– Будет сделано, – отозвался ответственный работник ЦУМа и почти сразу (по крайней мере, мне так показалось) появился вновь, но уже с коробкой в руках, перевязанной бумажным шпагатом.
– Как заказывали, – откланялся он.
Создавалось впечатление, что коробка с сандалиями тридцать восьмого размера стояла прямо за дверью, из которой вынырнул наш цумовский фокусник. Чек он держал отдельно в слегка подрагивающей руке.
– Сколько там? – поинтересовался Берия.
– Ровно сто советских рублей, – сделав рот буквой V, подобострастно выдавил цумовец.
Лаврентий Павлович расплатился одной купюрой в десять червонцев, тем самым закончив сделку.
«Сто рублей! – подумал я. – Можно купить сто яиц!..»
– О чём задумался, сын своих родителей? – спросил Берия, поднося мне коробку с обувкой. – Родители-то есть?
– Есть…
– Как фамилия?
Я назвал фамилию матери. Про отца было лучше не вспоминать. Это я хорошо понимал.
– Из латышей, что ли?
– Наполовину, – признался я.
– Хорошие бойцы! Главное – преданные революционеры. Если бы не они, эсеры надавали бы нам кренделей в июле восемнадцатого. Советскую власть похоронили бы надолго, если не навсегда. И ещё неизвестно, в каких сандалиях ты ходил бы тогда…
Я посмотрел на коробку, на верхней крышке значилась обувная фабрика «Парижская Коммуна».
– Спасибо, дяденька, за подарок.
– А ты знаешь, как зовут дяденьку? – поинтересовался Берия.
Я сделал вид, что понятия не имею.
Тогда он погрозил мне пальцем и произнёс:
– Всё вы, шельмецы московские, знаете! Но что не подаёшь виду, молодец! Будешь помнить всю жизнь теперь, как Берия тебе на пятку наехал, а потом ещё и сандалиями одарил. Будут малы, разносишь. Велики – тоже хорошо, на вырост, значит.
Берия высадил меня на Лубянской площади – до Мясницкой там рукой подать, а сам поехал к себе на Малую Никитскую в свой двухэтажный особняк, который получил вместе с новой должностью.
Придя домой, я померил обнову – в самый раз. Однако размер тридцать седьмым оказался. Неужто тот цумовец на глаз так точно угадал размер? Я ведь тридцать восьмой назвал. А он, кроме головы моей стриженой, ничего больше не видел. По голове же, как известно, размер ноги не определишь. Знал, что за ошибку можно тогда было не только место потерять, но кое-что и поважней. Чутьё, видно, какое-то было. Сплоховать просто нельзя.
Когда мать узнала, откуда у меня новые сандалии, она побледнела, но ничего не сказала. Летом 41-го года отца выпустили, заменив политическую статью на уголовную. Уголовнику было проще выйти из тюрьмы, а война потребовала квалифицированных кадров. Без них ни одно дело не сделаешь. И он в звании лейтенанта ушёл сражаться с фашистом. А через два с половиной года с отца были сняты все политические обвинения. Сажали его при Ежове, выпустили при Берии. Дослужился он почти до своего довоенного звания, окончил войну в Австрии, в Санкт-Пёльтене, гвардии подполковником. Вернулся в семью только в сорок пятом. Но отношения у них с матерью не заладились.
Однако это уже другая история.
МТС, или Могила тов. Сталина
Пятидесятые. Середина XX века. Помнится всё до мелочей. Двенадцать дверей – двенадцать комнат в большой коммунальной квартире. Соседи: Петровы, Айзены, Морозовы, Шульманы, Дворкины… Всех не упомнишь.
У Петровых дверь из комнаты выходила прямо на большую общую квадратную кухню, где особняком была выгорожена уборная с подиумом для унитаза. Хорошо это было для Петровых или нет, трудно сказать. Наверное, всё-таки хорошо: поджарил яичницу, сварил суп – и сразу к столу. Захотел в уборную – пять шагов, и ты на горшке, если не занято. Не то что тёте Саре, – она жила с двумя взрослыми сыновьями в конце длинного коридора с облезлым от краски полом. Ей приходилось тащиться через всю квартиру. И пока она ходила за подсолнечным маслом в свою комнату, оладьи на её сковороде начинали гореть и кухня наполнялась чадом.