Когда факс приходит не вовремя

Мудрые люди говорят, что в любой истории есть момент, когда можно сказать "нет" (или "да") или промолчать, что может быть расценено как согласие (или нерешительность). Гм… этим мудрецам надо бы поконкретнее формулировать, или я неточно запомнил…

Офис, но это уже не место работы. И похоже, больше не место для секса.

– Я ухожу, – а кто бы, Машутка, сомневался, ты должна была это сделать.

– Правильно. А куда, если не секрет? – это вопрос простой вежливости, а не искреннего интереса.

– Помнишь, – она обратилась ко мне на "ты" – это знак, – я вырезала разное из журналов, подрисовывала. А ты еще над этим глумился? – в ее глазах искорки победительницы, я улыбаюсь и подбадриваю ее к дальнейшему рассказу. – Ну так вот… – пауза необходимая, – меня признали самым модным модельером города!

– Да ну?

– На время, конечно. Но не может же модельер работать секретаршей.

– Никогда такого не было и быть не может! Увольняю тебя с выходным пособием.

Она захватила мою голову в тиски своих ладошек и седлала контрольный поцелуй в лоб. Помаду сейчас делать умеют – я потом посмотрел: совершенно ничего не отпечаталось, никаких следов разврата. Дальше она провела ладошками по своему платью, разглаживая невидимые мне складки и обрисовывая ужасно знакомые мне выпуклости.

– Вот такой вот модельер.

Я выдохнул воздух. Получилось похожим на уф-ф-ф.

– Ах да, тебе еще Лера звонила. Оставила номер.

Я понял: это действительно всё. Мы с Машуткой разошлись гораздо дальше, чем могут отплыть друг от друга в море корабли. Но все-таки между нами встал риф последнего вопроса. Прежде чем уйти насовсем, она спросила:

– А почему ты меня взял? Только из-за внешности?

– Да ты что! Машутка… нет, конечно, и из-за нее тоже. Но я же плохой, а ты душевная, вот чудовище и потянулась к свету белому, к красоте и доброте… – мог бы я сказать, а сказал совсем другое:

– Какая внешность, Машутка, только из-за волос.

– Сволочь!

– Местами.

И хлопнула дверь. И наши траверзы с Машуткой больше не совпадали. Пусть я и не морской волк (или волчонок), но некоторые термины шпангоутского характера в башке засели крепко – а все детство, со своей патологической страстью у мальчишек к бригантинам и прочим парусникам.

Смотрю в окно. Часами. Пытаюсь определить: есть ли в занавесе дырки. В театре ведь так бывает: моль проест, или из пистолета выстрелят в дурного актера, или актер пьяный не по роле, а по жизни, бычком прожжет. В театре всякое бывает. И в жизни должно нечто похожее иметься. Но занавес жизненный так серьезно сделан, что незаметен – как ни присматривайся! Машинки туда-сюда шустрят, пешеходы помедленнее чапают, но тоже сюда-туда. Настолько схема ловко отработана, что и не понять: где начало, где конец декорации. А ведь они есть. Не могут не быть. Иначе нелепо. Но как только я ни всматривался, как ни замедлял дыхание, как ни ловил зрачками щели между нарисованными складками, так и не смог раскусить занавес. И еще я пытался найти себя в ребусе. Когда мой выход? Где тот момент и те слова, что я должен произнести. Чтобы было вовремя (не раньше и не позже!) И кому? И для кого? Ну не для себя же. Ибо нелепо. Столько раз я мог в последней истории всё бросить и что-то найти там, за занавесом. Но ведь не этого от меня хотели. Ибо нелепо. Оконное стекло темнело и превращалось в зеркало. И я видел в нем глаза. Не те глаза. Эту плоть надо было сорвать, как в известном фильме машина сдирает с себя кожу как бы человеческую, чтобы показать свою ложность. Но стриптиз танцуют для кого-то. Рассечь, рассечь себя и выбраться. Или полоснуть по занавесу. Только где он и с какой стороны по отношению к нему я? На меня смотрели глаза и в них не было ответа. Нелепо. Труп мелкого злодея улыбнулся сам себе. И выбил стекло. Двумя ударами, ибо двойной стеклопакет требовал двойного усилия. И ветер растрепал волосы, и пахнуло выхлопными газами, но мысли лишь заострились и пробили виски. Я ни хрена не знаю! Не знаю даже того, насколько именно хреново не знаю того, что ни хрена не знаю! По телефону не звонил и стекла не вставил. А кровь высохла сама. Насколько все же мы теплокровные совершеннее неорганики, мы что-то можем с собой сделать. Опускаю горизонт до асфальта, там блестят осколки, и ни одного живого взгляда, способного отразить мой, ответить сигналом помощи, на сигнал бедствия. Я открыл ящик и проверил содержимое. И переложил. Завтра. Или-или. Или оно мне пригодится, или я пригожусь ему. Или опять буду слушать тишину и смотреть на занавес. Ведь для укола необходима решимость, а для решимости воля, а где ее взять, если прежней злодейской уж нет, а новая еще не родилась, не сделала ни одного вздоха, еще не агукает, зараза. Но колыбелька для нее есть – бумажка с цифирьками. Как все же человеку трудно без бумажки, и как только мы жили в раю, без письменности? Золотой век без документа с печатью, подтверждающего, что век золотой. Нелепо. А я? От одной бумаженции сбежал и не принял ее в гости, другую боюсь принять. Цифры на бумажке написаны красивым почерком и он отразился в моем мозгу и выжег извилины. Номер я запомнил. Но когда мой номер на арене цирка?

Есть такие магазины, типа "художник". Никогда в них не захожу.

– Ух ты! собольи кисточки… – она вертела в руках подарок. Мой последний подарок сумасшедше-неземной и этим прекрасной художнице. – Спасибо!

Она чмокнула меня в щеку. Как будто я был ее отцом. Какие-то слишком моральные мысли лезут в голову. И как коробит губы фальшь. Но о ней чуть позже, не сейчас.

– Доброе в кавычках зло покидает тебя. Придется довольствоваться одной стороной силы. Но я думаю, справишься.

А вот это уже настоящие объятия любовников, которые никогда больше не увидятся.

За нами не подглядывают сценаристы комедии положений. Нет? Смешно. Или это их нелепая недоработка?

Как все непохоже и одинаково. С Машуткой мы как сувениры. Взаимные сувениры друг друга. Каждый купил себе приглянувшееся и некоторое время таскал. Всегда можно было выкинуть. Это грубо звучит, но это так. Она была моим приобретением (обратное тоже верно, но пусть Машутка подбирает свои слова для описания в дневнике). Она моя свободная рабыня. Я знал: она в любой день может без предупреждение не придти. И всё. Я знал: в любую секунду могу не явиться на работу и исчезнуть. Без каких-либо предварительных звонков. И всё. А с Дашей… мы тянулись друг к другу и пробивали какие-то свои закостенелые оболочки и рвали ткань пространства, сжимали время, изменяли мир и… не смогли стать единым. Почему? Потому что были разными частями детской головоломки (наверное – или я так думаю). Или слишком взрослыми, чтобы вставить пазл не на свое место. Она ведь никогда не изменяла своему. Да, да, даже когда проводила ночи со мной. Нет, это он – идиот! – изменял ей своим недоверием, оскорблял грубостью, унижал пренебрежением, обижал холодностью. Ей нужно было отогреться где-нибудь и зло в своей малости подпускало хрупкое добро к себе, чтобы созерцать несвое и посему интересное. И тем не менее была между нами какая-то фальшь. Причем с самого начала и до самого конца. Что-то, что резало плоть души и душило горло. Мы не выросли в одно. Может быть, потому что ей было предназначено быть с ним. Может быть, потому что я не смог превратиться в того самого. Странно, мы как чокнутые носимся с мифом Платона о двух половинках и отторгаем эту страшную для нас историю. Ведь она страшна приговором. Ты не можешь жить один. А если не получается найти? И жить со второй половинкой себя. Что тогда? Цинизм, смешки и гогот в след удачливых парочек и смакования их расставаний. Ага, и они тоже не смогли! Уже легче, а потом выдавливаешь из себя холод: "Прощай, я не люблю тебя" – или – "Здравствуй, хоть я и не люблю тебя". Остается только рассуждать: а может быть, всё совсем не так. И нет той самой половины.

Вот и у нас с Дашей было не так. С Машуткой я был свободен. С Дашей всегда зажат тисками роли, которой не понимал до конца, возможно, её вообще невозможно было понять, только играть, только мучаться без репетиций, в прямом эфире, без дублей, всегда выходя в кадр вовремя. Можно укрыться пледом и сосать безтабачную трубку и смотреть на пламя в камине и рассуждать, что:

обогатились опытом бесценным,

за время связи роковой,

и годы минули блаженно,

и дети выросли без нас.

В принципе можно, но это виртуальная история. А вот расставание было реальным. И губы мои коробила фальшь. Я так был благодарен всем, кто участвовал в направлении маленького злодея к светлому существу Даше. И уж конечно ей во сто крат нежнее хотел протянуть те невидимые отростки, что зовутся легкими энергиями или астральными оболочками. Но стоял столбом, улыбался и начитывал текст. Не моего сценария, который был гораздо роднее мелкому злодею, чем всё, что бы он мог сам написать. Тут бы эпизод обрубить или музычку фоном погромче. Но обрыв длился и длился и длился, пока терзаниями и плохой игрой в чинном расставание "некто" не был удовлетворен. И где та шапка, в которую благодарная публика кидала свои гроши?

А что там на втором плане. Ух ты, неужели тоже разрушение? Не иначе век созидания еще не настал. Сосед с низу Афанасий был толст и добр. Иногда мы с ним сталкивались на лестнице – он выводил своего живчика эрделя на прогулку, чтобы тот просрался и не гадил дома, а я принципиально (по совету Шмеля) не пользовался лифтом и посему часто мерил шагами пары ступенек. Мы не здоровались – такова была традиция. Мы при каждой встрече выплескивали в коротких ёмких фразах все, что случилось с каждым, плюс делились житейскими мудростями, я их подмечал меньше, он – больше, это естественно: при жене, детишках и куче других домашних животных многое понимаешь быстрее. Ну например, про голод он выражался так: "Когда место пышногрудых блондинок в моем сознании занимают пельмени – значит пора домой отведать горяченького". Жена у Афанасия была маленькая, спортивная черненькая Гульнара, в которой было много намешано кровей и все они были южными. Может, потому то его так и тянуло к блондинкам, но он не изменял, по крайней мере, мне об его походах на лево ничего не известно. И очень быстро Гулю сжег рак. Бывают смерти предсказуемые: смотришь на человека и видно – скоро откинется. А тут – такая она была заводная и энергичная а вот – пшить – несколько месяцев и всё. И дальше двоих детей воспитывал уже один Афанасий. Бывало, с ним мы принимали на грудь совместно. После смерти Гули – чаще. Но не регулярно, Афанасий не спивался. Но… как-то в подпитии он не там переходил дорогу. А можно сказать и по другому: кое-кому не надо было так гнать. Блатных водил в первопрестольной как грязи. Чуть выбился – уже козырные номера на точку лепят и мигалки оборудуют. Чтобы быстрее улицы рассекать. Пьяному море по колено, но если на неглубокой мостовой мимо течет речушка со скоростью за что километров в час, то на ней запросто можно и до Стикса добраться. И вот уже двух сирот вместе с эрделем увозят родственники. Куда-то далеко и надолго…

Верчу в пальцах бумажку с номером. Помню их наизусть, но так надежнее. И все-таки уверенности нет. Непохоже, что за этими цифрами скрывалась она. Целый человек, целый мир, вот за этим клочком бумаги, сильно мятом от частого разворачивания и бережного теребения. Но. Смешно даже думать: звонить или нет. После всего что случилось, этот клочок бумаги и цифирьки – единственное, что может выкупить ту кипу глупости, что я наворотил с помощью…

Клик, клик, клик – клавиши нажимаются об пальцы. Да, мелкий злодей не позвонил бы сам. Но трансформация уже брала своё.

– … – нечто похожее на "да", возможно, это действительно то самое "да", после тысячи и одного нета, которым я потчевал факс?

– Привет, это я.

– Плохо слышно!

– Я говорю: привет, это я! – ору в трубку, мечусь по комнате, пытаясь отыскать место уверенного приема.

– Приезжай к крематорию прямо сейчас.

– К какому? – перебираю в памяти цивильные морги.

– Новый клуб на…

Мозг записывает адрес, а ноги уже несут. Недалеко. Через двадцать пять минут лихого вождения подруливаю к клубу. Она стоит в группке такого же юного молодняка (смотрю на них с высоты своей тридцать одной весны – высоковато). Увидела. Машет приветственно. А ведь она могла и не понять: кто ей звонил – как дернулось сердце – мысли, зачем вам испытывать сердце сейчас? Что-то ломается в мелком злодеи. В очередной раз пальцы срывают личину и ошметки старой кожи остаются в прошлом. Скоро матрешка станет неделимой. Рыкнуть бы в пространство, да кожа на губах еще не обсохла. Выхожу. Мы обнимаемся и я кружу ее.

– Слушай, забери меня отсюда, – она немножко хмельная, немножко веселая, и ей куда-то надо. Этого так много!

– А в клуб не пойдем?

– Я уже там отработала.

– М-м-м… – не понимаю я понятное.

– Ты же уедешь?

– Куда это?

– Ну после того, что было. Ты же уедешь? – глядя в эти бездонные глазища я все-таки могу произнести "нет". Только вот зачем? Чтобы проверить себя. Спасибо, уже шпагатами тело истомил, заморочками ум завел за разум, и фибры души конкретно продул.

– Конечно, уеду.

– Возьмешь меня с собой?

– Легко.

"Мерс" послушно тронулся с места. Лера помахала компании. Некоторые искренне ответили взаимности, большинство манерно еле-еле пошевелило верхними конечностями. Среди молодежи модна нынче томность – мол, все наркотики кушали и девственность имели во всех позах… впрочем, чего это я? Каждому свое. И мы поехали…

– Куда поедем? – чего это я хриплю, или это мой новый голос?

– Айда сначала в Казань (сначала в Казань – музыка). Я, кстати тоже оттуда (а где еще могла родиться девчонка с такими глазами?). Устроим праздник для друзей и попрощаемся, а потом…

– Видно будет.

– Точно.

Не знаю правильно ли я свернул по жизни, но то, что сделал это вовремя – точно.

Но не так просто проехать из тьмы к свету. В мир, где люди счастливы, где есть любовь, семья и путь без насилия. Где люди не убивают друг друга. В сказку всегда надо прорываться через терновник. И не важно как он выглядит, пусть даже колючки его частокола выглядят как пушинки шмеля. Мы остановились на заправке, ну и перекусить заодно. Тут-то он и появился, как чертик из коробочки. Я сам такой и знаю что почем. Фактор неожиданности.

– Привет, – Шмель улыбался.

Говорят, что он выбрал себе такое прозвище потому что с точки зрения современной аэродинамики вообще не понятно, как шмели летают, но то, что шмели летают – знает даже ребенок. Вот в этом и прелесть: этого не должно быть, но это есть. Почти как смерть непонятное. Хорошее прозвище для убийцы.

– Наверное, ты пришел не просто так, – между нами была разница: он меня мог убить в любой момент, а я его, только если бы он лопухнулся. Но киллеры такого уровня не расслабляются до состояния беззащитности обыденного растения "лопух обыкновенный".

– Так точно. Знаешь, может выйдем на воздух?

– Только что об этом подумал, – я обратился к Лере: – Буквально на бишь секунд удалюсь.

– Удачи, – слегка напряженно пожелала она мне, видимо, почувствовала, что это будет не просто разговор о погоде. Действительно, чего это слова перетирать о климате? Итак всё ясно: лето, жарко, дождя нет. Загорай и купайся не хочу!

Двадцатью саженями на восток. Ельник.

– Наверное, ты уже понял зачем я тут нарисовался. Если заглянуть в будущее, то меня ждет там одно задание, – он говорит спокойно, без позы, без жестикуляции и излишней мимики, просто сочувственно, и губы его складываются в короткий выдох: – Ты. Вроде бы ты никому ничего не должен. Но слишком много ниточек оборвалось на тебе и тебя решили тоже оборвать. На всякий случай.

– Уже подписал контракт? – этот вопрос даже не для проформы, а для формы для проформы.

– Нет еще, иначе бы мы не болтали. Только тебе не доехать до Казани. Уже завтра тебя закажут.

– У меня есть некоторое имущество. Если продать быстро, то кусков на двести потянет. Можно купить за это отсрочку. Мне много не надо, – я не умоляю, но явно прошу. Сие крайне не по-понятиям. Но я ведь и не конкретный злодей, а скорее абстрактный неразбери-пойми-кто.

– Бумаги необходимые при тебе?

– Конечно.

– Тогда пошли. Кстати, у тебя шнурок развязался.

Если это шутка, то несмешная… но ведь он не будет так шутить, чтобы меня кончить. Он может кончить меня и так… тем более, что не может он знать о нас с ведьмой… и значит, про шнурок. А я не могу никак его достать. Сейчас. Так что посмотрю я на шнурок или не посмотрю… Гм… а ведь действительно развязался. Вот так смотришь за вещами, заботишься, а они предают в самый-самый пиковый моментище… но некоторые надежны. Простые вещи. Как игла с ядом кураре.

Двадцатью саженями на запад. Без ельника.

– Я вернулся, – широко и глупо улыбаюсь.

– Это ведь не был твой друг.

– Точно. Так знакомый враг. Бывает.

Мы покушали и тронулись в путь. Но…

Надо было кое-что оставить за плечами. Лишние летом лыжи. В их роли выступает труп Шмеля. Нельзя доверять профессионалам. Они делают дело, заключают контракты, разрывают их, живут по кодексам чести и нарушают их. Не угадаешь. А шнурки – это знак, как ни крути. Ну ведьма, ну человечище. Так… в Казань на приметном "мерсе" мы не попадем. Придется бросить и ехать автостопом. Алга!

– Ты не против, если дальше мы поедем стопом?

– Конечно, нет, даже прикольно. А то как-то пафосно, хотя тачка у тебя дружелюбная…

Да, так "мурзик" еще никто не называл, он аж замурлыкал. Ласковое слово даже телеге приятно.

Ночь. Лесная дорога. Лера ждет на шоссе. А мне нужно всего-то десять минут. Открываю багажник. Снимаю с себя груз – цепочку с двумя черными титановыми пластинками, а на них вязь кириллицы и арабских цифирик (данные по мелкому злодею: как зовут, группа крови и т.д.). Аккуратно вешаю на шею Шмеля сей медальон. Руки его накрываю грелкой. Не с целью согреть – когда бензин загорится резина проглотит человеческую кожу, а с ней и отпечатки. Вторую грелочку – на лицо (по уму, еще и от зубов надо избавиться, но некогда). Бензин булькает из канистры в багажник. Сверк – пламя высекается колесиком о кремний и зажигалка падает в аквариум… в террариум… в крематорий для насекомых. Мою спину подсвечивают отблески урчащего пламени. И никакого хлоп, или бум, или шабах-бабах – взрыва не было. Хорошая все-таки машина Mercedes, может, потому что название красивое. Или наоборот: иногда тени отбрасывают вещи (кто-то из наших сказал, из тех, кого не печатали при жизни).

Снова я вру. Тот хомячок, на котором я испытывал яд, умер не от первого укола. Старая отрава потеряла от времени свои свойства. Пришлось мне добывать свежее мгновенное умертвие, у которого срок годности не вышел. И только со второго укола хомячок издох. А потом я произвел некие манипуляция с колпачком от ручки "паркер". И стрелочка обрела наконечник. И когда я подписывал документы, делающими Шмеля владельцем недвижимого и движимого… стрелочка отделилась и рванулась к цели, зажатая моими пальцами. Но вот что значит воин – он мне успел-таки один удар нанести. Я его сложно доставал: яд, упаковка, укол исподтишка, а он меня чуть не уделал простой открытой ладонью. Однако первому встречному и даже совсем не первому встречному, а наоборот – очень надежному и проверенному моими и не моими заданиями убийце, я свое адамово яблоко не отдам.

Кстати, как я оттранспортировал труп Шмеля в багажник? На руках через ельник? Да нет, всё проще. Как в анекдоте про чукчу и русского, где они пошли на охоту, разозлили медведя, а потом от него бежали, бежали… и русский подумал: "Чего это мы бежим, ружья же есть?" и медведя застрелил, а чукча сказал: "Ну ты и дурак, теперь до деревни мы его на руках тащить будем, да?" Когда идете в разрез с законами и обычаями, главное, чтобы на вас не смотрели. А чего на вас смотреть, если вы разложили с приятелем на багажнике бумажки и чего-то там чиркаете пусть даже и ручкой "Паркер". Скукотища. А потом незаметное тра-ля-ля-ля и сразу после него простое раз-два-три: открыли багажник, положили туда шмеля, закрыли багажник. Можете перевести дух, собрать бумажки и помассировать адамово яблоко, едва не разбитое во время незаметного действия "тра-ля-ля-ля". Да и вообще вопрос о транспортировке – был совсем некстати.

В Казань стопом – такого из заинтересованных моими передвижениями лиц не ждет никто. Если будут считать меня живым – тогда решат: махну куда угодно, но только не на историческую родину, где точно будут искать (а значит, если и будут искать, то рутинно). Если поверят в смерть – тут уж не до дальнейших поисков. А в Солнечном городе наш с Лерой десант не будет задерживаться, операцию проведем предельно быстро. На баню и преферанс срока командировки не хватит, только-только на короткий визит к другу. Друзьям можно доверить свою судьбу, особенно, если их помощь проста и не сводится к риску для жизни. Подумаешь, переправить на военном самолете пару молодых людей в дальневосточный военный округ. Для человека, имеющего завязки в авиационных частях, сие не обременительно. А там – за тысячами верст от Солнеграда – граница с полосатыми столбиками. И совсем другая жизнь, и в то же время та же. Наша. Я посмотрел на часы. Дешевая электроника показывала отсебятину – ночь на дворе, а палочки на экране затемняют светлое 18:20. Какая-то цитата вертится. "Если двое или трое собраны в моё имя там…" но в эту технологию надо верить, чтобы она работала. Тогда, наверное, и узнаешь, что ждет там. На следующей странице. Пусть даже и факса.

Моторы взревели и шасси оторвались от бетонки. Мы в самолете; забрались в какие-то сетки и притулились как два птенца в гнезде, которое эвакуируют. Сидений не предусмотрено для беглецов на борту такого-то планового рейса летчиков с погонами. Мы вне плана. Рев сменился гудением – набрали высоту. Разговаривать невозможно. Но молчали не поэтому. Мы просто молчали. Она обнимала меня, и косила черным глазом и улыбалась. Я ерошил ей волосы, и улыбался и уже не был мелким злодеем. Я потерял весь свой старый мир, всего себя, проиграл битву с факсом (потому что в ней невозможно было победить, можно было только сгореть вместе с этой бумажкой) и обрел нечто большее. Или меньшее. В свое время ведьма посмотрела на мои руки, ей почему-то всегда важно было какие у человека – особенно у мужчины – руки, и сказала, что я окольцован. Тогда я подумал, что она ошиблась, ведь я не был женат (а другие кольца-перстни никогда не носил в принципе – ну не моё это). Да и не собирался вступать в "законный и до самой смерти" союз. А сейчас на моем пальце светится кругляк. И это, конечно, пройдет, но… Когда я смотрю в глаза Леры, я не могу анализировать бытиё бабочки, которой казалось, что она мелкий злодей. Делайте это сами. Теперь уже сами. Можно даже прямо сейчас, когда…