи. Выглянув сквозь листву, точно из барсучьей норы, друзья увидели красные и жёлтые мундиры шедших в лесу герцогских солдат, оружие которых сверкало на солнце.
– Нас предали, – сказал Уленшпигель.
Когда солдаты прошли, он спешно бросился в Оэн; они пропустили его, не обращая на него внимания, так как он был в одежде дровосека и на спине нёс вязанку дров. Здесь он встретил всадников; узнав от него, что в лесу войско герцога, они рассеялись в разные стороны и ускользнули. Лишь господин де Бозар д'Армантьер был захвачен. Пехота, шедшая из Брюсселя, тоже скрылась, и войска герцога не нашли никого.
Господин де Бозар жестоко поплатился за всех остальных. Выдал его один трусливый предатель из полка господина де Ликса.
С сердцем полным ужаса пошёл Уленшпигель в Брюссель на Конский рынок, где мучительной, бесчеловечной казнью должен был погибнуть де Бозар.
Несчастный мученик был колесован, причём получил тридцать семь ударов железным прутом по ногам и рукам. Кости от этих ударов были раздроблены, и палач наслаждался его неимоверными страданиями.
Тридцать седьмой удар де Бозар получил прямо в грудь и от него умер.
IV
В светлый, тёплый июньский день в Брюсселе на площади перед ратушей воздвигли эшафот, обитый чёрным сукном: по бокам высились два столба с железными остриями. На эшафоте были две чёрные подушки и столик, на котором стояло серебряное распятие.
На этом эшафоте были обезглавлены мечом благородные графы Эгмонт и Горн. И наследство получил король.
И посланник Франциска Первого сказал об Эгмонте:
– Я видел только что, как отрубили голову тому, перед кем дважды трепетала Франция.
И головы казнённых были насажены на железные острия.
И Уленшпигель сказал Ламме:
– Тела и кровь покрыты чёрным покровом. Слава тем, кто с мужественным сердцем готовит меч для грядущих чёрных дней.
V
Молчаливый набрал войско и вторгся в Нидерланды с трёх сторон.
Уленшпигель на собрании «диких гёзов» в Маренгауте говорил так:
– По совету господ инквизиторов король Филипп объявил, что всякий и каждый житель Нидерландов, обвинённый в оскорблении его величества или в ереси, или в том, что не оказал должного противодействия ереси, осуждается без различия пола и возраста, за исключением лишь особо поименованных лиц, и присуждается к наказаниям, соответствующим чудовищным преступлениям, без всякой надежды на помилование. Наследство получает король. Смерть косит обильную жатву в этой богатой и обширной стране, что лежит между Северным морем, графством Эмден, рекою Эме, Вестфалией, Юлих-Клеве и Льежем, епископством Кёльнским и Трирским, Лотарингией и Францией; смерть косит свою жатву на земле протяжением в триста сорок миль, в двухстах укреплённых городах и множестве местечек, посёлков, имеющих права города, деревень, хуторов. А наследник – король.
…Едва хватает для этого одиннадцать тысяч палачей, которых Альба называет солдатами. А родина стала кладбищем, покинута промышленниками, ремесленниками, художниками, купцами, чтобы обогащать чужбину, которая даёт им возможность молиться богу их свободной совести. Смерть и разгром косят свою жатву. А наследник – король.
…Страна имела привилегии, купленные за большие деньги у обедневших государей: они отняты. Она надеялась, что дадут ей возможность мирно радоваться богатым плодам своей работы. Не тут-то было: каменщик строит добычу для пожара, ремесленник работает для вора. Наследник – король.
…Кровь и слёзы! Смерть повсюду – на кострах, на деревьях, ставших виселицами вдоль большой дороги, в могилах, куда бросают живыми бедных девушек, в тюремных колодцах, где топят толпами заключённых, на грудах горящих дров, где на медленном огне тлеют жертвы, в пылающих соломенных хижинах, в дыму и пламени которых гибнут несчастные. Их наследник – король.
…Так пожелал папа римский.
…Города переполнены сыщиками, жаждущими своей доли в имуществе жертв. Кто богаче, тот и более виновен. Наследник – король.
…Но в стране есть мужественные люди, которые не дадут перебить себя, как баранов. Среди бежавших есть вооружённые, пока скрывающиеся в лесах. Их предают монахи на смерть и ограбление, но храбрецы ночью и днём, шайками, точно дикие звери, нападают на монастыри и украденные у бедноты деньги отбирают назад, отбирают подсвечники золотые и серебряные, ларцы для мощей, дарохранительницы, дискосы и драгоценные сосуды. Не так ли, добрые люди? Там пьют они старое винцо, выдержанное монахами для себя. И сосуды, переплавленные или заложенные, идут на дело священной войны. Да здравствуют гёзы!
…Они не дают покоя королевским солдатам, убивают их, грабят и опять скрываются в своих логовищах. Днём и ночью в перелесках вспыхивает то там, то сям огонёк, гаснет и вновь вспыхивает в другом месте. Это огоньки наших пиршеств. Наша добыча – всякая дичь, пернатая и косматая. Мы хозяева её. Крестьяне, когда надо, снабжают нас хлебом и салом. Присмотрись-ка, Ламме: в отрепьях, одичалые, решительные, с отвагой во взоре, со своими топорами, секирами, мечами, шпагами, пиками, копьями, луками, аркебузами бродят они по лесам, ибо всякое оружие им годно и они не хотят ходить ровными рядами, точно солдаты. Да здравствуют гёзы!
И Уленшпигель запел:
Slaet on den trommele van dirre dom deyne,Slaet on den trommele van dirre doum, doum,Бей, барабан, van dirre, dom deyne,Бей, барабан войны!Вырви у герцога Альбы кишкиИ хлещи по морде его кишками!Slaet on den trommele бей, барабан!Будь герцог проклят! Убийце – смерть!Кинь его псам! Смерть палачу! Да здравствуют гёзы!За язык повесь и за правую руку его:Языком тем на казнь он людей посылал,Той рукой приговоры смерти скреплял…Slaet on den trommele.Бей, барабан войны! Да здравствуют гёзы!С трупами жертв живьём заприте герцога вы:Пусть задохнется он от смрада,Пусть околеет от чумы!Бей барабан! Да здравствуют гёзы!Христос! Воззри на воинов твоих:На плаху, на костёр они пойдутЗа правду, за твоё святое слово.Освободят они родимый край!..Slaet on den trommele van dirre dom deyne.Бей, барабан войны! Да здравствуют гёзы!И все чокались, восклицая:
– Да здравствуют гёзы!
И Уленшпигель пил из вызолоченного монашьего кубка и гордо смотрел на мужественные лица диких гёзов.
– Дикие! – говорил он. – Вы волки, тигры, львы. Пожрите же собак кровавого короля!
– Да здравствуют гёзы! – восклицали они и повторяли его припев:
Slaet op den trommele van dirre dom deyne,Slaet op den trommele van dirre dom dom:Бей барабан! Да здравствуют гёзы!VI
Уленшпигель вербовал в Ипре[151] солдат для принца: скрываясь от преследования герцогских сыщиков, он поступил на службу причетником к приору аббатства св. Мартина. Товарищем его по службе был звонарь по имени Помпилиус Нюман, здоровенный парень, но трусишка, ночью принимавший свою тень за чорта, а рубашку за привидение.
Приор был толст и упитан, как пулярдка, выкормленная для вертела. Уленшпигель скоро заметил, на каких лугах паслось его преподобие, копя свой жирок. Он узнал от звонаря, а потом увидел своими глазами, что приор завтракал в девять часов утра, обедал в четыре. До половины девятого он спал, потом перед едой отправлялся в церковь посмотреть, каков кружечный сбор в пользу бедных. Половину сбора он пересыпал в свой кошель. В девять часов он закусывал: съедал тарелку молочного супа, половину бараньей ноги, пирог из цапли и выпивал пять рюмок брюссельского вина. В десять часов он высасывал несколько слив, орошая их орлеанским вином, моля при этом господа бога не дать ему впасть в чревоугодие. В полдень для препровождения времени он обгрызал какую-нибудь птичью гузку, присоединяя к ней и крылышко. В час он начинал думать о своём обеде и сообразно с этим выливал в себя добрый стакан испанского вина. Затем он ложился в постель и дремал минутку для отдохновения.
Проснувшись, он начинал, для возбуждения аппетита, с солёной лососины, к которой присоединялась большая кружка антверпенского dobbel-knol. Затем он переходил в кухню и располагался здесь перед очагом, где весело трещали дрова. Внимательно следил он за тем, как здесь жарится для монахов аббатства телячья вырезка или подрумянивается на вертеле ошпаренный поросёнок, который казался ему много предпочтительнее ломтя сухого хлеба. Но настоящий аппетит ещё не назревал вполне, и приор рассматривал хитрую механику вертела, который как бы чудом вращался сам собой. Это было создание Питера ван Стинкисте, кузнеца, жившего в кортрейском кастелянстве. Приор заплатил ему за этот вертел пятнадцать парижских ливров.
