Ахульго

– Бисмиллягьи ррахIмани ррахIим!

Затем нашептал на уши младенцу особую молитву, читаемую в таких случаях, и воскликнул:

– Да будет он Саид!

Имя это означало почетный титул наследников пророка.

– Да будет он Саид! – подхватили остальные.

– Да благословит его Аллах!

Утром Шамиль провожал Ага-бека.

– Я оставлю у тебя несколько своих людей, – сказал наиб.

– Это хорошие строители, располагай ими, как сочтешь нужным. И еще я оставлю тебе голубей.

– Голубей? – удивился Шамиль.

– Они обучены приносить письма. Когда захочешь приказать мне что-то, они доставят письмо в тот же день, а затем вернутся обратно.

Глава 19

На рассвете ворота крепости Внезапной открылись, из них выехала сотня казаков, а следом появилась коляска, в которой ехал Граббе с помощниками. Замыкало колонну походное орудие, прыгавшее на ухабах. Пулло проводил гостей через мост, проехал с ними аул Эндирей, а затем повернул назад.

Конечной целью путешествия Граббе была Темир-Хан-Шура, считавшаяся столицей Дагестана. И именно там, в непосредственной близости от владений Шамиля, Граббе предполагал составить окончательный проект кампании против имама.

Граббе пребывал в отличном расположении духа. Но когда он видел на дороге горцев, нехотя уступавших дорогу экипажу с эскортом и мрачно поглядывавших вслед, на сердце у него скребли кошки. Его все больше начинало раздражать, что тут всякий, на коне или арбе, ехал рыцарем, не признающим авторитетов. И гарантией его достоинства служили непременный кинжал, который он не замедлит пустить в ход по своему разумению. А встречались еще и с пистолетами. Казаки – другое дело, им по службе положено. А на что кинжалы этим бандитам?

– Необузданный народ, – размышлял Граббе уже вслух.

– Последний босяк, и тот генералом смотрит.

Молодые офицеры только переглядывались, не смея противоречить генералу. Дух воинской удали, царствовавший на Кавказе, живо напомнил им повести Марлинского. Им самим уже хотелось ощутить себя частью этого живого, поэтичного и полного опасностей бытия. Атмосфера противоборства, которой здесь все было пропитано, будоражила кровь и заставляла чаще биться взволнованные сердца. Они лишь беспокоились о том, смогут ли стать вровень с этим новым миром, не признающим слабости и лелеющим человеческое достоинство.

– Разоружу разбойников, – пообещал Граббе.

– Вот только с Шамилем разделаюсь.

Кавалькада миновала Чир-юрт и начала подниматься на невысокий перевал, за которым лежала Темир-Хан-Шура. Туда, на встречу с новым начальником, должны были явиться и горские ханы, которые желали покончить с Шамилем не меньше, чем Граббе.

Ухабистый серпантин дороги утомил генерала, и он задремал, продолжая думать о будущих своих подвигах и следующей за ними славе покорителя Шамиля. Граббе представилось, как он с супругой и детьми входит в императорский театр и садится в собственную ложу. Как занимает соседнюю ложу семейство самого императора Николая I. Как оркестр играет торжественную увертюру, прежде чем занавес откроется и явит изумленной публике сюрприз, приготовленный генералом Граббе.

Шамиль в колодках и на цепи – это будет поважнее взятия Парижа!

Наконец, увертюра заканчивается, и вступает труба, знаменуя великое историческое событие. Вот открывается занавес…И зал приходит в ужас перед устрашающего вида горой, которая, разламывая узкую для нее рампу, надвигается на зрителей.

Граббе очнулся, и видение исчезло. Но труба продолжала звучать. Генерал не мог сообразить, что это за мелодия. Ему казалось, что он уже где-то ее слышал. Откинув занавеску, Граббе выглянул в окно.

Они подъезжали к крепости. Почти рядом с дорогой, на пригорке, сидел музыкант, самозабвенно выводя печальную мелодию на сияющей от яркого солнца трубе. Он был в форме унтер-офицера Апшеронского полка и так увлекся, что не замечал ничего вокруг.

Граббе велел остановиться. Только теперь музыкант увидел кавалькаду, перестал играть и вытянулся по струнке. Точно так же вытянулись и его сослуживцы, державшие в руках военные горны.

Желая окончательно избавиться от преследующего его видения, а заодно размять ноги, Граббе вышел из кареты и направился к музыкантам. К тому же он любил музыку, особенно военную. Увидев генерала, солдаты отдали честь и дружно прокричали:

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

Граббе понравилось, как его приветствуют, лишь несколько смущал польский акцент трубача.

– Подходи, – велел ему Граббе.

Трубач, держа руку у козырька и выпятив грудь, отчеканил три шага.

– Апшеронского пехотного полка старший музыкант по вашему приказанию…

– Как звать? – перебил его Граббе.

– Стефан Развадовский, ваше превосходительство.

– Поляк? – спросил Граббе, хотя сомнений и без того уже не оставалось.

– Так точно, ваше превосходительство!

– Почему играешь не по уставу?

– Легкие разминал, ваше превосходительство! Доктора велели.

– И как же именуется их рецепт? – усмехнулся Граббе.

– Полонез. Композитора Огинского.

– А, бунтовщика! – вспомнил Граббе.

– Графа, ваше превосходительство, – уточнил унтер.

Граббе, не сносивший непочтительного отношения, тем более от каких-то унтеров, грозно уставился на поляка и приказал.

– Играй генерал-марш.

Поляк взял наизготовку трубу и заиграл так, что Граббе сменил гнев на милость, а затем повелел:

– И остальных выучи.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – отдал честь унтер.

– Налево кругом, в свое место, – скомандовал генерал и вернулся к своей карете.

Перепуганные солдаты едва дождались, пока генерал уедет. Переведя дух, они накинулись на Стефана: