Брюханы

– А коли на радость, ты и радуйся, а другие в другом радость находят, – сказал Ефим.

– В чем другом-то? Заберут себе в головы да других смущают, больше ничего. Отчего же это вся смута-то в простом народе пошла? Уставы нарушили… не я градоначальник, – я всех бы таких связал да в Яузу…

– Вот то-то бодливой корове бог рог не дал, – смеясь, опять сказал Ефим.

В клеильню вошел Иван Федорович и проговорил:

– Старый ездок открытое письмо прислал. Пишет, что очень скучно ему; нога в лубках, а еще четыре недели держать будут: просит, кто-нибудь пришел бы навестить его.

– Кому ж идтить? – вздохнув, проговорил дядя Алексей.

Все промолчали.

– А что скучно, то это верно, – опять сказал дядя Алексей. – Человек здоровый, все небось как следует, а нога не пускает. Кому хошь доведись…

Иван Федорович вышел из клеильни. Вошел Михайла; он сел на ступеньки лестницы, вынул коробку папирос и, закуривая, проговорил:

– А какую я сегодня историю видел!

– Какую? – с загоревшимися от любопытства глазами спросил Федор.

– Да стою я это, значит, на дежурстве, а из Сокольников идет, значит, парочка. Он подвыпивши, справный такой, вроде как из приказчиков; она в мантилье и в шляпке. И вот он ее ругает, вот ругает, а она плачет, коровой ревет. Вот и встречает их молодой человек один. Увидал, что он ее обижает-то, да как крикнет: «Как вы смеете!» А тот: «А тебе какое дело?» – «Она, говорит, женщина». – «А я, говорит, мужчина», – размахнулся да как раз его по скуле! Тот его за ворот. А мымра-то подскочила это к нему – да его за руку, а обидчик-то ему еще… Что смеху-то было!

– Ха-ха-ха! – смеялись клеильщики, – ловко! свои собаки грызутся – чужая не приставай!

Пришел еще праздник. Канун этого праздника и самый праздник прошел, как и первый. Все удовольствие для Захара состояло в том, что он походил по Сокольникам. На другой день этого праздника, вечером, когда все управились, поужинали и собрались в спальни, дядя Алексей хотел уходить, другие стали готовиться на спанье, Федор Рябой тоже начал справляться со двора.

– Ты куда? – спросили его.

– Да бабу навестить, – захворала она у меня.

– Что такое?

– В Косино вчера ходила; ну, оттуда-то жарко сделалось, она и спросила у одной бабы попить. Та ей водицы подала. И только, говорит, выпила, сразу почувствовала нехорошо.

– Стало быть, не благословясь выпила, – сказал Абрам.

– Может быть, не благословясь.

– А баба-то нехорошая: подпустила она ей, – ну, и вышло.

– Неужели это, братцы мои, порча? – спросил озадаченный Федор и сел на окно. На лице его выразился испуг.

– Видимое дело, – проговорил Сысоев, – подсудобила злодейка.

Захар, улегшийся было на своих нарах, поднялся и стал внимательно слушать, что говорят.

– На худого человека, милая душа, наскочить недолго, – проговорил дядя Алексей, – хорошего не скоро отыщешь, а на лиходея, того и гляди, нарвешься.

– Да вот я был нонче на святой в деревне, – стал рассказывать Гаврила, – у одного мужика даже лошадь испортили. Мужик богатый, лошадь хорошая, доморощенная, поглядеть – картина. Ехал он из города, а на дороге в одной деревне баба воду достает. «Дай, говорит, матушка, моей лошади попить». – «Изволь», говорит. Напоила она лошадь. Приехал домой; пришел к ней на другой день, а она не подпускает, бьет ногами, зубы оскаливает, а сама; говорит, так и дрожит. Ведь вот какая паскудница!

– Диви бы попользовалась чем, – молвил Сысоев, – и то ни себе, ни людям.

– Так как же теперь быть-то? – испуганным голосом спросил Федор.

– А так: завертывай целковый да к той бабе ступай, – посоветовал дядя Алексей, – если она сделала, она и снимет.

– К доктору иди, а не к бабе! – сказал, невольно вмешиваясь в разговор и бросая недружелюбный взгляд на дядю Алексея, Захар, – как тут может помочь баба?

– А то доктор поможет! – покрасневши от раздражения, сказал Сысоев. – Много твои доктора в этих делах понимают!..

– У меня шурин в третьем году… Кил ему, братец ты мой, на руки насажали, – промолвил дядя Алексей притворно-равнодушным голосом и даже не удостоив взглядом Захара. – Ну, пухнет и пухнет рука, желваки по ней пошли. Он к доктору-то и пошел. Ну, тот резать ему руку-то. Резали, резали – ничего не помогает: болит и болит. Тогда его научили: «Съезди туда-то: есть человек такой, наговорит тебе на соль – все пройдет». Поехал, и что же, братец мой, – прошло!

– Это враки! – воскликнул Захар.

– Ну, вот и возьмите дурака! – злобно выругался дядя Алексей. – Ему говорят дело, а он – собака бела. Коли тебе говорят, так, стало быть, не враки!..

– А я говорю – враки! – уже не сдерживаясь, воскликнул Захар. – Как это можно килу присадить!

– А так! – уставясь гневно горящими глазами на парня, сказал дядя Алексей. – Вот скажет слово, и где задумает, там, значит, у тебя и вскочит: на глазу – на глазу, – под носом – под носом, а ты ходи да почесывайся…

– Ну, это скажи кому-нибудь другому, – проговорил Захар. – Как же это от слова что сделается? У кого такая власть есть? Чем это объяснить?

– Мы тебе это объяснить не можем, а что есть, то есть. Мало ли людей чахнут!

– Зачахнуть можно по разным причинам, только сдуру это сваливают на колдовство.

– Нет, не сдуру. Тебе еще скажут, как тебя повредить-то хотят: «попомни», скажут, – ты и вспомнишь.

– У меня приятель один был, – сказал Сысоев, – встретилась с ним цыганка, поглядела на него: скоро, говорит, скоро в твоей жизни перемена выйдет. Если, говорит, в то воскресенье тебе будет кто что-нибудь давать – не бери, а возьмешь, говорит, покаешься. Правда, прошло две недели, придрались к нему хозяева – разочли. Вспомнил он цыганку и вспомнил, что в это воскресенье кухарка пирогом его угостила, а с кухаркой-то он жил не в ладу. А место-то какое было!

– Нечистый-то силен!..

– Так это все нечистый делает? – спросил Захар.

– Ну, а то кто ж?

– Так это что же, по-твоему, нечистого нет? – спросил дядя Алексей.

– Я его не видал.

– А ты почитай «Жития», – сказал наставительно Абрам, – вот и узнаешь. Как же к преподобному Исаакию Печерскому бес в образе самого господа являлся да плясать заставлял?.. А Иоанн Новгородский на черте в старый Ерусалим к заутрене ездил.

– Это кто как понимает…

– Всем по-одному понимать должно.

– А я, може, это понимаю по-своему.

– Так ты, стало быть, этого признать не хошь? – испуганно проговорил Абрам и даже поднялся с места. Дядя Алексей уставился на Захара и ледяным тоном проговорил:

– А я думал, милая душа, ты из порядочных, а ты вон из каких! Забастовщик ты, видимое дело. И наберет же в голову, тьфу!.. пойдем, Федор.

– Верно, забастовщик, – с явным прозрением сказал и Сысоев и, севши на свою постель, стал скидывать сапоги.

– Еще царь Давид писал, – вздохнув, проговорил Абрам, – «Рече безумец в сердце своем: несть бог», а нынче этих безумцев-то расплодилось…

– Мы, кажется, о боге не говорили, – промолвил Захар.

– Не говорили, да видно, что кто думает.

– Коли думаешь не по-ихнему, значит, бога не признаешь, – подал свой голос из угла Ефим, – а ихний-то бог – кто? Утроба!..

– Ты еще заступись! – зыкнул на Ефима Абрам. – Ты тоже такой колоброд!

Ефим смолчал; промолчал и Захар. В спальне мало-помалу успокоились.

На другой день утром, когда Захар уехал в город и курчаки паковали наверху бумагу, а клеильщики полоскались в своих корытах, в клеильню вошел Иван Федорович.

Он был в добродушном настроении и, держа в руках листок отрывного календаря, проговорил:

– Календарь сегодня вот что врет: по Брюсу – жарко, так велит есть ботвинью из малосольной рыбы, карасей, да свежие ягоды. Как думаете, не плохо?

– Это не про нас писано, – сказал Федор.

– Мы в этом столько же скусу понимаем, сколько немец в редьке…

– А не пишут там, как забастовщиков отличать? – спросил дядя Алексей.

– Нет, а что?

– У нас такие завелись.

У Ивана Федоровича сделалось испуганное лицо, и он дрогнувшим голосом спросил:

– Кто же это?

– Новый ездок. Вы послушали бы, что он вчера говорил! Вот они – свидетели, – кивнул дядя Алексей на других клеильщиков, – солгать не дадут.

– Что же это он за выродок?

– Выучился хорошо. Все от ученья это.

– Это надо Егор Федрычу сказать, – проговорил Иван Федорович и, вставши с окна, медленно пошел из клеильни.

Вечером, когда Захар вернулся из города, Иван Федорович пристально и внимательно глядел на него, насупив брови. Захар, заметив его взгляд, почувствовал себя неловко. И пока Захар выпрягал лошадь, раскрывал воз, потом убирал полок, Иван Федорович все не спускал с него взгляда, хотя ничего не говорил. Когда же ездок убрался совсем, Иван Федорович вздохнул и с глубоким сожалением проговорил: «Эх, люди, люди!» – и медленно направился в дом.

После утреннего чая Захар только вышел из кухни, как натолкнулся на Егора Федоровича. Лукавая усмешечка на лице хозяина исчезла, и он казался необычайно суровым. Захар снял картуз и сказал обычное «здравствуйте». Егор Федорович еле приподнял свой картуз и гневным голосом сказал:

– Долго прохлаждаешься, барин! пора и воз накладать: сегодня всех надо объехать.

– Успею, объеду.

– Ан, пожалуй, и не успеешь. Надо бы пораньше позаботиться: сперва воз наложить, а потом уж чай пить. А вы вперед насчет своего мамона заботитесь-то, а потом уж о хозяйском-то деле!

Захар растерялся. Он ничем не заслужил подобной проборки. Войдя под навес, он быстро выкатил полок, развернул брезент и крикнул в клеильню:

– Бумагу носить!

Курчаки стали носить и укладывать на воз бумагу. Захар вывел из конюшни лошадь, надел на нее хомут и стал напрягать. Хозяин заглянул в конюшню и, увидевши там валяющийся клок сена под ногами, опять заругался:

– Что же это у тебя сено-то по навозу раструшено? Видно, тебе не жалко хозяйского добра! В навоз стелют солому, а не сено; сено-то небось в три раза дороже…

В этот день Захар объехал всех давальцев, набрал у них столько работы, что к нему на полок все не поместилось, и он должен был нанять ломового. Приехав домой и убравшись совсем, он пошел наверх. Ему было как-то не по себе, отчего-то щемило сердце, как будто предчувствуя что недоброе. Он лег на свою постель и в беспричинной тоске пролежал вплоть до ужина.

Во время ужина в кухню вошел Иван Федорович. На губах его играла улыбка, и глаза светились лукавым огоньком. Остановившись в дверях, он громко крикнул:

– Ну, кто знает, что за слово «суприз»?

– Кому ж больше знать, окроме ездока! – проговорил Матвей.

– Знаешь ты, Захар?

– Знаю, – нехотя проговорил Захар.

– Что же это за слово?

– Сюрприз – неожиданность.

– Так вот зайди после ужина в дом; хозяин хочет тебе суприз поднесть.

И Иван Федорович повернулся и вышел из кухни. Все примолкли, как будто бы задумались, что может преподнести Захару хозяин. Гаврила первый нарушил молчание:

– Чем же это он хочет тебя удивить?

– Може, жалованье прибавит, – сказал Федор, очевидно чувствовавший, что Захара ожидает нечто нехорошее, и засмеялся.

– Прибавит два белых, а третий как снег, – проговорил Сысоев и тоже усмехнулся.

Захар потемнел, и у него пропал аппетит. Он съел ложки две каши, потом отер рукой рот, перекрестился и полез из-за стола. Взявши картуз, он вышел из кухни и направился в хозяйский дом.

Пока фабричные доедали кашу, пили квас и топтались в кухне, прошло с четверть часа. Ефим один из первых поднялся в спальню. Захар в это время уже был там и копался что-то у своей постели.

– Ну, зачем тебя хозяин требовал? – спросил Ефим, подсаживаясь на его постель.

– Книжку велел приносить, – расчет хочет выдать, – дрожащим голосом проговорил Захар.

– Расче-от? – протянул Ефим. – За что-о же?

– Ничего не объясняет, а только сказал: «Принеси книжку и получай расчет».

Ефим с минуту молчал, потом и сильном негодовании воскликнул:

– Ну, не правду ли я тебе говорил? Не идолы ль они? Это они не стерпели – Ивана Федоровича настроили, а тот хозяина… Облоеды!..

Захар только махнул рукой и с книжкой в руках пошел в дом.

Когда он вернулся с паспортом и деньгами, Ефим горячо заговорил:

– Ты этим не печалься: бог не выдаст – свинья не съест. Москва не клином сошлась, – найдется такое место, где за тебя обеими руками ухватятся, а на этих-то и плюнуть стоит…

Утром на другой день Захар со своей котомкой за плечами, но уже не такой белой, вышел из спальни и направился со двора. Ефим проводил его до калитки и долго прощался с ним, всячески утешая. Захар благодарил его и обещал не прерывать с ним знакомство. Распростившись, Ефим пошел на работу, а Захар опять к своей тетке, от которой он сюда поступил.