Брюханы

В разговор ввязались курчаки, и пошли воспоминания о прежнем, оценка теперешнего. Захар встал, незаметно вышел из спальни и прошел опять под навес еще раз посмотреть, где и что как расположено.

Вечером Иван Федорович позвал Захара в дом и дал ему выписку своих давальцев с их адресами, рассказал, когда к кому являться и к кому обращаться. А чтобы ему легче было все разыскать, он обещал дать ему на первый раз мальчика из красильни, который иногда ездил с прежним ездоком.

На другой день утром Захар стал справляться в город.

Во время закладывания лошади вышла заминка. Захар не мог легко закинуть ломовую дугу, и ему трудно было стягивать хомут. Иван Федорович, глядя на это, сурово сдвинул брови, но ничего не сказал.

– Смотри не перепутай, кому что, – крикнул вслед выезжавшему со двора Захару Иван Федорович.

– Будьте покойны! – уверенным тоном ответил Захар.

Он вернулся поздно, так как на первых порах ему пришлось делать большую объездку: наверстывать вчерашний день, но он все сделанное роздал и, где что было, снова взял. Он привез пять кип, рассказал, как какую кипу делать, и пока красильщики таскали бумагу, он выпряг лошадь, убрал ее, напоил, задал корму другим двум лошадям и пошел в артельскую кухню обедать. Кухня помещалась в подвале под хозяйским домом. В кухне в это время пили вечерний чай дядя Алексей, красильный мастер, Василий Федоров, угрюмый, пожилой мужик, раскрашенный, как попугай, во всевозможные краски, дворник Михайла, Гаврила и Федор Рябой. Захар сказал им: «Чай да сахар», – и попросил кухарку собрать ему с мальчиком обедать.

Кухарка подала им большой ломоть хлеба, чашку щей и один паек говядины на большом деревянном кружке. Паек полагался Захару, мальчику говядины не было. Захар и мальчик с жадностью набросились на еду и ели долго, молча. Пока они обедали, все отпили чай и ушли из кухни, остался только дядя Алексей. Захар тоже подвинулся к самовару, налил себе чашку. Дядя Алексей подсел к нему и спросил:

– Ну, что, милая душа, съездил в город?

– Съездил.

– Разыскал давальцев?

– Разыскал.

– На чаек нигде не попало?

Захар вопросительно взглянул на него.

– Что глядишь? Ездокам ведь дают: сложит товар, а ему где пятачок, где гривенник. Егор так много нажил.

– Мне нигде не дали, – сказал Захар.

– Стало быть, не просил, а ты проси; как отделаешься, так и проси: пожалуйте, мол, на чаек.

Захар на это ничего не сказал.

– А еще больше, душа милая, – продолжал дядя Алексей, – он наживал вот как… хозяин-то не по всем давальцам ездит, с маленьких-то велит ездоку получать. Вот получит тот сто или полтораста рублей и сейчас на эти деньги купит сериев или еще каких бумаг, отхватит у них на год купоны и говорит: «Мне их за настоящую цену уплатили». Хозяину-то бы только получить, – он не погонится за тройчаткой или пятеркой; а у ездока-то от этого в кармане и припухнет.

– Всякие дела делаются! – вздохнув, проговорил Захар.

– А то как же! хорошо жить захочешь – все увертки выучишь…

– А это нешто хорошо? – спросил Захар.

– Не хорошо, да выгодно, – невозмутимо проговорил дядя Алексей, – грех, да сладко. На белом свете, милая душа, один бог без грехов, а нам, грешным, правдой-то не прожить.

– Особливо, если не будешь стараться, – слегка покраснев, проговорил Захар.

– И стараться будешь, на правде ничего не добудешь. От трудов праведных не наживешь палат каменных… А как маленько прилукавишь, оно и того… Вон Михайла-дворник семь рублей получает, а ходит щеголем да еще «Дюшес» курит, то и дело в пивную летает. Что же это он – с одного жалованья?.. Так-то, милая душа! А ты, что мимо рук плывет, – не упускай. Лови галку и ворону, а руку набьешь – и сокола убьешь. Обидеть ты этим никого не обидишь, а у тебя все будут денежки водиться.

Дядя Алексей встал со скамейки, истово помолился на иконы, надел картуз, вздохнул, запрятал руки за грудь фартука и медленно пошел из кухни. Захар остался один.

Захару приходилось ездить в город каждый день. Он вставал в пять часов, выкидывал навоз из конюшни, поил лошадей, засыпал им овса и шел пить чай. Потом он подмазывал полок, накладывал готовую бумагу, увязывал ее, накрывал брезентом и выводил запрягать лошадей.

В городе он только два раза сделал ошибку: один раз позабыл, в какой цвет красить заказ, а в другой – не заехал к одному давальцу. В остальном же у него все шло хорошо. Он быстро понимал, что ему хотели сказать, толком разъяснял всякое дело из города. Кроме этого, у Захара оказались другие достоинства. Иван Федорович любил иногда вечерком, во время ужина рабочих или в чай, заходить в кухню и сообщать им то, что он сам узнавал из отрывного календаря, который он очень любил читать, или из Капиного учебника. Он останавливался в дверях и говорил, например:

– А что такое за слово «елемент»?

Рабочие разевали рты и оглядывались на него. Если Иван Федорович знал слово сам, то он объяснял, а если нет, то добродушно сознавался, что и он не знает. Иногда он загадывал загадку, иногда говорил арифметическую задачу; фабричным никому это не было по силам, и они обыкновенно молчали, смеялись и говорили: «где нам?», «не нашему уму»; но с появлением Захара дело изменилось. Один раз Иван Федорович вошел в кухню и спросил:

– А ну, скажите, где небо без солнца?

– Во рту, – послышался быстрый ответ.

– Кто это сказал?

Оказалось, – Захар.

– А кто отгадает вот какую задачу: «Мужик шел в город по три версты в час; до города было тридцать шесть верст; он шел двенадцать часов. Оттуда он ехал на лошади и проезжал по восемь верст в час. Во сколько часов он доехал?»

– В четыре с половиной, – не задумываясь, ответил Захар.

– Молодец! – проговорил Иван Федорович. – А не знаешь ли ты, что за слово «кооперация»?

– Знаю.

– А «инду-видуум»? – затрудняясь в выговоре, опять спросил Иван Федорович.

– Индивидуум – человек, отдельный человек.

Иван Федорович даже слегка покраснел и опять похвалил Захара и вышел из кухни. Один из красильщиков, Матвей, неуклюжий, белобрысый, весноватый молодой мужик, взглянул на Захара и проговорил:

– А ты, должно быть, собаку съел: что ты знаешь-то!

– Что знает, а где живет! – проговорил еще один красильщик. – Жить бы тебе в боярском саду.

Послышался взрыв хохота, от которого Захара, видимо, покоробило. Но он ничего не сказал, а только сморщил брови и уставил глаза вниз на одну точку.

Поужинавши, курчаки и красильщики пошли по спальням. Дядя Алексей отправился на свою квартиру, а Захар опять пошел к лошадям. Поглядев лошадей и задавши им на ночь корму, он почувствовал, что ему не хочется идти на люди и захотелось побыть одному. Не долго думая, он полез на сеновал и лег напротив слухового окна.

Через минуту Захар услыхал, как кто-то вошел под навес и вступил на лестницу. Он изумленно поднял голову и увидал, что к нему лезет Ефим. Увидав его около себя, Захар удивился.

– Ты здесь, друг? – мягким, певучим голосом сказал Ефим. – И я к тебе. Ты что тут делаешь?

– Ничего, – сказал Захар, – так вот, полежать хочу.

– Тут хорошо лежать, особенно по вечерам. Я и прежде сюда ходил.

Он растянулся с Захаром и добавил:

– Ну что, брат, как дела?

– Да ничего… – промолвил Захар, не зная, что больше сказать.

– Привыкаешь помаленьку?

– Привыкаю.

– Привыкнешь… Как ты хорошо давеча Ивану Федоровичу ответил, – высказал свое удовольствие Ефим.

– Что ж тут мудреного? – сказал Захар.

– Все-таки… я, брат, таких люблю. У нас мало таких. Боятся их, как бы забастовку не устроили. Подобрались Тюха да Матюха да колупай с братом, а ты, я вижу, настоящий…

– Что ж у вас настоящих никогда и не было?

– Не было, не держали. Как чуть заметят, так и выживут, сами же рабочие выживут.

– Ну? – недоверчиво сказал Захар.

– Ей-богу!.. Да вот сам увидишь… Идолы у нас тут, и не люди. Брюханы… Все в одну утробу живут, ничего дельного не понимают и понимать не хотят… Зачем ты к нам приделился?..

– Куда ж мне было деваться? Я и такого места две недели ждал.

– Еще бы подождал… А из-за чего ты в Москву-то попал?

– Да так, – уклончиво ответил Захар.

– Аль нужда прогнала?

– Нет, мы нужды не видали…

– А из-за чего ж?

Захар, увидав, что Ефим настойчиво хочет знать про него, и, очевидно, не найдя причины, чтобы ему скрытничать, ответил:

– Надоело. Больно уж глухо у нас. И серо и скучно. Народ у нас неотесанней здешнего.

– В деревне народ одинаковый, – согласился Ефим.

– Выйдешь на артель, – продолжал Захар, видимо, ярко вспомнивший все свое прошлое и желая вылить все накипевшее своему собеседнику, – начнутся разговоры, – стоишь, слушаешь… Господи боже! Уши вянут: до того все глупо, пустяшно! Ну еще старик какой что-нибудь про старину расскажет… А молодые!.. У нас есть там один: семьдесят раз встретится и семьдесят раз спросит: «Что новенького? Не родила ль какая голенького?» Больше и сказать не знает что…

– Ну, да ведь не всем же таким, как ты, быть, – вздохнув, проговорил Ефим.

– Отчего же? Нешто я какой отменный? Все такой же, как и все: человек и человек.

– Все-таки вот рассуждаешь… А ребята у вас каковы?

– Ребята славные, – криво усмехаясь, проговорил Захар, – учились вместе, дружили, пока росли, водились, книжки читали, а чем дальше, тем больше врозь да врозь, теперь их не соберешь никого.

– Куда ж они делись?

– По другой дорожке пошли. Есть там у нас один солдат; у него сын – жених. Отец приучил его летом торговать в городе ягодами, грибами, яблоками. Вот он торгует, напасет на зиму денег себе, приедет в деревню и давай хороводиться. Под мышку гармошку, подзовет ребят, да с ними в другую деревню. Там одна баба шинок держит, так они к ней; напьются, пойдут, «Марсельезу» поют, народ полошат, к встречным придираются.

– Д-да, делаются дела!.. А бунтов у вас не было?

– Нет. Господ у нас мало, земли много, засеваем довольно, скот есть.

– И в вашем доме хорошо?

– И у нас порядком; только отец у меня безалаберный. Жил, жил, как следует – то, се, – под старость форсить вздумал: сбрую не сбрую, тележку не тележку… все деньги незнамо на что идут.

– Чего ж он рыскует?

– Сын – жених… У меня, говорит, вон какой сокол, – нужно за него невесту хорошую искать; перед хорошими людьми нужно и себя в грязь лицом не ударить… А хорошие люди-то это какие? Один жил в Москве, обобрал пьяного хозяйского сынка, приехал домой с деньгами, – вот и хороший человек. Другой урядником служил; в его участке лесную контору ограбили; он погнался за грабителем, пристрелил его, а деньги-то себе взял; след замел, – тоже богачом сделался. У обоих у них по дочери, – вот отец с ними и начал хороводиться.

– Что же, не подошло дело?

– Я отказался. Мне, говорю, эти невесты не нравятся, и я жениться на них не буду, – как хотите.

– Из-за этого ты и ушел?

– Из-за этого и ушел. Поживу вот, – домашнее маленько отстанет, а здешнее, може, пристанет; здесь, думаю, все полегче.

Захар замолчал и задумался. Ефим тоже молчал.

Смеркалось. На дворе было пусто и тихо. Из сторожки вышел дворник и, надевши на шею свисток и на фуражку бляху, отправился за ворота.

– Михайла, ты куда? – спросила его, глядя в окно сверху, Соломонида Яковлевна.

– Дежурить.

– Ты бы шубу надел, – ночью-то, чай, свежо.

– Ничего, стерпим, – проговорил Михайла и скрылся за калиткой.

– Как же, дежурить! – сквозь зубы проговорил Ефим, – обирай сайки с квасом. Небось, в ночевку куда-нибудь.

И, поднявшись, он добавил:

– Нет, брат, пожалуй, и в Москве тебе не задастся. Если вот, как Михайла, поведешь себя, ну, еще туда-сюда, и то ни себе, ни людям…

Сказавши это, он спустился с сеновала и пошел в свою спальню. Захар, немного погодя, направился вслед за ним.

Наступил канун праздника. Красильщики раньше обычного пошабашили, и кто мылся, кто чистил себе ваксой сапоги, кто пришивал пуговицу к пиджаку, кто чинил рубашку. В клеильне тоже покончили работу, и все собрались наверх. Одни сидели, другие лежали, перебрасываясь между собой кое-какими словами. В этот вечер должна была быть получка. У всех были приготовлены книжки; только ожидали хозяина, который должен был выдать деньги. Он еще не приезжал из города.

– И ты сегодня пойдешь получать, милая душа? – спросил дядя Алексей, обращаясь к сидевшему на своих нарах Захару.

– Мне еще книжки не выдавали.

– Выдадут и книжку и деньги; наш хозяин вперед дает.

– Мне денег не нужно пока.

– Как не нужно, милая душа? а попойку-то ставить? Ты к нам в артель поступил, а у нас, брат, такое положение: кто в артель поступает, должен четвертную поставить как-никак.

Захар этого не знал и удивился. Дядя Алексей доказал ему, что это правило ненарушимое, и всякий должен ему подчиняться. Захар убедился.

– Вот ужо-тка, как все получат, ты, значит, и веди их. Я-то, братец мой, не пойду, – я в трактиры не хожу; водки не пью, а чаем-то у меня и дома хоть залейся. А другие пойдут.

В клеильню кто-то вбежал и крикнул:

– За получкой! хозяин приехал.

Курчаки и клеильщики быстро повскакали с мест и, взявши книжки, торопливо пошли из спальни. Захар не знал, сейчас ли ему идти или после. Подумавши, он решил, что пойдет после, перешел к окну, выходящему на улицу, и стал глядеть сквозь него на Тейхеровскую фабрику, кто проходил тротуаром, кто ехал по улице. Так он провел все время, пока клеильщики получали получку.

Получивши получку, фабричные приходили уже не такими, как шли туда. Все были довольны, весело побрякивали деньгами, говорили, волновались, один натягивал пиджак, другой поддевку, третий сапоги. «В трактир! в трактир!» – галдели некоторые. Захар никогда еще не видал среди них такого оживления.

Позвали и Захара в дом. Иван Федорович подал ему новенькую книжку, и Егор Федорович спросил:

– Сколько тебе?

– Рубля три… – робко сказал Захар.

Егор Федорович взял от него книжку, написал в ней: «Дано три рубля», – и подал ему деньги и книжку. Лишь только Захар вошел в спальню, как его встретил там Матвей. Он был артельным старостой. Обратившись к Захару, он проговорил:

– Ну, милый гусь, справляйся попойку ставить, – мы ждем.

Захару неприятно было и самое лицо Матвея, и тон его речи. Он нахмурился и сквозь зубы вымолвил:

– Вы возьмите с меня деньги, там и делайте, что хотите, а меня ослобоните.

– Это, брат, нельзя, – сказал Федор Рябой, – закон порядок требует; сам с нами пойди!

– Ты что же это, чуждаться вздумал нас? Это, брат, нехорошо: один семерым не указ. Они в трактир – и ты в трактир; у нас хозяин этому не препятствует, – сказал Гаврила.

– А ты постником-то не будь, – сказал Захару, ударяя его по плечу, дворник, – со всеми водись; мы тебя, брат, куда следует произведем. Жениться захочешь – женим…

Курчаки, которые хотели идти в трактир, все уже подправились. Гаврила проговорил:

– Ну, идем же, что ль?

– Идем, идем!

Красильщики уже стояли кучей на дворе, ожидая Матвея. Всех собравшихся в трактир было человек тридцать.

– Смотрите вы, чтобы завтра утром «варку» закладать, а то я вас! – крикнул на выходившую со двора толпу Иван Федорович.

– Заложим, Иван Федорович, нешто не знаем!

Из Тейхеровской фабрики тоже выходил народ. Там жили мужчины и женщины. Жаровские были серые, неуклюжие, некоторые в деревенских кафтанах, больших сапогах. Там все были чище, подбористей, одеты в пиджаки, только лица у всех были бледные, испитые. Михайла, увидав их, заломил картуз на макушку, заправил руки в карманы, остановился и крикнул:

– Луша! милая моя, что ж не здравствуешься! Ведь неделю не видались.

– Здравствуй! – крикнула с противоположного тротуара рыжая и весноватая девушка, в старом, светлом платье и кофточке внакидку.

– Как я здоров? – опять крикнул Михайла.

– Подойди поближе, – я погляжу…

– Мигом! – крикнул Михайла и вприпрыжку побежал на тот тротуар.

Трактир, куда пришли фабричные, был обширный, низкий. Они прошли в самый грязный, но просторный зал и стали усаживаться за столы. Садились группами по четыре, по пять и по шесть человек. Все сначала требовали чаю, и когда чай подавали, заказывали: кто водку, кто пиво; непьющие требовали меду и клюквенного квасу. Всякий хотел как-нибудь спрыснуть получку. Захар уселся с Михайлой и Матвеем; к ним присоединились Федор Рябой и Гаврила. Они заказали пять пар чаю. Увидав, как другие заказывали разную выпивку, Матвей крикнул:

– Погодите вы, дайте попойку сперва выпить.

– Есть что, – отвечали ему. – Четвертной-то всем только губы мазать; мы уж на свои.

Матвей все-таки заказал четвертную. Захар спросил газету и только что хотел развернуть ее, как Михайла вырвал у него газету из рук и отложил в сторону.

– Вот чертовину выдумал! – с неудовольствием проговорил он, – читать тут! Зачитаешься – с ума сойдешь!

Захару было это очень неприятно, но он смолчал и, вздохнувши, стал наблюдать за тем, что происходит кругом.

Четвертная была подана и выпита. Все принимались за свое. Лица оживились еще больше, голоса возвышались, сыпались смех, шутки, делалось жарко. В зале зажгли лампы «молния». То и дело раздавался энергичный стук чайников; половые метались от стола к столу, чуть не высунув язык.

– Машину, машину заводи! – требовали фабричные.

– Нельзя: завтра праздник.

– Под праздник-то и повеселиться!

Компаньоны Захара тоже после четвертной выпили бутылку. Гаврила вынул деньги, отсчитал рубль с мелочью и сказал:

– Вот это можно прожить, а то домой послать. Пишут, чтобы присылал.

– И мне пишут, – проговорил, оскалив зубы, почесывая в затылке, Федор, – да нешто мы не знаем, как тут-то их прожить? И тут, брат, их за настоящую цену возьмут.

– Оно верно; только твое особое дело: у тебя жена здесь, детей нет, а у меня, брат, все дома…

– Там они за глазами…

Михайла поминутно выскакивал из-за стола и бегал в другую залу. Там сидели тейхеровские. Один раз он вернулся, ведя за собой ту Лушку, с которой зубоскалил при выходе с фабрики. Он усадил ее рядом и потребовал отдельно полбутылки. Гаврила с Матвеем переглянулись между собой и лукаво улыбнулись. Федор сказал:

– Вот и у нас бабой запахло…

– А то что ж, зевать, что ль? Ну, вы-то старичье, вам простительно, а вот этот-то, – кивнул Михаила на Захара, – совсем монахом сидит.

– Какое ж мы, в рожь те зарыть, старичье? – обиделся Федор. – Что ж мы из годов, что ли, выжили? Мы тоже, брат, коли захотим, себя не выдадим. Знаешь пословицу «Старый конь борозды не портит»?

– Верно, – сказал Гаврила. – Что ты очень бахвалишься, куренок!..

Михайла, глядя на них, захохотал.

– Тоже топорщатся! Луша, нет ли у тебя подруг каких, поди позови: все равно гулять, а они попотчуют.

– Не беспокойся, сами найдем; мы тоже в редьке скус понимаем, – проговорил совсем захмелевший Гаврила.

Матвей только посмеивался. Наконец он потянулся к Гавриле и что-то шепнул ему. Тот радостно заржал. Оба они встали из-за стола, положили деньги за чай и, надвинув картузы, вышли из трактира. Захар тоже поднялся и стал рассчитываться.

– Что же это я один остаюсь? – опять выругался Федор. – Нешто можно одному! Луша, милая, не подыщешь ли мне товарку?

– Найдем! – уверенно сказал Михайла. – Лушка! Поди зови Федосью, ступай!..

– Сейчас, – сказала Лушка и, поднявшись из-за стола, вышла в другую залу.

Столы больше и больше пестрели: между поддевками и пиджаками появлялись и разноцветные платья. Жара в трактире увеличивалась. За столами уж не выговаривали, а выкрикивали слова. У всех были раскрасневшиеся лица, помутившиеся глаза. То здесь, то там затягивалась песня. Юркий, сутуловатый, белобрысый буфетчик выскакивал из-за стойки и просил не петь. Он говорил ласково, вежливо и доказывал, что это не его воля, а начальство велит.

Когда Захар пришел домой, на дворе было темно и тихо. У хозяев вверху и внизу горели лампадки. В спальне красильщиков тоже виднелся огонь. Захар зашел туда поглядеть, что делается. Вся спальня почти была пуста, только в самом заду сидело несколько человек. На нарах был поставлен большой сундук, на сундуке стояла лампа. Вокруг него сидело пятеро красильщиков и дулись в карты в три листа. Они так были увлечены игрой, что не обратили никакого внимания на вошедшего Захара. Захар постоял, постоял, повернулся и пошел назад. Взглянув на лошадей в конюшне, он пошел в свою спальню. Там тоже было тихо и темно. Захар чиркнул спичку и заметил в углу фигуру спавшего человека, но когда он зажег свечку, то человек, оказалось, не спал. Он зашевелился и бодрым голосом проговорил:

– Что, не разрешил московского-то?

Захар по голосу узнал, что это был Ефим.

– Нет, – сказал Захар.

– Небось те-то назюзюкались?

– Кто как…

Ефим немного помолчал, потом проговорил:

– Вот всегда так: за копейкой гонятся, шут знает как – работают, ломают, обрывают себя во всем, а когда попадет эта копейка в руки, сейчас ее ребром.

– Погулять хочется, – чтобы сказать что-нибудь, молвил Захар.

– Да какой от этого гулянья толк! Налопаются, ходят, как мухи отравленные, начнут козла драть, с похмелья мучаются… за свои же деньги да так себя терзать?.. Дурачье безголовое!..

– А ты сам-то нешто не пьешь? – спросил Ефима Захар.

– Бог миловал.

– Куда ж ты деньги-то деваешь?

– Домой посылаю.

– У тебя кто же дома?

– Жена, старуха-мать, детей четверо.

– Что же, они хорошо живут?

– Хозяйствуют помаленьку, три души земли пашут.

– А с тебя деньги-то очень спрашивают?

– Еще как! Наши земли тощие, – в них больше вобьешь, чем с них получишь… Держат они теперь трех коров да двух лошадей, а зачем держат? чтобы больше навоза было, а их зиму-зимскую нужно прокормить. Меняются они работой: скотина на них, а они на скотину…

Захару вспомнились подобные условия ихней деревенской жизни, и это ему показалось очень верным.

– Отчего же ты не велишь им сократить, коли ты так понимаешь?

– Отчего? А что ж им тогда будет делать! У меня два парнишки растут, одному семнадцать, другому четырнадцать лет; теперь они скотину убирают, а тогда что им делать?

– Сюда бы их взял да приделил бы куда.

– В эту пропасть-то?! Господи упаси! У меня баба говорит это, да я ее не слушаю. Пока жив, здоров, не пущу их сюда, – нечего в соблазн их вводить.

– В какой же соблазн? Може, они по трактирам-то ходить не будут, зададутся в тебя, будут трезвые.

– В трактир не пойдут, по другим местам будут шляться: в киятры да в цирки. В Москве блудных мест много…

– Театр не блудное место, там, говорят, иной раз плачут, как представляют.

– Все одно – притон: музыка да актерки. За последнее время вот их сколько развелось. Про Москву говорят, что она второй Вавилон, – Вавилон и есть.

– Зачем же ты живешь в этом Вавилоне? Ругаешь его, а сам живешь.

– Я живу тут только телом, а душа моя не принадлежит ему. Я душой, брат, далеко от Москвы. Во мне душа божья, она около бога и живет.

Стали возвращаться из трактира клеильщики и курчаки. Все были подвыпившие, некоторые совсем пьяные. Пьянее всех оказался Федор Рябой. Он шел шатаясь и говорил:

– Да, братец ты мой, дела! Фу ты, черт возьми! Хо-хо-хо!

Пошатываясь, он стал снимать с себя сапоги и копался с этим чуть не полчаса.

Другие курчаки шумно разговаривали и ругались. Одного замутило. Захар, расположившийся было на нарах, встал и вышел из спальни. Он прошел в конюшню, забрался на сенник и решился там провести ночь. Там ему никто не мешал, но все-таки ему долго не спалось; сегодняшние впечатления были для него, должно быть, сильны, и он не сразу переварил их.

После этого Захар из всех фабричных дружественнее стал относиться к одному Ефиму, от остальных же сторонился. Где бы то он ни был с ними, он больше молчал, отвечал только на вопросы, сам же никогда почти их не задавал. Дядя Алексей, прежде ласково было к нему относившийся, стал теперь охладевать. Один раз, работая, он проговорил:

– Ездок-то у нас – парень с душком.

– Форц имеет, – сказал Федор. – Книжки читает да рихметику-грамматику знает, – думает: кто я есть!

– Ученые-то, брат, все такие, – вмешался в разговор Гаврила, – они только и видят что себя, а об других-то и не понимают.

– Вон наш Ефим не много читает и то уж о себе только думает; ишь с нами и не говорит, – вымолвил, косясь на Ефима, Сысоев.

– Ну, тоже указал на кого, – пренебрежительно сказал Федор, – нешто он человек?

– Ты делай, знай, свое дело-то; тебя не трогают! – с неудовольствием заметил Ефим.

– Я и делаю, – продолжал, плескаясь в корыте, Федор. – Вином брезгует, убоины не ест. Что зря мудрить – все человеку на радость сотворено.